год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Страсти по демократии: таков, кажется, сюжет дня? Прослеживать тенденции, говорить об угрозах, тревожиться, лелея достояние свободы, - умно и благонамеренно. Вообще демократия - дело благонамеренных, их привилегия. В сущности, все ее проблемы в том, что между числом благонамеренных и совокупным телом коллективного суверена существует известный зазор. Подчас отклонения "всеобщей воли" от демократической благонамеренности бывают значительны, и тогда идет в ход нестареющий энтузиазм просвещения. Интеллигенция выходит на подмостки и - всегда как впервые - вершит с высоты должного пафосное судилище над существующим.

Патетика интеллигентной заботы вдохновлена эфемерным. Модная тревога о демократии - меньше всего забота о народной воле и беспрепятственности ее воплощения. Сказать больше: народная воля в ее действенной реальности всего больше и пугает благонамеренный, интеллигентно настроенный политический идеализм. Ведь воля как наличное есть власть: расчет, приказ, иерархия. И меньше всего - дискуссия. Демократия как предмет интеллигентной заботы - дискутирующая демократия.

В системе дискутирующей демократии существует безопасный заменитель народной воли: общественное мнение. Преимущество в том, что оно вполне тождественно средствам его формирования и отображения (неслиянного и нераздельного формирования-отображения). Поэтому центр тяжести и алтарь демократии - СМИ.

В основе дискутирующей демократии - все та же, только перенесенная в политику, "невидимая рука" Адама Смита. Точно так же, как социальная гармония и максимально возможное изобилие должны бы возникать из свободной хозяйственной конкуренции частноправовых субъектов, политическая "истина" и эффективность представляются функцией свободного соревнования мнений, персоналий, платформ. Власть возводится к вечной дискуссии. Впрочем, в ином отношении - низводится.

В своем идеальном пределе дискутирующая демократия снимает самое ситуацию власти: ситуацию приказа, личностно ответственного решения. Решения относятся в область "истины", а не авторитета; или уж, по крайней мере, абстрактного авторитета, но не конкретного, разделенного, но не личного, медийного, но не властного. Решения, следовательно, должны производиться на свет посредством свободного - почти столь же свободного и хорошо организованного, как "Глас народа", - обмена мнениями. Решения должны медийно вызревать, опадать спелыми плодами, и тогда - власть, держи ладони шире. Побренчав неделю-другую (если требуется - гораздо дольше) в новостях и воскресной аналитике, решения гладко, без лишнего волевого опосредования (без мономахова бремени ответственности) укладываются на бумагу, закручиваясь загогулинами компетентных подписей. Решение созрело.

Это и есть демократическое вершение власти - решение созревшее, медийно выношенное соответствует общественному мнению, так сказать, по дефиниции, в силу тождества порождающей процедуры.

В дискутирующей демократии решения нет. Нет власти. Есть садовник (по совместительству - ночной сторож), подбирающий плоды.

Нужно ли пояснять? - в нынешнем демократическом шуме есть метафизический подтекст. Заявка власти на власть была распознана, ее способность к решению - опережающему медийную повестку - и вкус к иерархии приказа прочитаны и переварены. Все остальное - вопросы применения власти, ее содержания - уже не важно. Важно ее присутствие или отсутствие. Власть приводит себя к присутствию - и это не может быть воспринято агентами дискутирующей демократии иначе как абсолютная угроза. Разве власть исключает дискуссию? Отнюдь - она лишь понижает ее статус, "дискуссия" перестает быть метафизическим фундаментом демократии, приобретает иной характер - технический, игровой, факультативный...

История движения Путина к власти, движения власти к власти (открытая пока история) представляется попыткой занять место вне "дискуссии".

К концу 90-х тождество медийной повестки дня казалось политической системе вполне оформленным. Система власти действовала в режиме рефлекторной реакции на медийные раздражители; система политической поляризации оформлялась техноемкими новостными клише и нарочитыми симуляциями ценностных альтернатив. Была отлажена сквозная "дискуссия", внутри которой созревали решения и производился конкурентный отбор. Иными словами, было задано поле "дискутирующей демократии" - системы весьма самодостаточной и виртуальной, однако же не вполне.

Точкой ее контакта с "реальностью" можно считать процедуру всеобщего прямого тайного "волеизъявления". Будь оно не прямое и тайное, а информационно опосредованное и публичное, - речь бы шла об общественном мнении. Стоит ли повторять, что в этой "опосредованной публичности" кроется строгое тождество общественного мнения - порождающей его информационной технологии? Напротив, все "прямое" и "тайное" - момент естественной упругости, сопротивляемости вещей медиатическому всевластию: любовь, смерть, военная хунта; наконец, даже голосование. Не в силах исключить из политического процесса этот момент реального, телевизионная демократия стремится свести его к бесконечно малому, обеспечивая структурное тождество двух "полей". Электоральное поле в своей социально-психологической действительности должно быть приведено в соответствие с символической действительностью поля дискутирующей демократии, мышление - сведено к медийной повестке дня. Коль скоро соответствие достигнуто, о выборах можно не беспокоиться: в светлой судьбе демократии они уже ничего не изменят.

