год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Кто в армии служил -
тот в цирке не смеется.
Армейский фольклор

В современных социологических исследованиях подразделения военнослужащих срочной службы определяются как "многоуровневые статусные системы организованного насилия". Поскольку в данной среде именно насилие является единственным социообразующим фактором, постольку данное определение представляется точным. Однако насилие само по себе не объясняет феноменальной сути "дедовщины", так как встает вопрос о его происхождении и социокультурной функции. Социальные взаимоотношения, основанные на агрессии, не поддаются осмыслению с общечеловеческой точки зрения; гражданское сознание воспринимает "дедовщину" только в качестве социокультурного хаоса - "беспредела". Однако этот "беспредел" имеет не только свои правила и логику, но так же и аналогии в истории традиционных культур, уводящие в глубокую древность. И здесь армейские реалии должны стать предметом социальной антропологии, относящей их к феномену "экстремальных групп".

Насилие в современной российской армии продолжает оставаться не только механическим консолидирующим фактором (насильственный призыв), но и генетическим средством самоорганизации ("дедовщина"). В хаотично набранных экстремальных группах, по мере их самоорганизации, насилие и агрессия преобразуются в систему доминантных отношений. Насилие составляет каркас системы ценностей в армии и превращается в идеологию. Идеология насилия предопределяет экстремальность мышления подобных социальных образований, (в силу чего я их и определяю как "экстремальные группы"). Это и заключенные, и население люмпенизированных поселков, и обитатели советских коммуналок - все группы, тяготеющие к естественному распаду, но продолжающие существовать под давлением не зависящих от воли субъектов объективных обстоятельств.

Несмотря на безрадостность своего положения, люди в подобных сообществах чрезвычайно смешливы. И хотя армия и зона - места по определению аутсайдные и изолированные от гражданского сообщества, их смеховая культура на протяжении всего ХХ века развивается до уровня пласта национального русского фольклора. Некоторые исследователи рассматривают смех в качестве защитной биологической реакции. Так, Н.А.Монахов приходит к выводу, что через смех у человека решаются вопросы видового выживания.

Для смеха необходимо две стороны - субъект (тот, кто смеется) и объект (над кем смеются). В социальном взаимодействии юмор основан на оппозиции эмоций субъекта и объекта. Соответственно его можно рассматривать как инструмент доминантных отношений. "Именно в сопернической страсти, в победе заложено снятие всего стрессового напряжения. Смех в данном случае представляет своеобразный биологический регулятор при завершающей фазе соперничества. Смех, следовательно, есть всплеск радостного возбуждения как ответ на внезапно обнаружившееся однозначное превосходство субъекта над противостоящей амбицией".

Смеховая культура имеет ярко выраженное социоконсолидирующее значение. Во-первых, возможно, чтобы индивид смеялся над индивидом, группа над группой и группа над индивидом. Однако трудно представить, чтобы индивид открыто смеялся над группой, частью которой он является, и тем более посредством смеха утверждал свое превосходство над ней.

Во-вторых, источником доминантного смеха (осмеяния) всегда является некомпетентность объекта по отношению к норме - общественно санкционированному правилу. Таким образом, даже когда отдельный человек смеется над кем-то или чем-то, он это делает не сам по себе - он смеется от имени своей группы, нормам которой подчиняется. Итак, смех, как фактор доминантного взаимодействия, направлен на воспроизводство социальной нормы, и, в конечном счете, целостности социума, как такового. Конфликт, возникающий на почве нарушенных правил социального контакта - это всегда стресс, который легко снимается смехом. В этом состоит его защитная функция, как социального феномена.

Анализируя этологический аспект смеха, Н.А.Монахов приходит к выводу, что у наших предков способность смеяться предшествовала возникновению речи в процессе эволюции. Думается, что смех стал переходной формой организации нормативного взаимодействия, на что в армии спрос очень высок.

