Крушение коммунизма в 1991 г. породило у многих наших соотечественников надежды на изменения. Естественно — к лучшему. Внутри страны ожидалось быстрое продвижение по пути материального благосостояния, рынка, демократии, правового государства и т.д. Вышло — несколько иначе.
На международной арене ждали полной антанты с Западом, благодарности за то, что избавили его от ядерного страха, за вывод войск из Германии, за постоянное поддакивание в период шеварднадзевско-козыревской дипломатии. Не дождались.

Западные политики, эксперты, как военные, так и штатские, журналисты утверждают, что продвижение НАТО к границам Российской Федерации для нее не опасно. Конфронтация-де окончилась — забудьте. Однако большинство русских людей почему-то не очень верят этим утверждениям. И недоверие это понятно. Исторически понятно. Исторически в смысле и той геополитической ситуации, в которой ныне оказалась Россия, и отношений с Западом, противостояния с ним.

С пространственной, геополитической точки зрения, Россия ныне словно переместилась в середину XVII столетия. Россия без Украины, Белоруссии, Молдавии, Прибалтики, Закавказья и Средней Азии. С напряженностью на западной границе и не лучшим соотношением сил на Дальнем Востоке, где сильнее были позиции Цинского Китая.

В XX в. Россия уже дважды повторяла (в большей или меньшей степени свои очертания первой половины бунташного века. Сначала это произошло в ходе Первой мировой войны, что и было зафиксировано Брестским договором. Тогда, в 1918 г., Россия потеряла огромную территорию — 780 тыс. кв. км, на которой проживали 56 млн. чел., т.е. почти треть населения Российской Империи. Брестский эпизод оказался коротким, и вскоре утраченные территории были возвращены.

В октябре 1941 г. СССР лишился еще большей территории — около 1 млн. кв. км — и еще большего населения (42%). Однако и здесь сжатие быстро сменилось расширением, и в эпоху пульсации 40—50-х годов СССР (если считать «социалистический лагерь») достиг колоссальных размеров.

И вот — 1991 г. Пятидесятилетие начала Великой Отечественной войны, войны, в конце которой, в 1945 г., была наша Победа; наши казаки еще раз проехали по Берлину, а на сопках Маньчжурии «летели наземь самураи под напором стали и огня».

Ныне — иное. Как в 1918 и 1941 гг., мы потеряли в Европейской части бывшего СССР около 1 млн. кв. км европейской, т.е. окультуренной, плодородной земли. Здесь проживают примерно 75 млн. чел. (из них 17—18 млн. — русские). Указывать нам на то, что Россия и без этой земли велика — не корректно. Стоит лишь взглянуть на климатическую карту мира! Да и населением наша отчизна не очень богата. В России менее 150 млн. жителей, так что потеря 75 млн. европейцев — по своим масштабам и последствиям — драматична.

Только на этот раз территория и население потеряны без войны. Чем-то эта ситуация напоминает Брест-1918: в обоих случаях Россия не потерпела поражения в войне, а вышла из нее. С той лишь разницей, что в первом случае вышла из «горячей войны», во втором — из «холодной»; в первом случае, в Бресте, коммунистический порядок платил за вход в Историю и в XX в., а во втором, на Мальте — платил за более или менее (оказалось — менее!) достойный выход из нее.

Тот факт, что НАТО двинулась к границам России во время очередного сжатия, ослабления, пользуясь этим, не может не настораживать русского человека. А вот то, что это происходит именно тогда, когда Россия встала, пусть во многом внешне, декларативно, на путь либерализации  улучшения отношений с Западом, неприятно удивляет. И опять же такая комбинация событий — не впервые в русской истории. Мы это уже проходили. Поразительно, но факт: исторически получается, что именно в момент демократизации и «либеральных» (или квазилиберальных) реформ и готовности России распахнуть окна в западную сторону Запад начинает делать не самые дружественные (скажем так) шаги, демонстрируя не самое большое (скажем так) уважение к России.

