Рассказ

Это было лет сорок тому назад. Я служил тогда в Нефтегорском областном управлении КГБ, и стаж моей работы в ЧК исчислялся не десятилетиями, а месяцами. Однажды меня вызвал начальник отдела полковник Прядко и велел составить справку по архивному делу "Суржа".

- Даю тебе две недели, - сказал он. - Не управишься, прибавлю дня два-три, но не больше.

- Зачем мне столько? - удивился я. - Завтра справка будет у вас на столе.

- Нэ кажи гоп, - хохотнул полковник. - И запомни: самонадеянность не украшает чекиста.

Он протянул мне подписанное им требование на получение дела в архиве и погрузился в чтение длинной шифровки из Центра. Я повернулся через левое плечо и покинул руководящий кабинет. В архив спустился вприпрыжку, насвистывая марш Радамеса. Во мне кипела жизнь. Мне было двадцать четыре года, и на здоровье я не жаловался.

Архивариусу старику Семикову понадобилось менее минуты, чтобы испортить прекрасное мое настроение.

- А где мешки? - спросил он.

- Какие мешки?!

- В деле, между прочим, тридцать семь томов. Так что иди за мешками.

Я принес мешки и перетаскал все тома в своей сейф, после чего с головой зарылся в дело, которое оказалось более увлекательным, нежели любой из романов, читанных мною доселе. От пожелтевших страниц тянуло гарью пожарищ и порохом. Десятки жутких историй сплелись в один кошмарный клубок. Агентурные сообщения, свидетельские показания очевидцев, справки оперработников - все эти документы сурово и беспристрастно повествовали о кровавом пути банды Хасана Исрапилова, орудовавшей в горах Таркистана в годы войны. Попади многотомная "Суржа" в руки опытного беллетриста, тот, возможно, написал бы на ее основе роман похлестче "Тихого Дона". Мне роман не потянуть. Поэтому попытаюсь воскресить в памяти и предать огласке лишь отдельные наиболее яркие эпизоды бандитской эпопеи…

Кавказская лесная чащоба мало походит на чащобу средней полосы. Крутизну высоких холмов густой зеленовато-серой массой укрывают тянущиеся к солнцу длинные побеги дубняка, орешника, боярышника, кизила, шиповника, карагача. Над подлеском там и сям возвышаются пышные кроны буков, чинар, дубов, ореховых деревьев и диких груш. По мере приближения к небу лиственные породы сменяются хвойными. Над горными джунглями царит птичий рай, внизу - полумрак, сырость, скользкие звериные тропы, усыпанные полусгнившей листвой. Здесь комфортно чувствуют себя вепрь, рысь, медведь, шакал, змея и человек, если он абориген. Чужаку тут не протянуть и суток.

Два горца, пожилой и совсем еще юный, оба сухощавые, жилистые, ловкие, осторожно, стараясь не шуметь и не пораниться о колючий кустарник, спускались по склону лесистой горы на дно глубокой балки, где, поблескивая сквозь сучья темной голубизной, покоилось небольшое озерцо, холодное, как сердце красавица, и бездонное, как ее глаза.

- Не спеши, Арби! - учил Абубакар племянника. - Ты должен не идти, а стелиться над землей так, чтобы ни один сучок не хрустнул под твоей ногой. Слышишь, сойка кричит? Это она рассказывает зверью о том, что мы идем.

Арби мельком взглянул на дядю и еще раз ужаснулся тому, как здорово тот похож на человека с объявления на нефтегорском рынке.

- А может быть, сойка рассказывает нам о приближении крупного зверя? - сказал он, улыбаясь и снимая с плеча берданку, заряженную жаканом.

Будто в подтверждение его слов, мимо них, метрах в пятидесяти, с шумом и треском пронесся полосатенький выводок диких поросят. Мелькнула в высокой траве массивная черная тушка кабанихи-матери. Арби не стал стрелять, а Абубакар даже ружья не снял. Им нужна была благородная дичь, и они продолжили свой путь к озеру. Абубакар сосредоточенно молчал, прокладывая в зарослях дорогу себе и племяннику. Арби шел за ним след в след, а мысли его были все о том же объявлении, обещавшем сто тысяч рублей за голову неуловимого Хасана.

