Кумиры современной публицистики, имя которым легион, совсем недавно, каких-нибудь десять лет назад изменившие своим прежним идеалам и ставшие принципиальными адептами нового (нового только для них) мировоззрения, должны, по всей видимости, оставить от прошлого «суеверия» лишь одну заповедь — веру в свободу печати. В Конституции РФ, ставшей квинтэссенцией их своеобразного, абсолютно внерусского правосознания, она изложена в ст. 29 (п. 5), которая гласит: «...гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается». При этом каждый наделен правом свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом (п. 4), и это при том общеизвестном факте, что информация, как и яды, при определенных условиях становится не лекарством, а причиной смерти.

Хотя конституционное право с декабря 1993 г. не знает термина печать и не придает свободе печати характера конституционной свободы человека и гражданина, но она, безусловно, растворена в более общей, хотя и менее значимой категории информации, являясь всего лишь ее частным случаем.

До настоящего времени, начиная с эпохи борьбы за «эмансипацию» общества от 6-й статьи Конституции СССР 1977 г., никто, насколько известно, не посягал на эту свободу, а ограничения касаются теперь лишь способов, благодаря которым информация может быть изыскана, получена, передана и т.д., позволим себе встать на иную точку зрения, не совпадающую с общепризнанной.

Сначала обратим внимание на одну конституционную особенность. Возможно, авторы этого Акта сознательно заложили ее в упомянутую ст. 29, где она содержится в скрытом виде: массовая информация должна быть в РФ абсолютно свободна; она ничем не может быть ограничена; но обычная информация ограничивается «законными способами».

Из этого следует, что если свобода массовой информации ничем не ограничивается и законность ее поиска, получения, передачи, производства и распространения не предполагает какого-либо регламентирования, то простая информация, напротив, допускается лишь такими способами, которые предусмотрены и определены законом. Простая информация стеснена перечнем сведений, составляющих государственную тайну, а для массовой информации государственных тайн не существует. В области массовой информации цензура запрещена; простая информация, напротив, подцензурна, ибо цензура в той или иной форме, конечно же, содержится в требовании узаконения любых способов ее трансформации с момента появления и до акта потребления.

Массовая информация является особой, специализированной формой информации и существует благодаря двум факторам производства — особым средствам массовой информации и наличию особой корпорации, которая профессионально эксплуатирует эти средства. Ст. 29 Конституции, ограничивая свободу простой формы информации, представляет абсолютную свободу массовой форме информации, которая принадлежит исключительно корпорации.

Таким образом, в отношении информации свобода всех граждан подменена привилегией одной корпорации.

Теперь становится понятным, почему корпорация владельцев средств массовой информации (телевидения, радио, газет, журналов и т.п.) так настойчиво боролась за принятие Конституции 1993 г. и так упорно стоит теперь на стороне «партии начальников» в ее политической конфронтации с тем, чему она противостоит – «партией народа». Эти действия обусловлены своеобразной сделкой, которую заключили между собой цех профессиональных информаторов, которому предоставлена монополия на сми, и «партия начальников», которая позволяет себя обслуживать.

Цех, таким образом, приобрел себе и только себе корпоративную свободу, расплатившись свободой других. Он эмансипировал себя от государства, сделав всех остальных его заложником. Корпорация массовой информации освободила себя от цензуры, отдав на произвол цензуры все остальные виды собственно информации, иначе говоря, сделав подцензурной саму жизнь, все ее проявления, за исключением, разумеется, самое «массовую информацию», эту священную корову, во-круг которой «защитниками демократии» устраиваются время от времени ритуальные пляски. Что же касается «партии начальников», то она приобрела мощного союзника, который профессионально обеспечивает ее власть над обществом благодаря новым средствам контроля, объектом которых является не субъективная воля человека, а его коллективное сознание.

