Точка зрения

При такой взрывной силе событий, формирующей лик сегодняшней России, при нарастающей скорости и катастрофичности этих событий можно было бы говорить об особой насыщенности и уплотненности нашего времени. Я имею в виду не механическое тиканье часов, а особое, историческое время, в котором ныне творится наша жизнь с ее бедами и радостями, отчаяниями и надеждами.

Чего только мы ни пережили за последние годы! Мы оказались свидетелями и участниками стольких страшных по своему масштабу событий, что и десятой доли их хватило бы на жизнь одного поколения, А между тем все эти события произошли в очень небольшом временном интервале. На протяжении одного лишь пятилетия и трагически пережитый всеми нами крах гигантского государства, и колоссальный по степени воздействия на основы российской действительности социальный переворот, почему-то именуемый "реформой Гайдара", - переворот, разрушивший один уклад жизни и так и не сумевший создать другой. На этот крохотный отрезок времени приходится и расстрел Белого дома, проведший черту под многими иллюзиями нашего поколения. Здесь же и чеченская трагедия, в которой причудливо переплелось постыдное и героическое.

Хотелось бы думать, что избыток бед и тревог уже исчерпан в этом скорбном перечне. Но болит душа и негодует разум в предчувствии, что самое тяжелое впереди.

Попробуем вглядеться в динамику событий, в то, как они распределены в этом коротком отрезке нашей российской истории.

Интуиция подсказывает, что эта череда событий не насыщает время, а погружает нас в особое состояние безвременья. Это безвременье тем губительнее, чем в большей степени мы привыкаем к тому, к чему нельзя, опасно, пагубно привыкать.

Но что это за странный разлад между остротой событий и оскудением времени? Возможно ли такое в принципе? Не обманывает ли внутренний слух, не пасует ли воля перед грубостью нашей реальности, не пребываем ли мы в плену у своих капризов, предвзятых оценок, ушедших в прошлое "вишневых садов"? Если бы это было так, то не оставалось бы ничего другого, как спеть осанну новому варварству и ждать от него прилива новой силы, способной привести в движение одряхлевший исторический механизм.

Подаренный нам заезжими журналистами в эпоху столь уже далекой от нас "перестройки" термин "новые русские" мог бы в этом случае внушать определенные ожидания. И мы могли бы сказать, что перед нами новая жизнь, пусть чуждая нам, пусть топчущая своей беспощадной поступью почти все, что дорого и любимо, но в своей необузданности все же способная творить и созидать, а значит, хоть в чем-то легитимная.

Но ведь в том, что представлено нам в качестве "нового" и "крутого" столько старого, столько бессилия и безволия, помноженного на суетливую торопливость, что ни о какой новой жизни, видимо, говорить не приходится. Те, кто пришел как провозвестник капиталистического спасения от ужасов пресловутой "административно-командной системы", ухватывая за бесценок куски общественного пирога, "выковыривают" из него сладкий изюм и с брезгливой пресыщенностью, свойственной только старому и уставшему, выбрасывают на свалку искромсанные остатки.

В самом деле, вновь и вновь мы видим, как за бесценок скупаются колоссальные производственные объекты. Негодуя по поводу этого беспредела первоначального накопления, многие из нас вместе с тем надеялись на лучшее. А вдруг, перейдя в неправедные, но жесткие руки, этот потенциал, как нам обещали, возродится, новые хозяева смогут вдохнуть новую жизнь в остывающие домны и продуваемые ветрами заводские корпуса?

Но оказывается, что домны остывают еще больше, а из корпусов выносят последние станки и затерявшиеся остатки сырья. После этого огромный производственный организм, присвоенный его владельцем, как теперь говорят, "нахаляву" (вовсе не для реализации своего шанса стать новым Фордом или Круппом, а для уворовывания нескольких миллионов баксов и постройки заграничного особняка), в обобранном виде возвращается в якобы государственные руки печально знаменитого Госкомимущества. А затем, уже, конечно, за более скромную мзду, передается в руки мелкого и в силу этого еще более паразитарного владельца.

Да, варварство - налицо, но это не то бьющее энергией варварство, которое, как учили нас, способно возрождать уставшую цивилизацию. Нет, это варварство добывателей, не способных ничего созидать.

"Обещанный" нам капитализм, осуществив много жестокостей и насилий, ничего не произвел и оказался во сто крат безвольнее предшествующего, далеко не идеального, разумеется, способа созидания жизни. По сути, этот капитализм просто не состоялся, не стал укладом, ничего не смог и не захотел сотворить.