В армии нормой социального взаимодействия является так называемая "подъё..а" - крайне ироничная и агрессивная оценка сослуживцами личностных качеств друг друга с целью постоянного поддерживания своего реноме. Таким образом, индивид в армии постоянно проходит тест на социальную потенцию. Он должен парировать иронично-агрессивные выпады своих товарищей по службе адекватным способом, желательно еще более агрессивным и более ироничным. Когда возникает спор, грозящий перейти в конфликт, побеждает тот, кто вызвал на своего оппонента общий смех. Логические, и вообще, рассудочные аргументы и доводы здесь не работают. Лицо, не выдерживающее этот тест, т.е. проявляющее неспособность быть субъектом доминантного юмора, может утвердиться в качестве постоянного объекта доминантных отношений внутри своей статусной группы. Например, если он "дед", то может стать постоянным объектом насмешек внутри своего "дедовского" коллектива, пока над ним не станут смеяться младшие товарищи. Тогда его статус может быть понижен de facto, хотя, скорее всего, будет сохранен de jure. С другой стороны, человек, обладающий развитым чувством юмора, которое он не стесняется проявлять открыто, (не смотря на возможные санкции), имеет шанс фактически повысить, или утвердить свой статус.

"Дедовщина", как оформленная в знаках и символах система иерархии, предписывает каждой из групп свой поведенческий комплекс, основанный на отношении к смеху. Каждая из групп - "духи", "молодые", "черепа", "деды", "дембеля" имеют свои добродетели, отраженные в местном фольклоре. Тем, кто не прослужил год, и не прошел обряд инициации, не приличествует беспечно смеяться, поскольку радоваться им нечему - загнанные поддержанием уставного и неуставного порядка "духи" должны "вытирать слезы половой тряпкой".

Основная придирка к духу - "ты что тащишься?!". И наоборот, поведенческий комплекс "деда" - это смех, веселье и демонстративная раскованность, которую знаково подчеркивает спущенный на половой орган ремень. "Деду" "по сроку службы положено тащиться". Характерно, что слово "тащиться" одновременно означает и отдых, и смех, и привилегию. В негативном значении старшие им обозначают свое негодование по поводу незаконного отдыха младших, что предельно четко выражено культовой формулой: "Тащиться не положено по сроку службы".

"Дембеля" отличаются символической грустью. Они занимают верхний порог социальной аутсайдности, и земные блага их уже не радуют. Согласно этико-эстетическому манифесту "дедовщины", "дембель должен быть чмошным", т.е. всем своим видом и поведением демонстрировать свое трансцендентное состояние: "дембеля" в ожидании демобилизации месяцами не стирают одежду и имеют печальный и отрешенный от жизни вид - они устали.

Итак, смех в статусном поведении отражает нормы иерархии. Нам довелось наблюдать, как сержант-дембель развлекался, осуществляя доминацию посредством мимики. Выйдя перед строем молодых солдат, он начинал добродушно улыбаться. "Духи", привыкшие к репрессиям и чутко реагирующие на мимику доминанта, воспринимают эту улыбку как праздник и начинают улыбаться в ответ. Тут он резко делал зверское лицо и орал: "Вы что тащитесь?! Служба медом показалась?! Лечь! Встать! Лечь!…".

В доминантных отношениях среди животных, возникающих, как правило, в борьбе за лидерство в группе, сигнальные формы поведения адресуются не только противнику, но и всем окружающим. Таким образом, как утверждает Н.А.Монахов, "смех - реакция сугубо стадная, социально организующая, …смех не просто заразителен, но и мобилизующ. Он всегда разрушает иллюзию индивидуального в стаде одиночества, возбуждает чувство локтя и коллективной сопричастности перед лицом угнетающих обстоятельств". Смех не возникает после реальных стычек между равностатусными лицами. И наоборот, смех всегда возникает во время доминантного насилия.

Пик веселья и общей консолидации наблюдается во время насилия над аутсайдером экстремальных групп - человеком, не разделяющим общие нормы и правила, и в силу обстоятельств занимающим нижний порог аутсайдности. Это так называемые "чмо". Их состояние погранично, они не являются носителями ни уставных правил, ни норм дедовщины, поэтому их "чмырят" (насильственно удерживают на нижнем пороге аутсайдности) и "деды", и "духи", и даже офицеры - все группы, включая официальную власть. Социальная функция "козлов отпущения" - знаковая оппозиция, относительно которой большинство осознает внешнюю границу и внутреннюю целостность своего коллективного тела.