Некогда власть могла господствовать над человеком только телесно. Символом возвышения государства (точнее говоря — его властных институтов) над человеком была тюрьма, непосредственное ограничение его личной свободы. ХХ в. в этом отношении не только гуманнее, но и изощреннее, дальновиднее. Власть, чтобы господствовать, стремится овладеть не самим человеком, не контролем за его поведением, а человеческим сознанием. Символом такой власти в наше время является уже не мрачный тюремный замок, а симпатичная телевизионная башня. Чтобы завладеть человеком, его не надо лишать свободы. Для превращения человека в безвольную, управляемую особь надо немного — предоставить формальную свободу средствам массовой информации. Бесполезно устанавливать контроль за тем, что думает каждый из сотен миллионов граждан, достаточно нескольких человек, которые контролируют эфир или печатную продукцию. Поэтому место Петропавловской крепости или Бастилии — этих непосредственных символов тирании, господствующих над воображением человеком, занимают теперь Останкинская или Эйфелева башни, которые обыденное сознание воспринимает в качестве всего лишь туристической достопримечательности.

Во времена подцензурной прессы многим казалось, что стоит только отменить зримый символ официального подозрения (цензуру), как высоконравственная журналистика оплодотворит читателя, слушателя или зрителя потоком кристально чистой правды. Думалось, что если в государстве уничтожить цензуру, то само собой власть в государстве из безнравственной тут же превратится в нравственную. И в отношениях между властью и гражданами восторжествует не насилие и обман, а мудрость и закон.

Как журналисты, так и большая часть интеллигенции предчувствовали в свободе печати некий золотой ключик, которым можно открыть ту самую заветную дверь, за которой молочные реки текут в кисельных берегах, ту самую дверь, которую, как они наивно полагали,  наглухо заколотили еще во времена Владимира Ильича и Иосифа Виссарионовича.

Закон о печати (в более широком и современном смысле — о СМИ), радикально аннулирующий цензуру, стал, таким образом, своеобразным «Карфагеном», который надо было взять во что бы то ни стало, чтобы затем окончательно и бесповоротно упразднить. Этот закон в недавнем прошлом рассматривался в политической надстройке как одно из главных требований оппозиции наряду с борьбой за упразднение государственных привилегий компартии.

Закон скоропалительно приняли, пресловутую статью «в едином порыве» отменили.

Что же произошло с печатью, как традиционной полиграфической, так и современной — электронной?

Стала ли она, повторим известную патетику молодого Маркса, «зорким оком народного духа», воплощенным доверием народа к самому себе?

Можно ли сказать, что свободные СМИ — это «воплотившаяся культура», преображающая материальную борьбу в духовную, которая идеализирует ее грубую форму?

Превратились ли они, обретя свободу, в такое «духовное зеркало», в котором народ видит самого себя?

На каждый из этих вопросов, если не лукавить, можно дать лишь отрицательный ответ. За небольшими исключениями практически все сми пристрастны, тенденциозны и лживы. Чем дольше они существуют в условиях свободы, тем сильнее проявляется из зависимость. Чем настойчивее они провозглашают свою девственность, тем основательнее убежденность в их грехопадении. Чем больше они агитируют и проповедуют, тем меньше они информируют.

А раз так, то спросим себя: что же произошло в мире массовой информации на самом деле? Отмена формальной, административной цензуры не сделала печать свободной от цензуры вообще. Сменилась только форма ее зависимости. Функция, ранее принадлежащая цензорам, перешла сначала к самим журналистам, установившим  в собственной среде своеобразную охоту на ведьм, а затем она плавно перетекла к собственникам денежного капитала, финансирующего средства информации.

Идеологическая цензура обрела свое новое воплощение в цензуре финансовых магнатов. Господство власти как таковой, власти, воплощенной в институтах партийного государства, дополнилось властью денежных мешков.

Редакционная богема России, не успев толком насладиться свободой от цензуры, приобрела и неожиданную свободу от материальной независимости, лишившись обязательных государственных дотаций. Журналистике пришлось срочно выбирать — или исчезнуть как самостоятельный класс, не имея собственных средств существования, или довольствоваться ролью содержанки у богатых покровителей. Метафора о второй древнейшей профессии, вернувшись из прошлого, опять стала более чем актуальной. Уровень нравственных качеств сословия журналистов оказался сильно преувеличенным. Продавать теперь приходится не рукопись как товар, а себя в качестве товара. Такова проза жизни, с которой смирились и «бесстрашные» газетчики, и въедливые репортеры, и вездесущие телекомментаторы.