Мы имеем теперь не созидание, в худшем или лучшем варианте все равно являющееся сущностью человеческого бытия, а добывание. То есть то, что характерно для дочеловеческих, стайных сообществ. Мы имеем расчеловечивание самих основ нашей жизни, а не реформу закостеневшего уклада.

Нас призывали терпеть неправедность и разграбление якобы ради первоначального накопления того капитала, который впоследствии даст импульс нашему развитию. Но этого пусть неправедного, но как-то оправданного накопления капитала, как мы видим, не произошло. Произошло только накопление богатства. И это не игра словами, а указание на самую, пожалуй, болевую точку нашей нынешней жизни. Ибо капитал по своей природе компенсирует хищничество накопления умением производить, работать, создавать пресловутую прибавочную стоимость. Богатство же не предполагает ничего подобного. Оно существовало задолго до капитала и не несло в себе никакого общественно полезного смысла.

С таким же докапиталистическим тунеядством мы сталкиваемся и при накоплении российских криминальных богатств. Эти богатства если и становятся капиталом, то не у нас, а на Западе.

Иначе и не могло быть, ибо построивший свой первый завод Крупп работал по 18 часов в сутки без выходных. Он вел абсолютно аскетический образ жизни, всего себя посвятил производству и даже жил на территории завода. Он любил этот завод больше всего на свете, не отделял себя от него, видя в нем продолжение своей сущности. Сыграла ли тут свою роль протестантская этика, как говорят одни, или поглощенность масштабными целями, своими утопиями и мечтами, как говорят другие, но главное - результат. Да, жесткость, да, беспощадное подчинение всего своей воле!.. Но ведь рядом с этим - еще и любовь, мечта, почти мессианская вера в свое призвание и предназначение. Всего этого у наших "новых" нет и в помине. Гораздо больше этого было у Королева, Туполева, Курчатова.

Россия, отторгнувшая в начале XX века капитализм с лицом Рябушинского, в конце того же века не приняла капитализма с лицом Мавроди? Нет, она пока не пошла по пути активного протеста, не востребовала с жадностью начала века мощных новых идей, в которых она каким-то почти иррациональным способом вдруг узнала бы саму себя, вечную и всегда новую. Пока она погружена в странное, тревожное состояние. Проносятся вихри псевдособытий, штампуются указы, шумят аукционы, тасуются кадровые колоды. Все в безвременье. И только настоящая, живая трагедия свидетельствует о том, что мы еще здесь, в подлинном историческом времени... Но отмахиваться от неслыханной угрозы всему историческому, а значит, и подлинно человеческому, было бы опрометчиво.

Прагматики пожмут плечами по этому поводу, оценят подобные рассуждения как проявление кабинетного умствования. Но они, эти прагматики, эти великие специалисты по интригам и трубопроводам, подсиживанию конкурентов и перекачке ресурсов, до своего последнего часа так и не сумеют понять главного секрета человеческого бытия, становления и развития великих народов и великих цивилизаций. Между тем этот секрет прост, открыт для понимания и весь умещается в одну короткую фразу: "Миром правит невещественное (духовное, идеальное)".

Достоевский, имея в виду подобных людей, предупреждал устами своего героя: "Обратитесь в хамство - гвоздя не выдумаете". Невещественность, идеальность таких сущностей, как история, правда, право, справедливость, вовсе не означает их химеричности. Напротив, без них химеричными становятся все "плотные" реалии нашей жизни, включая государственную власть в ее вещественном воплощении (государственная машина, аппарат власти). Нет и не может быть действительной власти в мире тотальной вещественности, из которой изъято духовное.

Это понимают на меркантильном и стабильном Западе, на который все еще пытаются равняться наши прагматики, которые ничего там не видят, кроме вещественности. Но западный прагматизм - это не примитивный вещизм, а именно мировоззрение, апеллирующее в том числе и к идеалам, и к духовным ценностям. Только в России, с ее умением доводить все на свете до своих крайних пределов, мог возникнуть как пародия на западный прагматизм этот нынешний особый вещистский культ с его верой во всесилие денег, сырьевых потоков, бронетехники и аппаратных интриг. В России, как всегда, все западное пародируется, доводится до абсурдных пределов...

Бездуховные хозяева вещей никогда не могли и не смогут организовать в России новую жизнь. Они могут лишь до поры распоряжаться имеющейся наличной вещественностью и даже быть при этом сколь угодно могущественными. Единственное, что ускользает из-под их власти, - это время. Попытка остановить время, затормозить историю в конечном счете превращается в динамит, взрывающий любые властные вещественные миры. Так было всегда, с незапамятных времен, оставивших нам о себе напоминание в виде сфинксов и пирамид.