Исрапилова знал в лицо весь Таркистан. Он всегда и повсюду был первым, потому что любил быть первым. О нем рассказывали по радио и писали в газетах как о первом пионере, первом комсомольце, первом коммунисте. Когда Хасан стал первым врагом народа, о нем мигом забыли, а когда стал первым политбандитом, метившим в имамы всего Кавказа, вспомнили снова. Звездный час Хасана Исрапилова пробил летом сорок второго, когда немцы вплотную приблизились к Нефтегорску. Бандповстанческое движение в горном Таркистане набирало силу по мере продвижения вермахта в глубь Кавказа. Исрапилов видел себя наместником фюрера в бывших горских республиках. Он основал национал-социалистическую партию кавказских братьев, о чем сообщил Гитлеру в личном послании. Фюрер отреагировал незамедлительно. Исрапилову было присвоено звание полковника немецкой армии, а советником к нему направили кадрового сотрудника абвера полковника фон Штубе. Последний по прибытии в Таркистан поначалу соблюдал все академические правила конспирации: обосновался под самым небом в конспиративной пещере, велел своим подручным разработать графики проведения явок, пароли, подобрать места для закладки тайников. Однако со временем, убедившись в исключительной лояльности местного населения, видевшего в нем чуть ли не посланца Аллаха и потенциального избавителя от русского ига, обнаглел и стал средь бела дня совершенно открыто разгуливать по улицам райцентров. Погубила его вера в благородство таркинского народа, но об этом позже.

Юному таркинцу Арби было в высшей степени наплевать на все вышеизложенное. Ему хотелось иметь велосипед, изящный, сверкающий никелем, пахнущий металлом, резиной и хорошо выделанной кожей. Велосипед стал главным героем его снов, голубой мечтой, манией. Сотни раз он видел себя подъезжающим к нефтегорскому рынку не на скрипучей повозке, запряженной старым плешивым ишаком, а на велосипеде с притороченной к багажнику бараньей тушей. Резкие трели звонка заставляли прохожих поспешно расступаться перед ним, а барышень - бросать на него восхищенные взгляды. Но велосипед стоил дорого, а денег, даже малых, у Арби не водилось. Многочисленные родственники, такие же безденежные, как он, внушили ему с малолетства, что разбогатеть честным путем невозможно. Гены предков-абреков, подкарауливавших богатых купцов в придорожных кустах, бродили в нем, мутя рассудок и побуждая хвататься за кинжал при виде вероятной добычи, однако налет цивилизации как следствие семилетнего пребывания в советской школе, осевший в недрах сознания мономолекулярным слоем, пока не позволял преступить запретной черты. Арби шел след в след за дядей Абубакаром, тупо глядя на его спину, терзаясь и горько сожалея о том, что дядя как две капли воды похож на великого воина Аллаха Хасана Исрапилова, объявившего джихад неверным.

Вскоре они достигли озера. Им было недосуг любоваться открывшимися красотами, да они и не могли воспринимать как нечто необычное и достойное восхищения то, что видели вокруг. Все это они знали, как знают собственный двор. Это была их земля, их горы, их лес, их озеро. Они обитали тут с момента появления на свет и давно стали частью этого девственного мира, не склонного к самолюбованию, а потому вдвойне прекрасного.

Берега у озера были крутые, но кое-где они осыпались, образовав пологости. К этим пологостям и вели все звериные тропы. По ним животные спускались с гор на водопой. Абубакар и Абри затаились в кустах метрах в двадцати от мокрой полянки у воды, хранившей следы многих копыт и лап. Не прошло и получаса, как на полянке появилась косуля. Легкая и грациозная, она не стала пить, а замерла, как изваяние, у самой воды. Подняв голову, он ловила ветерок трепещущими ноздрями. Что-то косуле не понравилось. Почуяв опасность, она вся напряглась, подобралась, чтобы прыгнуть обратно в лес, но в это мгновенье прогремели два выстрела. Косуля и Абубакар упали одновременно, забившись, задергавшись в предсмертных конвульсиях. Дядя стрелял в косулю, племянник стрелял в дядю.