Межстатусные конфликты при наличии "опущенного", этого живого воплощения инобытия, перестают казаться значимыми, чем и достигается разрядка напряженности. В издевательствах над такими людьми участвуют все группы, независимо от места в иерархии. Подобные расправы представляются проявлением архетипической, по своей природе, акции "сплочения кровью". Тезис о том, что в армии над людьми издеваются от нечего делать, совершенно точно определяет происхождение, но не назначение этого рода насилия. Развлечения насилием, точнее, положительные эмоции, которые получает толпа от насилия, совершаемое над одним человеком, говорят об удовлетворении потребности в едином социальном теле, которая удовлетворяется путем жертвоприношения - коллективного убийства социального антипода. Когда социум за отсутствием общего культурного начала утрачивает лицо, и ни один из его членов не может ответить на вопрос "кто есть я?", тогда возникает жизненная потребность в антиподе, глядя на которого можно, по крайней мере, себе сказать "кто есть не-я".

Именно социальная диффузия и культурный вакуум лежат в основе трагедии случившейся в военном подразделении, дислоцировавшемся на мысе Желтом (Камчатская обл.), когда в период смены личного состава в апреле 1999 года был изнасилован и насмерть замучен боец молодого пополнения Вячеслав Войтенко. "Что же заставило вполне обычных, нормальных во всех отношениях молодых людей потерять человеческий облик? - спрашивал журналист аналитического еженедельника "Новая Камчатская правда" Владимир Яковлев. - Однозначно ответить на этот вопрос невозможно. Один из обвиняемых на этот вопрос прямодушно ответил: "Просто там было очень скучно".

Показательно, что именно развлечением мотивировал это коллективное убийство один из насильников. Положительная эмоция, возникающая в результате акта отрицательной идентичности, который в жестах выражается ударами, наносимыми антиподу, и есть пресловутое развлечение насилием, на чем в своих объяснениях единодушно сходятся и правозащитники, и убийцы, и их командиры.

Смеховая сторона этой агрессии представляется как функция психологических защит. Вероятно, такой же механизм социальной консолидации имели травли жертв и посещения казней в Средние века. Во время такого общественного "праздника", как глумление над изгоем, отчетливо прослеживаются карнавальные элементы. Социальное значение карнавала как института смеховой культуры состоит в инверсии социальных ролей, с целью обновления действующей структуры путем разрядки социально-психологической напряженности. В постсоветской армии возник новый праздник, так называемый "День ох…шего духа", организованный по принципу инверсии бытовых доминантных отношений. В этот день "деды" с "духами" меняются ролями. Приведу в качестве источника отрывок из письма рядового Григория Парыгина, служившего в 51-й комендатуре группировки войск, в Петропавловске-Камчатском:

"…А вечером мы обычно ходим по домам - продаем краску, жесть и другие стройматериалы. А потом отдаем деньги "дембелям", а они, как только появится возможность, покупают "химку" и курят, а потом ночью нас заставляют отжиматься и делать разные "штучки", чтобы посмеяться. А так, когда "не обкуренные", они - неплохие парни. В общих чертах, мы делаем все, что должны делать "духи". Мы должны считать, сколько дней до приказа, который должен прийти в конце их службы. Через 13 дней будет "день ох…шего духа", когда до приказа остается 50 дней. Мы можем потребовать с "дембеля" сигареты, конфеты или еще чего-нибудь. Но после того, как этот день пройдет, нас опять будут гонять, как и прежде. Может, сильнее".

Светские люди в общении с военными порой сетуют на "грубый солдатский юмор", "солдафонские шутки", и тем самым не столько дают оценку качеству этих шуток, сколько обозначают социальную дистанцию, измеряемую смехом. Смех социален, и разные слои общества смеются по разным поводам, при разных обстоятельствах. Юмор в армии отличается повышенной физиологичностью.