Закон неумолимости расплаты хорошо известен тем, кто пытается властвовать, опираясь лишь на материальное. Вот почему такие попытки всегда идут рука об руку с изощренной технологией лжи. Не любя идею, не понимая и чураясь ее, хозяева вещественности всегда пытаются заполучить как можно больше эрзац-идей и с их помощью разрушить и подчинить себе духовное начало. Они налаживают производство этих эрзацев, штампуя и собирая на конвейерах образчики правдоподобной лжи. Но идею нельзя отштамповать, ее можно лишь сотворить.

Технология производства эрзацев уже давно поставлена на конвейер. Нам постоянно внушают, что эти технологии с их имиджмейкерством, воздействием на подсознание, творением искусственных харизматиков, заигрыванием, готовящимися "совсем новыми" (еще более, по-видимому, зловещими) способами агрессии вещизма против идеального, - это и есть новая информационная власть.

Так ли она нова? И какое содержание скрывается за этой навязчивой новизной? Не является ли она всего лишь знаком того, что "новая элита", понимая, что она не может идейно плодоносить, и не желая терять монополию на власть, пытается полностью уничтожить своего "конкурента", способного на основе высокой идеи и духовности к действительному созиданию.

Трагедию России невозможно понять без выяснения тех целей и технологий различного уровня, которые были реализованы ее противниками для обрушения страны.

Конкуренты России, конечно же, стремились и стремятся к геополитическому реваншу. Они планируют овладеть ее материальными ресурсами, сделав свой контроль тотальным и абсолютным.

Но даже реализация этих вещественных целей в борьбе с Россией уже немыслима для ее противников вне развертывания тотальной смысловой войны, вне проведения агрессивных операций на духовном уровне. Ибо противники России знают, что, сохранив универсалии российского самосознания и духа, она выстоит в любых испытаниях. Вот почему ее атакуют всей мощью созданных машин по производству эрзац-идей, всей мощью технологий псевдоидейной власти.

Противники России понимали и понимают, что сколь неуязвимо наше Отечество во взаимосвязи со своей духовной основой, столь же беспомощно оно вне этой взаимосвязи. Все, что мы увидели в последние годы, - это и есть экспансия вещно-технологического в ту сферу, которую мы привычно именуем сферой духа, истории и культуры.

Крах СССР - это и есть результат выигрыша тех сил, которые сумели внести в наш духовный мир свой технологический вирус. Ни один танк непобедимых бронированных советских армад не был подбит, ни один из суперсовременных советских истребителей не побежден в воздухе, ни одна из стратегических ракет не сгорела в местах базирования, а государство оказалось отброшенным к эпохе Ивана Грозного, лишено не только Кавказа и Украины, но и бесконечно важного для него Крыма, чуть ли не большей части Черноморского флота, а главное - оказалось лишенным 40 миллионов россиян, в один миг ставших гражданами других государств.

Что же произошло? Ответ достаточно очевиден. Будучи в лучшем смысле этого слова имперским, то есть наднациональным, идео-центрическим, держащимся на общей объединяющей идее государством, Россия-СССР могла жить только при неповрежденном духовном уровне своей единой гармоничной личности. В России-СССР этот уровень управлял всем.

Для того чтобы разрушить страну, нужно было развернуть именно на этом уровне две взаимоувязанные процедуры. Прежде всего омертвить духовную жизнь, создать систему запретов, в рамках которой на этом уровне было невозможно развитие, творчески продуктивное обновление, "живая жизнь духа".

Помимо подобного омертвения изнутри, помимо раскола единой живой идейной личности на конфликтующие осколки, постоянно ранящие своими конфликтами российское всеединое начало, нужно было еще и нанести внешний удар, задействовав ту самую машину производства эрзац-идей. Россия должна была мгновенно погрузиться в чуждую ей стихию карнавальных псевдоидей, выращенных в технологических колбах. При этом Россия, не имеющая в отличие от Запада опыта культурного обезвреживания этой стихии, не могла не окунуться в этот вихрь безвременья, населяемый красочными масками, со всей страстностью живой и неиспорченной соборной личности.

Именно сочетание двух процессов, сдавивших идейное существо Отечества, привело его к катастрофе.

Задействованные приемы опробовались на Западе уже давно. И не сегодня возникла концепция потребительского общества с его технологией информационной и психокорректирующей власти, с его масс-культурой (воплощением культа вещей), прекрасно приспособленной для игры, для манипулирования общественным сознанием.