Арби несколькими ударами кинжала отделил голову Абубакара от тела. Это была его первая голова, поэтому он сильно нервничал, руки его дрожали, и с одного удара не получилось: мешали шейные позвонки. А тут еще полуметровая форель выплеснулась из воды и, блеснув на солнце, подобно клинку сабли, с шумом плюхнулась в озеро. Рыба сильно напугала Арби. Она все видела. Однако Арби успокоил себя, подумав о том, что форель ничего никому не сможет рассказать. Недаром говорят: нем, как рыба. Он трижды по рукоять вогнал кинжал в землю, очищая лезвие. Светлая кровь затухающими толчками хлестала из обезглавленного тела. Из головы крови вытекало немного, и была она почти черной. Арби засунул за пазуху трупа плоский пятикилограммовый валун и спихнул тело с кручи. Озеро, плотоядно булькнув, приняло его в свое бездонное лоно. Арби засыпал кровавую лужу толстым слоем земли, забросал галькой и трухлявыми сучьями, оружие убитого и его папаху спрятал в укромной расселине среди скал, голову Абубакара положил в мешок, предварительно швырнув туда большую охапку крапивы. Крапивой горцы в жаркие дни перекладывают свежую рыбу, чтобы она не протухла в одночасье. Мешок с головой засунул в дупло мощного дуба, заслонив свой трофей от зверья и хищных птиц толстыми ветками. Одежда его была в крови, но это не смутило Арби. Взвалив косулю на плечи, он направился в сторону родного аула. Пусть люди думаю, что на нем кровь убитого животного. Родственники спросят, где дядя. Он скажет, что они с Абубакаром у озера разошлись в разные стороны, решив охотиться порознь, и каждый пошел к своей засидке. Вероятность добыть зверя таким образом удваивалась. Убив косулю, он стал звать Абубакара, но тот не откликнулся. Конечно, дядю будут искать. Не найдут - успокоятся. Решат: кровник убил. Такое в здешних местах не редкость. Еще Арби думал о Боге. Дядя Абубакар был веселым человеком, он потихоньку богохульствовал, когда они оставались одни. Все люди, говорил Абубакар, молят Аллаха о том, чтобы он ниспослал страшные беды на головы их врагов, и каждый народ молит Аллаха о том, чтобы он ниспослал страшные беды на соседние народы. Поэтому Аллах решил никому не помогать и никого не карать. Он плюнул на дела земные и занялся делами небесными. Молится же человек для того, чтобы успокоить замутившуюся душу. Тут Арби вспомнил, что пришло время творить намаз. Он положил косулю на землю, расстелил рядом куртку, замаранную кровью, разулся встал на импровизированный коврик, повернулся лицом в ту сторону, где, по его разумению, находилась Мекка, опустился на колени, сложил ладони и, коснувшись лбом травы, принялся истово молится…

Вечером того же дня заместитель начальника отдела "ББ"¹ Нефтегорского управления НКВД² старший лейтенант Прядко доложил начальнику отдела капитану Рубакину о последнем "подвиге" Исрапилова. Банда кандидата в имамы Кавказа напала минувшей ночью на большой аул Рахманюрт. Председатель сельсовета, коммунисты и активисты с семьями успели укрыться и забаррикадироваться в здании школы. Оттуда они вели редкий огонь из единственного нагана и охотничьих ружей, не подпуская бандитов к своему убежищу. Председатель послал сына, двенадцатилетнего пацана, в райцентр за подмогой. Бандиты поймали мальчишку и притащили его к своему главарю. Ребенка нещадно били, но он молчал, и на глазах нукеров Исрапилова проглотил записку отца. Хасан, не колеблясь, вспорол кинжалом живот мальчика, чтобы прочесть записку, а когда у защитников школы кончились патроны, сжег ее вместе с председателем, коммунистами и активистами.

- Зверье! - со злостью процедил сквозь зубы Рубакин. - Поймаю, спалю живьем!

- Ты сначала поймай, - засмеялся Прядко.

Они были неразлучными друзьями, эти два совершенно разных человека: гремучий холерик Рубакин, у которого за душой не было ничего, кроме детдома и ШРМ³, а в душе полыхала одна лишь ненависть к врагам Отечества и Советской власти, и ироничный строгий аналитик Прядко, выпускник Московского иняза, прочитавший уйму полезных, бесполезных и даже вредных книг. Рубакина в Нефтегорске знали с малолетства, а Прядко был пришлый. О нем в управлении болтали, будто его поперли из разведки то ли из-за скандальной пьянки, то ли из-за очень красивой бабы. Однако все это было чистой воды вымыслом. Он действительно служил в разведке и готовился в нелегалы для заброски в тыл противника, но был снят с подготовки ввиду неизбежности провала: у него не ладилось с фонетикой. По-немецки Прядко говорил вполне бегло, но славянский акцент прорывался повсеместно. С этим нельзя было ничего поделать, и его бросили "на укрепление" в Нефтегорскую ЧК.