Проецирование доминантных отношений в область смеховой культуры высвечивает в качестве средств реализации большинства шуток половой акт и дефекацию: "Я тебя вы..у!" - "А мне нас..ть!", - такой же культовый диалог, как у летчиков "контакт-есть-контакт". В армии, как и на зоне, мужеложество имеет значение крайней меры подавления личности, и осуществляется с целью "опустить" человека до нижней границы социального и человеческого состояния.

С той же целью товарищи по службе могут совершать акты дефекации, или мочеиспускания в сапоги, или головные уборы друг друга. Но эти критические меры социофизиологической экспансии имеют место только там, где моральный климат доведен до критической точки распада. В армии, по сравнению с зоной, это встречается гораздо реже.

Со знаковым статусным поведением непосредственно соотносятся правила трансформации уставной формы. Обратим внимание, что иерархия предписывает доминантам ношение ремня максимально распущенным. Некоторые радикальные "деды" носят его непосредственно на половом органе. Актуализация низа живота в системе символов подчеркивает высокий статус, которому свойственна максимальная раскованность и демонстративная веселость в поведении.

Интересно, что в молодежных субкультурах эти знаки воспроизводятся в полной мере: на мой вопрос, "зачем вы носите штаны на пять размеров больше, затянув пояс ниже уровня бедер", тинэйджеры в разных странах отвечали одним словом: "Круто", что значит "раскованно, аморфно - свободно".

Любые бытовые и служебные отношения в армии определяются не иначе, как в приведенных физиологических терминах. Надо заметить, на зоне, по словам очевидцев, высшие слои, элита общества - "воры" не опускаются до матерного слога, т.е. до непосредственных и не завуалированных физиологических определений, предпочитая более изощренную систему понятий, подчеркивая тем самым свою элитарность по отношению к "мужикам" - непривилегированной массе заключенных.

В данном случае нас интересует связь смеха и физиологичского акта и (или) его вербального эквивалента. Интересно, что и английское слово gay имеет два спектра значений: 1) яркий, веселый, радостный, 2) гомосексуалист, мужеложец, содомит. Спектр смысловых значений, выстраиваемый на основе физического удовлетворения, отражает преобразование смеха в юмор, и лежит в основе карнавальной инверсии социального порядка, начиная с половозрастной градации. В традиционном обществе детабуизация физиологической темы осуществлялась исключительно в рамках смеховой, карнавальной культуры. Повышенная психологическая напряженность в армии вызывает спонтанные проявления карнавальной культуры, с ее традиционным вниманием к физиологии.

Все члены группы обязаны если не участвовать в насилии, то смеяться, или разделять приподнятое настроение. Сочувствующий рискует разделить судьбу жертвы. Свидетели того, как на зоне "опускают" человека, сообщают, что акция обставляется как карнавальная свадьба, наподобие свадеб шутов при королевских дворах. Аналогия не случайна, поскольку и в том, и в другом случае смех возникает как реакция на акт социальной инверсии.

Карнавал как социальный институт предполагает осмеяние социальной некомпетентности. В экстремальных группах знаком социальной компетенции является компетенция сексуальная. Каждые полгода в воинскую часть приходит молодое пополнение, непосвященность которого в действующую систему знаков дает возможность для розыгрышей. Во многих частях имеется стандартный набор шуток, в которых участвует вся часть, воспроизводя себя, как единый организм в оппозиции "посвященный" - "неофит". Предметом таких шуток, как правило, являются особенности женской физиологии, объектом осмеяния - молодой боец, не имевший сексуального опыта. В присутствии такого "духа" два "деда" заводят разговор:

- У тебя есть клитор?

- Сейчас посмотрю - (роется в тумбочке и достает пустую трехлитровую банку).

- Ты знаешь, вчера кончился.

- Что же мне делать?

- Спросить в санчасти!

- Точно! - (И, обращаясь к ничего не подозревающей "жертве") - Слушай, сбегай в санчасть за клитором.

Ласковые интонации, с которыми "дед" обращается к "духу", вызывают у него не подозрение, а воодушевление. А само слово ассоциируется с каким-то медицинским термином. Он берет банку и идет в санчасть, где просит дать ему клитор. Фельдшер говорит, что уже все разобрали, и посылает его на склад.