Однако реализация столь беспрецедентного замысла, каковым является слом истории, сопряжена с крайне существенным риском. Запад, а точнее, те силы, которые хотели бы от его лица увековечить свою власть во славу тотальной вещественности, не собираются в подобных экспериментах рисковать своим населением. Россия же "идеально" подходит и как среда, и как определенная "группа риска". Поэтому над экономическим и геополитическим уровнем размещен суперидеологический и геокультурный уровень задач и технологий.

Прискорбно то, что подобная многоуровневость решаемых внутри России, но чуждых ее сущности и враждебных ее бытию макрозадач не осознается до конца теми, кто считает себя действительными субъектами российской власти и управления.

Вне этого осознания не может быть государственного строительства. А между тем катастрофы, наполняющие нашу жизнь, свидетельствуют о том, что полноценной государственности еще нет, что ее еще предстоит строить, что на месте бывшего СССР существуют протогосударства, которым еще надо осознать масштаб задач государственного строительства, решаемых в конце XX века.

Какое же государство мы собираемся строить? И кто будет его строителем? Какие принципы, исходящие из законов идеального, мы положим в основу своего строительства? Очень часто, говоря о соборности, мы все же не до конца отдаем себе отчет в том, чем отличается собор от дома, неважно - виллы или хибары.

Собор - это не груда камней. Но это и не механическое собирание дома из отдельных железобетонных конструкций. Собор - это здание, которое возводится на идейном, невещественном фундаменте. Оно строится не вообще где-то и не когда-либо, а именно в духовном средоточии Отечества, нередко в час его великой беды, когда оно рассыпается, раздираемое склоками и смутой. Этот час исчерпания становится и временем накопления. Накопленное порождает новую жизнь. Собор не терпит перетаскивания камней с места на место. Да и вообще собор - это то, что делает камень - Камнем. Петр - это Камень. На нем Собор.

Сегодня технологи смуты сумели разобрать целое на части и убедить эти части, что новое целое будет собрано из них механическим способом. Отсюда - нынешний разброд. Но настоящий Собор предполагает совсем другое строительство. В противном случае "стройка века" превратится в рассыпающуюся Вавилонскую башню. Рассыпавшиеся народы, эти "люди с двунадесятью языками", разбежавшиеся по бесконечно дробящимся уделам и множащимся осколочным партиям, замкнувшиеся в своем частном интересе, так и не услышат друг друга, так и не поймут, что они потеряли не только будущее своей великой страны, не только саму Россию, но вместе с ней еще и историю.

Чего в этом случае будет стоить та или иная партийная победа? Кому нужны те или иные версии государственного строительства? О каком национальном и-даже шире - народном - возрождении сможем мы говорить, если не будет стержня, вокруг которого может собираться народ, не будет его культуры, его истории. Между тем культура - это не только фильмы, книги, и т.д. А история - это не только забота о памятниках прошлого. И то и другое - необходимые формы, но содержание определяется возможностью уйти из безвременья, возможностью суметь связать цепь времен.

Я не являюсь политиком в том смысле, в каком это понимается в эпоху безвременья. Но это вовсе не говорит о моем безразличии к бедам Отечества. Сегодня все хотят преодолеть беду и кое-кто хочет этого искренне. Но начиная действовать на поле безвременья и методами безвременья, мы лишь умножаем беду, согласившись играть по навязанным правилам. Мы разделяем и разделяемся, а настало время для совершенно иных действий.

Как юрист я прежде всего обеспокоен тем, что творится с правом. Если Россия не будет правовой, то она станет уголовной. Мы стоим, увы, именно перед такой альтернативой. Претерпев в очередной раз сокрушительную неудачу при попытке взятия правового барьера, Россия, одолеваемая очередным искушением отвергнуть полностью право, пытается отбросить его, изъять из числа своих универсальных жизненных основ, имеющих высший смысл. Убежден, что подобное изъятие было бы непоправимой бедой для страны. И чем более сомнительным занятием представляется мне суетливое и суетное стремление обрести видимость власти в недрах безвременья, ни на что духовное не опирающейся, тем более очевидна необходимость бороться за авторитет права, за то, чтобы оно восторжествовало в России.