И напротив, именно с такими людьми, как Николай I, Сталин, Брежнев, Запад готов был целоваться, именно перед их режимами заискивал, шел на уступки. Разумеется, кланяются сильным. Сила — это то, что ценится в международных отношениях. Уважать себя можно только заставить. Все так. Но тогда стоит ли обращать внимание на заверения Запада в том, что в продвижении границ НАТО на Восток нет ничего серьезного, что на самом деле конфронтация окончилась? Да, та конфронтация, которая была свойственна для XX в., историческая форма противостояния Запад (Европа) — Россия, характерная для «короткого XX века» (1914/1917—1991 гг.), похоже, окончилась. Значит ли, что не начнется какая-то другая? Нет, не значит. Как не значит, что до этой — XX столетия — формы не было других. Были. И пока мы не уясним себе природы (может быть, даже: метафизической природы) противостояния России и Запада, мы многого не поймем.

II. Если не мифологизировать Ледовое побоище 1242 г. и отнестись к нему как к локальному событию из новгородской жизни, то всерьез о противостоянии России Западу (и Запада России) можно говорить с конца XV в. Как только Русь «вылезла» из-под Золотой Орды и превратилась в «православное ханство», она приступила к выяснению отношений с западным соседом — Литвой, которая в течение 150 лет наступала на Восток. В 1492 г., том самом, когда Колумб открыл Америку, а мавры были изгнаны из Испании, пришла пора Руси начинать «собирать наши пяди и крохи» на Западе.

Рождение внешней политики Московии фактически совпадает с началом ее противостояния Европе. В известном смысле, если «порубежные» войны с Литвой конца XV—начала XVI вв. были «цветочками», спором славян между собой», то уже Ливонская война (1558—1982 гг.) явилась вызовом Западу. А как вздрогнула Германия 1760 г.! Всего на несколько дней в ходе Семилетней войны — русские заняли Берлин. Но город приходил в себя около двух лет.

Следует признать, что и европейцы обычно воевали с русскими не как между собой. Едва ли императору французов пришло бы в голову взорвать Кельнский собор (храм Василия Блаженного — можно). Немцы, обложив Париж в 1870 г., не стали делать ставку на парижский пролетариат и его полуполитические-полууголовные организации. И в 1940 г. они не разграбили Лувр. В отличие от этого и Людендорф, и Черчилль — в разное время (1917 и 1919 гг.) по-разному и по разным причинам — поддержали большевиков. Цель была одна — Россия во мгле. Не коммунистическая Россия, а просто вообще Россия.

Правда, в самом конце Второй мировой войны Гитлер собирался взорвать и сжечь Париж. Но Париж не загорелся — сами же немцы не осмелились выполнить приказ фюрера. Конечно же, и в войнах европейцев друг с другом бывало варварство. Однако это было скорее исключение из правил. С Россией и французы, и немцы воевали иначе, чем друг с другом. Карл Шмитт точно подметил: в рамках Второй мировой войны Германия вела две войны — обычную на Западном фронте и совершенно иную на Восточном: тотальную. Тотальная война — это война на уничтожение субстанции, на принципиальное уничтожение противника как Враждебного Иного.

И дело здесь, конечно, не в противостоянии двух социальных систем — или хотя бы не в первую очередь в их противостоянии, как это представляли и объясняли в середине XX в. Ведь песня «Вставай, страна огромная» была написана не в 1941 г. и не по заданию Агитпропа ЦК, а в 1914 г. по велению честного и простого русского сердца. В 1941 г. оставалось лишь заменить «с тевтонской силой темною, с проклятою ордой» на — «с фашистской силой...» Призыв «убить немца» впервые вышел не из-под пера советского писателя К.Симонова, а из-под пера графа Алексея Николаевича Толстого (когда он еще был писателем русским и не знал, что станет советским).

Да и Россия длительное время видела в Западе и во всем или почти всем западном нечто крайне негативное. Такое восприятие Запада имеет прочные и глубокие корни в российской традиции, по крайней мере, допетровской. В мироощущении русского человека с древних времен и до конца XVII в. Европа была месторасположением ада. Соответственно рай находился на Востоке. И только на краткий исторический миг, на Lebens zeit  Петровской России (XVIII — первая половина XIX столетия) ситуация изменилась: Запад из «страны погибельной» превратился в источник света, разума, просвещения.