- И чего им, блядям, не хватает?! - продолжал Рубакин. - грамоте их научили, от трахомы, сифилиса и туберкулеза вылечили, электрический свет зажгли, ссать стоя научили, а они все туда же…

- Мечети взорвали, мулл постреляли, - встрял в его монолог Прядко.

- Так то ж был оплот контрреволюции!… А ты таркинца не защищай. Узнаешь его поближе - примешь мою сторону. Это мы все совестью маемся: то нехорошо, это нехорошо, то нельзя, это нельзя. А он, коли захочет есть, отнимает кусок хлеба у ребенка, сожрет его и будет сыт. И никаких тебе угрызений, потому как зверь он, при том зверь безжалостный, коварный, хищный, и обходиться с ним надо по-звериному.

- Вот-вот, - снова возник Прядко. - На этой нервной посылке основана вся твоя порочная теория. Никому нельзя навязывать насильно своей правды, своего счастья. Неизбежно получишь противодействие, равное по силе действию. В соответствии с законом Ньютона… Ехал я сегодня в троллейбусе на работу и слышал интересный такой разговор. Русская женщина ругалась с таркинской. Мы вам, говорит русская, университет построили, больницы, дома культуры, лампочку Ильича зажгли, троллейбус пустили, а вы нас ненавидите. Таркинка ей в ответ: мы без этат ваш гавно тры тышшы раз лучше жилы. Забырай свой нырсытэт, забырай свой тарлэйбус, забырай свой лэтрычество и катыс атсуда!

- Говоришь, нельзя никому навязывать силком своей правды? - перебил друга Рубакин. - Не бывает правды, общей для всех. У каждого класса своя правда, у каждого народа своя правда. Чья правда верх возьмет, тот и на коне!

Зазвенел телефон. Рубакин снял трубку, послушал и весело оскалился.

- Пошли в дежурку. Голову принесли.

- Да ну?! - изумился Прядко.

- Вот тебе и да ну!

- Ведь мы оценили голову Исрапилова всего в десять ящиков водки!

- Или в четыре корзины. Пошли, пошли!

В дежурке было полно народа. У двери, робко и застенчиво улыбаясь, стоял симпатичный парнишка-таркинец. На вид ему было не более шестнадцати лет. В дальнем углу, у сейфа дежурного офицера, лежала на окровавленной мешковине бородатая голова. Выпученные глаза ее с жутким безразличием смотрели на сбежавшихся со всего управления оперов. Рубакин несколько секунд разглядывал голову Абубакара, после чего вынес заключение:

- Вроде бы он. Во всяком случае похож здорово.

Приблизившись к голове, осторожно раздвинул синие губы большим и указательным пальцами правой руки, в то время как левой придерживал страшный трофей за волосы.

- А ну посветите кто-нибудь ему в рот фонариком!

Луч фонарика высветил два ряда отличных зубов. Лицо Рубакина исказилось яростью. Он побежал к таркинцу и схватил его за грудки обеими руками.

- Говори, сучонок, кого зарезал!

Арби молчал. Рубакин шарахнул его о косяк, а когда парнишка опустился на пол, наподдал еще ногой.

- Говори, паскуда!!!

Плача и путаясь в соплях, Арби рассказал все, как было.

- В подвал его! - велел Рубакин. - Утром разберемся с ним. И расстрелять ведь нельзя! Несовершеннолетний.

Он устало поплелся в свой кабинет. Прядко последовал за ним.

- Ты как его опознал?

- У Исрапилова зубы вставные, а у этого все свои. Хасановы зубы я вот этим самым кулаком лично высадил на допросе в тридцать восьмом.

- Что же вы его тогда не пустили в расход?

- Так он же сбежал.

- Сбежал?! Отсюда?!

- Ну да! Был у нас такой следователь Козлов. Хороший мужик, но растяпа. Так он этого Козлова оглаушил следственным делом по башке и выпрыгнул со второго этажа в Суржу.