В западных демократиях это тождество спектакля и политического процесса кажется вполне достигнутым, сфера "реального" - деятельность власти, психология, рефлексология электората - приведена в соответствие с полем "дискуссии" - контролируемой и рамочно очерченной системой "политически уместных" (корректных) стереотипов, проблем, ходов. У нас не то. Десятилетия свободы оказалось недостаточно для формирования устойчивой традиции спектакля - традиции, способной поддерживать в зрителе хоть какое-то сопереживание происходящему и обеспечивать ему возможность бесперебойной самоидентификации. Не переставая выбирать между коммунизмом и рынком, прошлым и будущим, колбасой и свободой, правоцентризмом и левоцентризмом, личностью и государством - и кто теперь вспомнит, между чем еще? - мозг коллективного суверена должен был превратиться в такую кашу, которая претила бы даже самому демократичному вкусу. К счастью, срабатывают защитные механизмы, механизмы утраты интереса и переключения внимания, выражаясь политически - отчуждения. Отчуждения от "дискуссии", питающей молодую демократию говорящих голов.

В некоторый момент это отчуждение стало вопиющим - реакция системы была бескрылой. Перестроить спектакль: взломать старое поле дискуссии и оформить новое, - столь масштабное символическое действие ни одному партийно-политическому субъекту не под силу. Вести интригу крещендо, радикализировать спектр казалось заведомо провальным: "коммунисты" и "демократы" остерегались идти к своим экстремумам, чуя в них точки идеологического небытия.

Ответ судорожно искали на поле центризма. Отчуждение от "дискуссии" и ото всей производимой ею демократии центризм понял как утомление от "дискуссий", идей, мыслей... "Политической болтовне" он с гордостью противопоставил немотствующую смекалку (русский, мужицкий стиль) или техническую рациональность (западный стиль) экономического человека. Не чувствуя границ спектакля, он провозгласил деполитизацию там, где была налицо ностальгия по политическому. На фоне явной дискредитации крайних позиций, "полюсов" системной "дискуссии" центризм взял отовсюду "все лучшее" и выдвинул только одно идеологическое требование: здравомыслие. Однако прогнили не просто политические крайности (тем более что таковых давно уже не наблюдалось), но вся система идеологических альтернатив, предлагаемых обществу. Центризм недоумевает: "Ведь мы собрали все лучшее! Почему же прямо в наших руках золотые монеты превращаются в желуди?" Отказываясь от идеологий и дискуссий, центризм остался в самой сердцевине заболоченного поля "дискуссии": чем еще может быть его "здравый смысл", как не эклектичным набором псевдоистин и псевдодилемм, на которых построен спектакль? "Здравый смысл" в политике - точно такой же медийный эффект, как "общественное мнение". Поэтому делать из него культ, требовать на все его санкции значит пребывать в русле "дискутирующей демократии", лишая себя права на решение, воли к решению.

Центризм а la НДР-ОВР служил парламентарным фасадом власти, притязал выражать ее стиль и идеологию. Тем в большей степени в нем обнажилась нищета властного инстинкта. Собственно, в этом его решающее отличие от политического образа Путина. Казалось бы, Путин до сих пор озвучивал - местами несколько изящней и тоньше - в общем, тот же набор общих мест. Но в политике слова - прежде всего чьи-то слова. Речь Путина была речью власти. Он не стремился занять место в президиуме "спектакля", президиум был плотно укомплектован (вспомним снисходительную иронию фаворитов в ответ на извещение о новом преемнике). Зато Путину решительно удавалось, не обращая никакого внимания на ролевые мизансцены спектакля, извне вторгаться в его повестку - причем не на уровне симулятивной технологии информационных поводов, а на уровне сильной властной технологии с ее внушительными инъекциями реального (война).

В этой точке реального встретились власть, обретающая себя в метафизическом превосходстве "решения" над "дискуссией", и народ, отшатнувшийся от политического небытия спектакля. Событием этой встречи основана новая легитимность.

Перед выборами было в ходу недоумение: как можно голосовать, не зная программы? пусть покажет программу! "Программа" - это что-то из времен печатной демократии... В эпоху демократии телевизионной голосовать за программы - уже почти атавизм. Теперь, ничего не поделаешь, голосуют за картинку. Быть может, кстати, у нас потому и не сложилось хорошей традиции демократического спектакля, что мы, так и не побывав в фазе развитой печатной демократии, с ходу очутились в телевизионной. На Западе в течение целого ряда десятилетий система политического размежевания (опосредования электорального выбора) строилась вокруг довольно внятных и подчас теоретически выдержанных идеологических стратегий, вокруг дискурсивности печатного слова. Не удивительно, что к моменту воцарения аудиовизуальной эры и превращения общества в "глобальную деревню" была налицо, так сказать, хорошая драматическая школа. Роли исполнялись из года в год, назубок, публика к ним привыкла, и никакой сумятицы не произойдет, если инсценировать те же сюжеты в формате новых технологий. У нас нет этой драматической школы, этой наследственной печатной матрицы телевизионной демократии.