Долгое время мне казалось, что подобная борьба может и должна вестись главным образом на поле собственно юридической деятельности, бескомпромиссного отстаивания правовых норм и законности самими юристами-профессионалами. Однако чем плотнее наслаивались друг на друга "смеявшиеся" над этими нормами катастрофические события, чем более очевидным становилось порожденное таким калейдоскопом событий безвременье, тем яснее делалась невозможность борьбы за право внутри чисто юридической профессии. Очевидный путь вел к переходу от защиты права средствами права - к защите права средствами политики.

Возможно, что, видя осквернение права, я и вступил бы на путь следования такой очевидности. Сделав нравственный и сущностный выбор во имя конечного торжества права и правды, от профессиональной правовой деятельности как таковой я перешел бы к собственно политическому служению этой идее и своей Родине. Однако что-то останавливало, не давало перейти такой Рубикон. И главной помехой являются отнюдь не формальные ограничения.

В конечном счете все упиралось в существо проводимой политики, которая, как известно, в своем прагматическом аспекте имеет "первенство" и перед законотворчеством, и даже перед экономикой. Какова политическая воля (по своему качеству, напряженности и направленности) - таковы и действия, и, следовательно, результат. Нет политической воли - и все рассыпается. Правопорядок невозможен, если сама политика в ее "вещественном" очертании не будет выстроена на едином духовном основании правды и справедливости, права и законности. Только тогда защита права средствами юристов будет всерьез и неконъюнктурно дополнена защитой права средствами политики. И только такую политику можно назвать нравственной и одухотворенной.

А пока нас приучали совсем к другому, а именно к тому, что политика - "грязная вещь". Таким образом, настоящий, сущностный ограничитель, конечно же, был связан с другим: с сомнительностью тех форм и технологий политической деятельности, которые пышным цветом расцветали внутри катастрофического безвременья. Внутренний голос подсказывал, что корень всех российских правовых и политических бед уходит в само это безвременье, борьба с которым требует особых форм нравственного служения, требует иного уровня понимания сути случившегося, иной способности действовать, исходя из постижения этой сути.

Еще в начале своей научно-правовой деятельности, читая теоретиков права разных ориентации, я ощутил, насколько не всеобъемлющим является классическое западное позитивистское право, насколько далеки от его параметров российские правовые начала. Но только сейчас, вновь и вновь всматриваясь в случившееся и пытаясь погрузиться в его глубь, а не скользить по поверхности, я понял до конца главное.

Не только российские правовые устои (с их глубоким и органическим единством Права и Правды.) отличаются от позитивистски-прагматических западных нормативных конструкций, но и весь наш уклад в его сущности, само ядро нашего бытия, наш Универсум, наша судьба обладают особым качеством. Россия не может бездумно копировать индивидуалистический капитализм западного типа, основанный совершенно на другом духовном фундаменте. В России иначе. Она - носитель альтернативизма, открывающая себе и Западу новые пути исторического развития и прорыва в будущее. Те, кто хочет скопировать внешний, исчерпанный Запад, погубят Россию. Для России идти этим путем опасно.

Утверждая это, я вовсе не становлюсь на путь призывов к замкнутости, уходу в себя, отделению от всего остального мира. Мы можем и должны быть открытыми. Но само это словосочетание "быть открытыми" уже говорит о многом. Ибо для того, чтобы быть открытыми, нужно сначала быть. Быть же означает пребывать во времени, в истории, в духе, а не кружиться в вихрях карнавального небытия. Мы должны глубже понимать и жестче утверждать свои начала права, свои устои политики, свои основы военной и хозяйственной деятельности.

Да, даже в хозяйственной деятельности наши пути обладают своей спецификой. Есть способ хозяйства, определяемый словом "экономика" (от древнегреческого ойкос, ойкумена - заселенная людьми земля, и номос -

закон, право, вытекающие из высшего разума), то есть производство для достойной жизни. А есть способ хозяйства, определяемый словом "хрематистика" (от древнегреческого - богатство) и означающий производство ради богатства как самоцели. Так какой тип хозяйства мы хотим построить? Даже при обсуждении хозяйственных реформ нам придется на время уйти в глубину смысла своих собственных слов и лишь затем вернуться в сферу экономической практики с ее законами и ее спецификой.

То же самое нам предстоит сделать во всех сферах обрушившейся и распадающей жизни с тем, чтобы заново отстраивать рухнувшее, собирать рассыпавшееся.

Обретя заново тайну невещественного, идеального, духовного, мы прикоснемся к той основе действительной власти, которая не делит или связывает - а собирает, не ссорит или мирит - а сулит обретение. Труден путь к такому обретению. Но нет у нас другого пути, а все остальное - это окольные тропы, бредя которыми, мы придем в никуда.