На складе говорят, что надо попросить в штабе. И так далее, пока кто-нибудь из посвященных в эту шутку, не пошлет его "за клитором" к какому-нибудь высокому начальнику, желательно из недавно переведенных в эту часть. Его реакция на просьбу солдата непредсказуема, и это есть кульминационный момент карнавала.

В приведенной истории карнавальная ситуация разыгрывается как заговор всех посвященных против всех непосвященных, и оппозиция - "духа" и высокого штабного чина обозначает границы лагеря непосвященных, нижнего и верхнего порога аутсайдности экстремальных групп.

Социум смеется над своим социально-половым антагонизмом, карнавальной инверсией действа, направленного на его воспроизводство. В однополых по своему составу экстремальных группах карнавальность общественных акций усугубляется сексуальным подтекстом. Поэтому под "солдафонством" в светских салонах подразумевают не столько физиологичность юмора военных, сколько низкую степень полисемантики его значений.

Юмор определяется уникальностью смысловых комбинаций. Его естественная смысловая функция, как эквивалента агрессии и доминации - внезапность. Анекдот должен быть свежим. Его пересказывание воспроизводит взаимодействие посвященного и непосвященного. Общий смех снимает игровой конфликт. Общеизвестный анекдот не имеет смысла. Но если в компании всего лишь один человек не знает анекдот, то все остальные поддержат рассказчика в предложении его рассказать. Социальная функция смеха - консолидация, и чтобы анекдот смешил, он должен быть не только свежим, но в первую очередь соответствовать системе знаков, принятой в данной аудитории. Поэтому целый пласт смеховой культуры ориентирован на повтор.

Юмор, как веселящую систему, можно поделить на детский и взрослый, именно по принципу неожиданности и степени полисемантики. Дети смеются над действием как таковым. Взрослые - над смысловым подтекстом действия. Поэтому, когда дети смеются от часто повторяемого анекдота, взрослые морщатся от анекдота "с бородой".

В армии существуют "ритуальные тексты", типа "дембельской сказки", ее содержание знает не одно поколение солдат, прошедших срочную службу. Это такой стишок-колыбельная, его "духи" читают своим "дедам" перед сном, с пожеланием скорейшей демобилизации. В общепринятой системе ценностей это, конечно же, еще один вид издевательств. Однако подобные словоформы имеют функцию соподчинения на основе ритуального смехотворчества. И наоборот, игровое воспроизведение ситуации смешит и обновляет систему.

"Дембельская сказка", своеобразный гимн пьянству и разврату, футуристически физиологична по содержанию, и является средством карнавальной инверсии уставному аскетизму. Причем ее смеховая функция одновременно решает проблему психологической защиты для объекта доминации: "Ну и что, - говорил один боксер-тяжеловес, болезненно переживающий унижение "дедовщиной", - "сказку прочитать" - не носки же стирать, это даже "прикольно".

Высмеивание есть инструмент социального подавления, и любая, воспроизводящая доминацию ситуация, смешна по определению. Приведу пример комбинации элементов смеховой культуры и доминантных отношений, который был зафиксирован летом 1999-го в одном из подразделений, имеющих репутацию "самого уставного".

После отбоя подразделение ложится в кровати, но еще долго никто не будет спать. Слышишь стандартную перекличку:

- Духи-и-и-и!

- Мы-ы-ы-ы!

- Спокойной ночи!

- Спокойной службы!

Далее кто-то авторитетный командует

- Ну, давай.

И казарменный шут начинает в сотый раз пересказывать тексты одного из официальных государственных юмористов, типа Петросяна. Все смеются, и поправляют, когда рассказчик путает слова. Рассказчик осознает ответственность и рассказывает, наигранно кривляясь, пытаясь сделать не новую шутку более смешной. После каждого рассказа снова повторяется:

- Духи-и-и-и!

- Мы-ы-ы-ы!

- Спокойной ночи!…

Если ответа не последовало, т.е. если они уснули раньше "дедов", то ночь будет бессонной.