Однако уже в 1830-е годы в интеллектуальных кругах России начался антиевропейский поворот. Западофобские настроения усилились в результате поражения в Крымской войне и подписания унизительного Парижского договора.

Но еще раньше — между 1815 и 1848 гг. — поднялись антирусские настроения в Европе. Именно между Венским конгрессом и «братской помощью» австрийскому дому — Николая I, подавившего венгерскую революцию, формируется явление, которое можно назвать «геополитической русофобией». В основе ее лежали страх перед могуществом России, опасение, что в будущем эта огромная империя станет еще более мощной. Токвиль, Доносо Кортес, Кюстин, Фальмарайер и другие (а до них — Наполеон Бонапарт) предсказывали России великое будущее, которое — одновременно — несет в себе смертельную угрозу Западу. В европейском сознании Россия и Abendland стали олицетворением двух враждебных друг другу принципов и сил.

Чем и как ответили русское сознание, русская мысль на «коренной перелом» в отношениях с Европой в 1850—1860-е гг.? Ответили быстро и достойно.

III. В конце 1860-х годов в России появились две книги, которые по своей сути были так близки друг другу, что смело могли поменяться названиями. Речь идет о «Войне и мире» Льва Толстого и «России и Европе» Николая Данилевского. В обеих книгах центральное место занимает тема противостояния Запада (Европы) и России. При этом Россия понимается как «Антиевропа» и «мир», а Европа — как «Антироссия» и «война». Но если Толстого в этом романе больше интересует прошлое и вечное, то Данилевский ориентируется и на настоящее, и на перспективу. Для него вся история последних веков есть история противостояния России и Запада. Противостояния жесткого, бескомпромиссного, беспощадного. Без правил. Он писал:

«Нам необходимо... отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами, о какой бы то ни было связи с тою или другою политическою комбинацией европейских держав — и, прежде всего, приобрести совершенную свободу действий, полную возможность соединиться с каждым европейским государством под единственным условием (выделено нами. — Авт.), чтобы такой союз был нам выгоден, нимало не взирая на то, какой политический принцип представляет собой в данное время то или иное государство»¹.

Под этими словами могли бы подписаться Ленин, Сталин и другие советские лидеры. И если взять только геополитическое измерение, то в известном смысле Парижский мир стал тем историческим толчком, дальним следствием которого явились русский коммунизм и русское (советское) противостояние Западу в XX в.: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Так, попытки развязать узел, завязанный Европой сразу после окончания локальной русско-турецкой войны 1877—1878 гг., взорвались первой мировой войной, из которой Россия выбиралась, как оказалось, одновременно в XX в. и в коммунизм, Брестом. Брест вообще во многих отношениях является геополитическим символом. Более того, это также символ и псевдоним наших отношений с Западом.

IV. С этой точки зрения чрезвычайно интересные и важные наблюдения над природой отношений между Западом и Россией были сделаны П.Б.Струве. Он был не просто крупнейшим политическим мыслителем России первой половины XX столетия (таким полагал его Н.А.Бердяев), но и наиболее выдающимся в этом веке русским западником, теоретиком либерализма, вдохновенным защитником капиталистической цивилизации. Петр Бернгардович представлял собой высший, законченный, совершенный тип «русского европейца» и еропеиста. Именно поэтому его мнение об отношениях России и Европы, Европы (Запада) к России особенно показательно.

В 1921 г., подводя итоги русской революции, Струве² подчеркивал ее международный, геополитический аспект. «Когда после войны 1870—1871 гг... первый президент французской республики Тьер... встретился в Вене со знаменитым немецким историком Ранке... спросил (его. — Авт.)...: с кем после свержения Наполеона III Германия ведет войну? — Ранке отвечал: с Людовиком XIV. Этот ответ для того, кто знает историю Европы, ясен. Смысл его заключается в том, что Эльзас был присоединен к Франции Людовиком XIV, и Германия в последней трети XIX в. вела войну с Францией за отторжение Эльзаса...»