Прядко выглянул в окно. Внизу, в кромешной темноте, раздраженно урчала, спотыкаясь о валуны, быстрая горная речка Суржа. Прядко подумал, что норовом она походит на таркинца. Сейчас на дворе стоял август, и кто бы мог поверить, что в июне, в период таянья снегов, эта самая Суржа с ревом волокла к Тереку вырванные с корнями деревья, камышовые кровли бедняцких жилиц и трупы домашних животных. Одна из стен здания нефтегорской ЧК обрывалась прямо в воду. Эта сырая замшелая стена была сложена из огромных каменных блоков. Вид она имела мрачный, угрюмый даже. Да и все здание не отличалось приветливостью, хотя его выкрасили в белый цвет. Было оно приземистым, подслеповатым. Окна первого этажа, забранные в толстые стальные решетки, постоянно напоминали перепуганным обывателям о пятьдесят восьмой статье, чудовищных сроках и длинющих этапах. А ведь до революции здесь размещалось что-то вроде культурного центра. Тут можно было хорошо выпить, закусить и в картишки перекинуться. Отдельные "нумера" с веселыми девушками тоже имелись. Старый бардак царских времен привлек чекистов своей неприступностью. Его метровой толщины стены могли выдержать любую осаду, а воды было сколько угодно прямо под окнами.

- Ну Козлов очухался и сиганул вслед за ним, - продолжал свой рассказ Рубакин. - Плывут они, а мы выскочили на берег и шмоляем из тэтэшников. Своего убили, а бандит ушел.

Черт знает что! - изумился Прядко. - Это, значит, могила того самого Козлова в сквере у моста?

- Его, его. Геройски погиб при исполнение служебных обязанностей. Так сообщили родственникам и общественности. А нам всем, кто стрелял, кому по строгачу, кому по служебному несоответствию, кого уволили.

Снова зазвонил телефон.

- Еще одна голова, - ухмыльнулся Рубакин, выслушав доклад дежурного. - Пойдем глянем!

Новую голову он приветствовал почти весело, как старую знакомую:

- Так это ж итумкальский завмаг! Хороший был человек! Ворюга, правда, но гостя принять умел! Мир его праху, и пусть земля ему будет пухом!

Мельком окинув взглядом здоровенного сорокалетнего башибузука, заросшего волосами до такой степени, что лицо под ними даже не угадывалось, и только черные глаза-уголья посверкивали среди растительности, Рубакин бросил коротко:

- И этого тоже в подвал!

Уже в кабинете расслабился, позвонил в буфет и попросил два стакана чаю с лимоном. Через три минуты буфетчица Зоя поставила на его стол два наполненных до краев стакана с коньяком, а рядом положила две шоколадки. Рубакин хлопнул Зою по крутому заду и пообещал выдать ее замуж за хорошего человека, когда закончится война и если удастся дожить до победы. Друзья выпили и закурили. Ночь только начиналась, и было еще неизвестно, чем она завершится. Они работали по ночам, потому что Сталин был совой, а спали днем после обеда. По такому распорядку функционировал тогда весь управленческий аппарат гигантской империи, и никто не сомневался в том, что жить иначе невозможно.

- Спать хочется, - сказал Рубакин, мотая головой, и, неожиданно впав в лирику, добавил:

- Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана… Хорошо, а? И чисто как! А мы в крови и в говне по шею. Но по-другому разве можно?! Не делают в перчатках революцию!

- Как думаешь, возьмут немцы Сталинград? - спросил Прядко.

- Может, и возьмут, но России им не взять. Кишка тонка. Да и выдохся уж фриц. По сводкам чую. А ты как думаешь, усмирим мы с тобой таркинцев?

- Побъем немцев, они сами усмирятся. Только жить нам вместе будет еще труднее, чем до войны. Westen ist Westen und Osten ist Osten, und sie kommen nie zusammen.

Киплинга Прядко зачем-то процитировал по-немецки. Рубакин сделал ему замечание:

- Чего лопочешь не по-нашенски?!

- Я говорю, что Запад есть Запад, в Восток есть Восток, и они никогда не сойдутся.

- Это уж точно, - согласился Рубакин.