Когда человек покидает армию и возвращается в свою культуру, перед ним вновь встает проблема адаптации. И здесь опять ему на помощь приходит смех. Армейская среда еще раз демонстрирует жизнеспособность, подшучивая сама над собой везде, где военные сталкиваются с проблемой интеграции в гражданское общество. Смех спасает человека от гнетущего осознания своего вчерашнего положения униженной и унижающей марионетки одиозной системы организованного насилия. Самоирония на тему армии является отдушиной и для гражданского милитаризованного сознания, и на этой самоиронии вырастает целый пласт национальной смеховой культуры в рассказах, байках, анекдотах под названием "армейский маразм".

P.S. Но, поскольку предметом исследования являются не лабораторные мыши, а люди, в этом месте наше исследование смеха перестает быть смешным и выходит на актуальную и больную проблему, которую нельзя оставить за кадром собственно научного анализа. Это проблема прав человека, с которыми российская армия сегодня не совместима уже генетически, и не столько из-за недостаточного материального обеспечения, или ненадлежащих условий жизни в армии. Все эти "тяготы и лишения воинской службы" вполне понятны и преодолимы. Однако рассмотренные социальные образования определены в качестве "экстремальных групп" не потому, что они существуют в экстремальных условиях, а в силу того, что экстремальность есть принцип их внутренней организации и мировоззрения. В результате мы наблюдаем обратимость общекультурных процессов, диффузию базовых общечеловеческих ценностей и норм межличностного общения. И поэтому сегодня в армии вопрос о правах человека доведен до крайнего предела, - этот предел есть право на культуру. Борьба с "дедовщиной" на официальном уровне не идет дальше заклинаний жрецов из Минобороны, как раз потому, что неуставное насилие состоит в генетической связи с насилием закона. "Дедовщина" дополняет устав, заполняя его основную брешь - отсутствие системы реальных стимулов для полноценной и добросовестной службы. В этом, если вспомнить школьный курс истории, заключалась проблема экономической несостоятельности рабовладения. "По мере того, как в ходе следствия открывались все новые подробности, командование группировки ссылалось на неподготовленность призывников к тяготам военной службы и на сложные условия жизни на постах. "Но ведь Отечество защищать необходимо!" - как бы оправдывались они за случившееся на мысе Желтый", - пишет Владимир Яковлев в статье-расследовании обстоятельств убийства матроса Войтенко. Цитата высвечивает не столько идиотизм того чина, который смел оправдывать убийство неподготовленностью жертвы к "тяготам и лишениям воинской службы" и необходимостью защищать Отечество, сколько реальную амальгаму устава и "дедовщины", строящих свой общий порядок на подавлении свободы человека и самой его личности.

Армия традиционно возводится в абсолют "патриотического воспитания". Но система организованного насилия НЕ МОЖЕТ быть принципом воспитания. Армия - по сути своей - аномальная система, поскольку принципом ее существования является снятие запрета на убийство себе подобных - первого запрета, с которого начинается культура. Для организации психологической защиты идеология вынуждена эксплуатировать идею врага в качестве фактора этнической, национальной и политической идентичности. Эта идея в условиях глобальной интеграции становится опасным анахронизмом.

Я вынужден принести свои извинения читателю, за то, что, рассматривая речевые коммуникативные модели, не нашел возможным заменить ненормативные выражения более нейтральными эквивалентами. В этой статье были использованы публикации из газеты "Новая Камчатская правда": "На мысе Желтый очень скучно" (НКП № 42, 11.11.1999), "Тихая обитель дедовщины" (НКП № 37, 07.10.1999, автор процитированного письма покончил жизнь самоубийством). Специально для "НКП"

Константин Банников - научный сотрудник отдела азиатских и тихоокеанских исследований Института этнологии и антропологии Российской Академии наук, один из инициаторов проекта социологического исследования психологической атмосферы в воинских коллективах, особенно тех, которые расположены в отдаленных и труднодоступных районах страны. В частности, автор публикации изучал ситуацию в воинских подразделениях Камчатки.