Здесь же Струве — по аналогии — делает вывод: «Германия в 1914 г. начала войну против России и вела ее против Ивана Грозного и Петра Великого». И далее: «Когда русская революция, подстроенная и задуманная Германией, удалась, Россия по существу вышла из войны. Чем же занялась Германия? Расчленением, то есть разрушением России. Политика Германии имела в виду реализовать этот результат, как главнейший и совершенно несомненный плод войны... Для Германии первой и основной целью войны... было сокрушение России, как великой державы, в ее историческом образе и ее исторической мощи».

Можно, конечно, спорить со Струве по каким-то «деталям» этого анализа (роль Германии в русской революции, что было для Германии основной целью войны), но совершенно очевидно его историческая правота. Германия действительно хотела отбросить Россию ко времени Ивана III, т.е. фактически выгнать из Европы, вернуть в границы Золотой Орды. По существу, ревизовать многостолетнее развитие русского самодержавия: и московского, и петербургского. И в этом контексте все равно (немцам — все равно), какая Россия — дворян и буржуазии или комиссаров. Важно — чтобы была не сильная, не мощная Россия.
Но это Германия. И ее особые исторические взаимоотношения с Россией понятны. Как и немецкие резоны в ослаблении России. А что же союзники по антитевтонской коалиции?

«В декабре 1918 г. я попал из Советской России на Запад... в Англию и Францию. Что меня всего более поразило тогда на союзническом западе, это — та быстрота и легкость, с какою общественное мнение союзных с нами стран усвоило себе ту точку зрения на Россию, для которой я не нахожу другого более правильного названия, как точка зрения «Брест-Литовска».

Запомним этот политический термин: «брест-литовская точка зрения». А.Струве с осторожностью, не давая простору эмоциям, — союзники же! единственная надежда в борьбе с большевиками» — перечисляет, что разделяет их и нас. «Рядом с этим у западноевропейских правительств в то время не было никакой определенной точки зрения на Россию и никакой политики по отношению к ней. Союзники были очень плохо осведомлены о России, в общем удивительно незнакомы как с ее прошлым, так и с ее настоящим. Это относится как к правительствам, так и к общественному мнению. Что же касается общественного мнения в особенности, то в нем замечались... различные оттенки как непонимания и незнания России, так и враждебности к ней».

Эти слова Струве и по сей день иначе как поразительными квалифицировать нельзя. Мы вместе ведем смертельную войну, в августе 14-го армии Рененкампфа и Самсонова спасают Париж, Францию, Антанту от быстротечной гибели, брусиловский прорыв мая 16-го существенно облегчает положение союзников под Верденом (и спасает в Италии), плечом к плечу с французами и англичанами героически сражается Русский экспедиционный корпус... И тем не менее! Мы по-прежнему для Европы «незнакомцы», нас не понимают, к нам враждебны. Господствует «брест-литовская точка зрения».

Среди причин этой враждебности Струве выделяет следующие. «Историческая Россия, т.е. Единая и Великая Россия, в разные исторические эпохи приходила в столкновение с теми двумя главными великими державами Европы, в союзе с которыми мы вели войну против Германии... В XIX в. мы имели дважды военные столкновения с Францией и однажды с Англией. Эти прошлые столкновения, часто весьма свежие, как соперничество Англии и России на Востоке... оставили... след в общественном сознании западных стран...
В прошлом... нас разделял «польский вопрос». В «польском вопросе» западноевропейское общественное мнение было всегда против исторической России... Наконец — это самое важное — Россия, как Великая Держава... отождествлялась с известной политической формой и даже уже с известным политическим строем, с не-ограниченной монархией... Исконная враждебность западных демократических элементов против «царизма» очень легко и быстро, с крушением Российского Государства перенесли на Россию, как на Великую Державу. Эти круги рассуждали так: падение России есть падение царизма, и принимали этот факт за положительный».

Да, войны с Европой, соперничество на Востоке, польский вопрос. Который, кстати, был поставлен союзниками перед Россией сразу же после падения царизма. И самое что ни на есть «прозападное» Временное правительство выдвинуло условие: независимость Польши в обмен на обязательный и постоянный союз этой страны с Россией. И вроде бы союзники были готовы принять его... Но, конечно, не это поражает в словах Струве.