Он заказал Зое еще по полчая, а когда принесли третью голову, даже не захотел взглянуть на нее. Послал к дежурному опера и распорядился утром снять все объявления, сулившие сто тысяч за голову Исрапилова…

После разгрома немцев под Сталинградом банда Исрапилова стала таять, как сугроб в апреле. Сподвижники Хасана разбегались по аулам, принимая мирное обличье. Весной сорок третьего года остатки некогда огромной банды были окружены батальоном внутренних войск и полностью уничтожены. Главарю едва не удалось вырваться из кольца, но на его пути возник Рубакин. Они молча стояли друг против друга на краю неубранного кукурузного поля, и каждый читал в глазах противника ненависть, одну только лютую ненависть. Две очереди слились в одну. Оба повалились на землю ничком голова к голове, ломая сухие кукурузные стебли и обильно оросив пожухлую прошлогоднюю траву горячей алой кровью. Когда Прядко с солдатами нашел их, кровь еще дымилась и от ее запаха одного из молодых бойцов стошнило. А Прядко смотрел на мертвого друга, и в голове его ни с того ни с сего вдруг всплыли стихи великого поэта и храброго воина о золотой тучке, ночевавшей на груди утеса-великана. Потом он вспомнил, что эти стихи любил покойный. Приехал оперативный фотограф Коля Маркушин и попросил усадить всех убитых бандитов под длинную изгородь, сложенную из крупных голышей. Бандитов было много, и фотографу пришлось щелкать затвором около десятка раз. В лаборатории Коля изготовил фотографии, склеил их в одну ленту, полученный панорамный снимок сложил гармошкой и засунул его в большой конверт, который стал предпоследней страницей дела "Суржа". А последний лист подшил к делу Прядко. Это было постановление о сдаче групповой разработки "Суржа" в архив. Разрабатывать было больше некого, ибо все основные фигуранты были физически уничтожены. "Хранить вечно как представляющее историческую ценность", - написал Прядко в заключение, а архивариус Семиков, в то время совсем еще нестарый человек, перенес красным карандашом последнюю фразу постановления на обложку дела и водрузил все тридцать семь томов разработки на соответствующую полку.

Еще раньше пятеро бандитов повязали полковника фон Штубе и его подручных, привезли их в Нефтегорск и сдали в ЧК. Предательством таркинцы хотели купить себе жизнь. Всех их расстреляли вместе под одним забором…

Когда я положил справку по делу "Суржа" на стол начальника, тот хитровато подмигнув мне, сказал, что она ему не нужна, поскольку он и так все помнит наизусть.

- Зашей ее в папку для учебных материалов, - сказал Прядко. - Пускай молодежь читает да набирается ума-разума.

- А что, товарищ полковник, - спросил я, - были и другие бандиты?

- Конечно, были. Немцы поддерживали с ними теснейшие контакты. Оружие им сбрасывали на парашютах, советников слали. Но не это переполнило чашу терпения союзной власти. В 1941-1943 годах таркинцы-призывники в большинстве своем дезертировали и уходили в горы к бандитам. Объективно Таркистан стал пятой колонной Гитлера на Кавказе. А вообще Гитлер считал таркинцев недочеловеками и планировал их полное уничтожение после разгрома России. Таркистан он хотел превратить в зону отдыха для раненых и уставших воевать солдат вермахта…

В феврале 1944 года таркинцев выселили за Урал. "Определите им такое место жительства, чтобы там не было ни одной горы", - велел Сталин. Это указание вождя было исполнено неукоснительно. Полумиллионный народ перекочевал в казахские степи за пару суток. В ходе выселения у таркинцев было изъято двадцать тысяч стволов огнестрельного оружия, из них пятьсот автоматов и пулеметов. Еще столько же они успели завернуть в промасленные тряпки и зарыть в землю до лучших времен. Таркинское начальство вместе с чекистами ездило по аулам и уговаривало сограждан не оказывать сопротивления. "Мы предали Россию и должны понести наказание", - говорили отцы нации. За это Берия дал им отдельный поезд, разрешил взять с собой необходимые вещи, пообещал квартиры и хорошую работу в Алма-Ате. Таркистан стал русской областью, и в нем на полвека воцарилась правда Рубакина. В период четвертой русской смуты таркинцы вернули себе земли предков и отомстили русским самым зверским образом. Снова на этом клочке кавказской земли победила правда Исрапилова.

Таркистан на карте мира можно накрыть копеечной монетой. Когда Россия окрепнет, она наступит на него солдатским сапогом и на таркинской земле опять одержит верх правда Рубакина. Так будет продолжаться до тех пор, пока на планете нашей не восторжествует одна правда, общая для всех.

__________________