Как существовать, а не как писать — таким оказался основной вопрос для журналистов, получивших формальную свободу.

Что стало для них гарантией высоких заработков и хорошим тоном? Если, отвечая на этот вопрос, не лгать, то инстинкты, а не убеждения, беспринципность, а не принципиальность, подобострастие, а не гордость. Почему такое оказалось возможным?

Скорее всего превращение кичливого номенклатурного гранда, каким была пресса при КПСС, в дичающего и звереющего на глазах мещанина от информации обусловлено двойственным характером самих сми. Сам двойственный характер до поры до времени не проявлялся лишь благодаря экономическим особенностям коммунистического строя.

С одной стороны СМИ — безусловная форма творчества, которое не допускает ни бюрократического вмешательства, ни принудительного ограничения. С другой стороны, они — особая отрасль материального производства, которая подчиняется объективным закономерностям, присущим предпринимательству. В этом качестве они должны соответствовать реально существующим в стране экономическим порядкам.

Пока печать, как и все другие отрасли культуры, находилась, в общенародной собственности, свобода печати сводилась к свободе деятельности журналистов, то есть к свободе творчества. И ограничения печати могли тогда относиться лишь к ограничению субъективной воли автора.

После того как печать, как и остальные сферы деятельности, была подвергнута денационализации, то есть приватизирована, как только она обрела частный характер, свобода печати оказалась низведенной до свободы предпринимательства с использованием средств печати и профессиональных журналистов, а сама свобода в этой сфере духовного производства  свелась для журналистов к ничем не ограниченной возможности делать деньги, продаваясь владельцам издательств и СМИ.

Печать как разновидность коммерции фабрикует специфический вид товара — массовую информацию. Вся проблема современной свободы печати сводится к пониманию подлинного общественного значения этой отрасли, ее влияния на ход политических процессов, ее способности определять общественное настроение и управлять им, а значит — управлять косвенным образом поведением огромных масс населения.

Борьба «за» или «против» свободы печати представляется не разновидностью борьбы за свободу вообще, не стремлением к творческой свободе и, конечно же, не «естественным» желанием свободно торговать массовой информацией как товаром. Она — часть политической борьбы и в этом смысле столь же пристрастна, если не сказать — цинична, как и любая другая форма борьбы за власть.

Следовательно, свобода печати, мечту о которой платонически лелеяло русское общественное мнение, оказалась бессодержательным, пошлым и опасным мифом. В действительности печать вообще не может быть свободной, как не может быть свободной ни одна отрасль общественного производства, как не может быть свободной ни одна социально значимая профессиональная деятельность.

Изображение же существующих ныне СМИ в качестве воплощенной формы гражданской свободы, якобы уже достигнутой в «новой» России, предназначено не для нового «класса всадников», класса торгово-посреднической буржуазии, а для успокоения «плебса». Этот доверчивый слой обывателей, как показывает практика, потребляет любые информационные фальсификаты, усваивает в качестве собственных любые, в том числе чуждые ему идеи, и его природу пока что никому не удается изменить. Именно к этим слоям могут быть обращены следующие Пушкинские строки:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Свободную по-настоящему печать наполняют содержанием не творчески и, тем более, не экономически свободные журналисты, а реально господствующие в государстве антинациональные и антисоциальные силы, стремящиеся доминировать везде, — и в экономике, и в обществе, и в культуре, и во властных институтах.

Таким образом, вместо того чтобы способствовать действительной свободе человека, освобождению его духовной и общественной жизни от множества пороков, соблазнов и различных видов угнетения, «свободная печать» оказывается одним из средств его морального подавления. Qualis rex, talis grex (каков царь, такова и толпа).
 

Александр Гребенкин
 
                      *   *   *
 
В этом мире смутном и суровом,
Где добро не ценится уже,
От беды меня спасает слово,
Муками рожденное в душе.
 
Мир вокруг безжалостный и вздорный —
Не уйти, не скрыться от забот.
Мне беду накличет ворон черный,
Белый голубь от беды спасет.

Not Found

The requested URL /hits/hits.asp was not found on this server.