Оказывается, что и в XIX столетии друг другу противостояли не Россия и Европа, как некие различные социокультурные, социоисторические целостности, а силы социального «зла», отсталости, деспотизма и силы социального «добра», прогресса, лучезарной демократии. Оказывается, что конфликт двух противоположных принципов общественного устройства совсем не нов и не явился на свет вместе с русской коммунистической революцией. Оказывается, что задача Европы «повалить» деспотическое и рабское самодержавие и тоталитарного коммунистического монстра, не отделима от другой задачи — «повалить» вообще Россию. Или хотя бы в качестве великой державы. А может, это одна задача...

И имя ей — «брест-литовская». Задача, в которой в один тесный узел связались стремление к сокрушению наличного — на данный момент — социального строя России и стремление вернуть Россию в ее геополитическую золотоордынскую клетку. Разумеется, мы — вслед за целым сонмом русских гениев — можем стенать по поводу непонимания нас Европой и ее враждебности к нам. Увы, все это не имеет смысла. Давным-давно Запад осознал, что субстанция русских социальных порядков (проклятый царизм, проклятый коммунизм) намертво соединена со смертельным (для людей закатных стран) — как тенденция, в пределе — пространственным расширением России, ее, временами безудержной, экспансией в Европу.
И поэтому на Западе по отношению к нам — в общем и целом, несмотря на «возможные варианты» — всегда господствует «брест-литовская точка зрения».

V. В русском, однако, сознании географическое название «Брест» имеет две коннотации. Одна — это направленный против России «Брестский мир». Как вариант — Брестская уния (1596 г.). То есть наступление католичества на православие, церкви западной — на восточную. Другая — Брестская крепость. Ее героическая оборона — символ мужества России. И не просто мужества. А того, что проявлено народами России при отражении европейского «Drang nach Osten».

Брест, таким образом, не только название пограничного пункта между Россией и Европой. Брест, повторяем, — это псевдоним наших отношений. Причем псевдоним более значимый, чем Ялта, Мальта, Хельсинки, Берлин.

Чем окажется эта граница: соединительной линией или взаимообособляющим лимесом непонимания и страха? Еще не так давно большинство по обе стороны границы полагали, что непонимание и страх обусловлены «холодной войной» и наличием блоков. «Холодной войны» нет, блоков — тоже. Остался один блок — он-то и движется на Восток.

И что же теперь? Есть серьезный соблазн повернуться спиной к варягам и лицом — к обдорам: к Китаю, Ирану, Ираку и начать игры с ни-ми. В качестве краткосрочной профилактической меры, способной показать Западу, что не все просто и однозначно в современном мире, это, наверное, возможно. С долгосрочной же перспективой все намного сложнее. И дело не в том, что Запад сейчас силен, а мы нет. И не в том, скажем, что все стороны в экс-Югославии разыгрывали спектакль, замешанный на краткосрочной конъюнктуре (выборы у нас и в США), нефти, крови и, как часто это бывает, глупости сильных. И не в том, что (подмечено еще в прошлом столетии) Великая Сербия вовсе не в интересах России. Дело в долгосрочной целесообразности.

Да, вероятно, мы перецеловались и переобнимались с Западом сверх меры за последние десять лет. И, наверное, нужно немножко подморозить результаты этих объятий. И тем не менее антизападнический курс не отвечает интересам России. И не только по чисто геополитическим соображениям: чтобы избежать превращения России в «местность, которая нам знакома как окраина Китая» (хотя и это тоже). И не только потому, что голодные, с многочисленным населением, среди которого много молодежи, страны Юга значительно опаснее для нас (и чем дальше, тем больше будут опасны), чем сытые, с большим процентом пожилого населения страны Севера, которые не претендуют на нашу территорию.

Главное в том, что при всей политической, исторической или даже этнокультурной неприязни, недоверии многих на Западе к России (и в России к Западу), при стремлении не допустить Россию на мировой рынок (а кто себе враг? Политико-экономическая игра — это игра с нулевой суммой; уважать себя можно только заставить, и надо это сделать), «Русская Система» заинтересована в существовании Запада, в функционировании «Западной Системы».

Черчилль однажды сказал: «У Британии нет вечных друзей, у нее есть вечные интересы». То же самое — у России. Да и вообще у нормальных государств. Английская поговорка гласит: «Good fences make good neighbors». Не в том смысле, что хорошо отгородиться друг от друга, а в том, что, во-первых, privacy; во-вторых, совместный труд, будь то строительство дома или забора, улучшает взаимное понимание и доверие. Разумеется, если сосед не старается передвинуть забор в ущерб соседу прямо под его окном.

VI. Как это ни печально, но приходится признавать: взаимное непонимание между Россией и Западом по поводу расширения НАТО на Восток имеет глубокие цивилизационные корни. Намного более глубокие, чем противостояние социальных систем и военно-политических блоков. Кто-то скажет: Россия живет старыми стереотипами, представлениями и страхами ушедшей эпохи. Но, может, в движении Запада в русском направлении тоже проявляется приверженность старым представлениям и старым страхам?

По-видимому, это действительно так.

И в этом нет ничего удивительного. Мир меняется быстрее, чем наши представления о нем. Недаром говорят, что генералы всегда готовятся к прошедшей войне (впрочем, не только генералы). Но можно ли это ставить в вину? Эпохи не уходят ни сразу, ни раз и навсегда. Они наслаиваются друг на друга, сосуществуют, и наше сознание и представления отражают это. Расширение НАТО на Восток и реакция на него — показательный пример, фиксирующий реальность и предрассудки одновременно. Не случайно Поль Валери предлагал запретить науку историю — она отравляет сознание народов.

И все же: историческое пространство России сжимается. А процесс продвижения НАТО на Восток далеко не закончился. Репутации России, как мировой державы, нанесен один из самых страшных ударов за всю ее историю. Проявляется это, кстати, не только в экспансии НАТО, но и мусульманского мира на север, в угрозе отслоения русского Дальнего Востока, в исчезновении (почти физическом) русского Севера. Россия, похоже, бежит от всех морей, как от теплых, так и от студеных. Демаринизируется, превращается во внутреннее, равнинное государство.

Какова же может быть позиция России в такой ситуации? Речь, разумеется, идет не о политических рецептах, а о, так сказать, метафизическом подходе к историческому выбору. Полагаем, подход этот весьма прост. И заключается он не в поисках химерических союзников и не в создании химерических геополитических блоков, а в усвоении и применении старой формулы: «Не верь, не бойся, не проси». Не верь Западу, не бойся его, не проси у него ничего.

Это не призыв к изоляции и не попытка обосновать некую исключительность. Напротив, это практический регулятив для (рационального) расширения контактов с Западом и выработки стратегии, адекватной возникающему на наших глазах новому миру. Мы не знаем, каким он будет. Будущее не дано, оно — вероятностно (Илья Пригожин). И, к сожалению, кроме мрачно-упертого «не верь, не бойся, не проси» предложить на пути в это вероятностное будущее нечего.

Особенность нынешней ситуации России за-ключается в том, что в ее исторической копилке, калите нет годных рецептов. Ни одна из «заготовок» прошлого, ни одна из известных русских стратегий — Александра Невского, Ивана III, Петра I, Александра I, Николая II, Ленина — Троцкого, Сталина, Хрущева — Брежнева, Горбачева — ныне не срабатывает.

Правда, остается еще одна стратегия, горчаковская — «Россия сосредоточивается». (Сегодня по-своему эту традицию выражает А.Солженицын.) Однако то, что сейчас происходит у нас и с нами, в графу «сосредоточение» никак не попадает. Скорее, — «распад», «истончение». «Сосредоточивается» лишь историческое пространство. Но не вещественная субстанция, богатство, воля, возможности.

Знание — сила. И единственная надежда. Единственная надежда обрести реальную (не фантомную) и эффективную стратегию в New Brave World XXI в. То есть на повестке дня обретение (чем скорее, тем лучше) нового знания.

И это намного важнее и серьезнее, чем продвижение НАТО на Восток. Ведь говорил же Бродель, что событие — это пыль.
 
¹ Данилевский Н.Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. — Изд. 4-е — Спб: Страхов, 1889. C. 488—489.
² Струве П.Б. Размышления о русской революции. София, 1921. С. 5.