Однако вернемся к вопросу программы. За той пристрастностью, с какой оппоненты требовали путинской программы, в психологическом смысле явно что-то стояло. Что именно? Пожалуй, главное: предложение занять место в спектакле. Вне зависимости от технологического типажа "дискуссии" - будь она классически выдержанной конкуренцией идентификаций (консерваторы, социалисты, либералы...) либо карнавалом симбиотических симулякров (демократы, коммунисты, патриоты...), - вне зависимости от этих нюансов "дискутирующая демократия" требует, чтобы выбор делался внутри спектакля. При том, что набор наименований в бюллетенях может варьироваться, критерии выбора и типология альтернатив должны контролироваться логикой спектакля; всякий единичный акт выбора опосредуется спектаклем как целым. Смысл самого выбора состоит, соответственно, в уполномочении на исполнение определенной позиции в исходной (пред-выборной) мизансцене. В политическом лексиконе это называется "исполнение своей программы". Как видим, "дискутирующая демократия" исповедует особую концепцию легитимности, в которой правомочие власти обусловлено, опосредовано спектаклем.

Мы были свидетели обратному. Вектор власти пересекся с выжидающим вниманием народа в точке реального, где-то на обочине поля дискутирующей демократии, где-то в сердцевине политики. Итоговая легитимность привязана не к программе, а к персоне, уполномочивает не на игру, а на власть. На власть сверх и помимо спектакля; власть, заведомо не оговоренную своим содержанием. А какова еще может быть власть? - вспоминается де Местр: "любое правление необходимым образом абсолютно".

Со времени зимних выборов реконфигурация политического пространства сделалась ошеломляюще очевидной. Власть - ее явление спутало логику спектакля; стороны и агенты "дискутирующей демократии" по сей день не произвели новой символической самосборки, в лучшем случае - изобразили "хорошую мину"... Поделом: неудача их демократии - на счету ущербности их "дискуссии".

Геометрия политического пространства, как она сложилась в 90-е, была замкнута на старый образ власти. К концу 90-х весь спектр публичной политики был по существу тождествен спектру оппозиции. Это значит, что в публично-политическом смысле власть была "черной дырой", вокруг которой, между тем, все вращалось. Вся система идейно-политического размежевания и каждая из ее сторон в отдельности питались соками политического ничтожества (от слова ничто) власти.

Коммунисты: мало сказать, что они существовали критикуя, браня и плача - и уже тем были не самодостаточны. Мало сказать, с другой стороны, что за ними была своя истина. Важно другое - за ними была своя онтология. Они носители некой традиции - неповторимого реального симбиоза утопии и идеологии, Маркса и геополитики, коммунизма и России, сознания и бытия. Носители некой действенной истории, бездумно и предательски подвергнутой отрицанию - и тем уже сохраняющей актуальный психологический смысл. Их эпоха уже не жива и принадлежит прошлому, но, пока по земле ходят ее враги, карликовое племя ниспровергателей, она обречена пребывать на поверхности настоящего. Коммунисты - призраки, влекомые роком воздаяния, он требует: нельзя уйти, не обеспечив себе благородного покоя смерти, не расплатившись по долгам, не закрыв за собой ворота. Чтобы нация жила, история продолжалась, уходящая эпоха должна получить свое место в прошлом, свой постамент, эстетически встроенный в галерею времен.

Власть переходного периода - это и есть те ворота, которые советской эпохе должно было закрыть уходя. Замешанная на нарочитом антикоммунизме, власть пренебрегала преемственностью более важной, чем пресловутая "преемственность власти", а именно - преемственностью национальной истории. Власть выпадала из большого, идеологического времени нации. Переходный период, черная дыра, временное ничто - из этого источника коммунисты черпали актуальность своего существования.

Выпадение власти из континуума исторического времени - симптом неполноты власти. В своем размежевании с прошлым власть "новой России" оставалась на поверхности символической мишуры. "Тоталитаризм", "план", "совок", "демократия", "рынок", "свобода" - эти фигуры спектакля мыслились судьбоносными противоречиями. Уровня понимания, исторического чутья власти не хватало, чтобы погрузиться глубже - туда, где карнавальная изменчивость спектакля отступает перед неизменностью порядка власти: господство, подчинение, элита, масса, центр, периферия, ресурс... Власть - константа истории. Власть существует на глубине, и всякая конкретная власть, если она нашла себя, знает об этом первенстве политического базиса перед идеологической и церемониальной надстройкой. На уровне базиса проблема преемственности не стоит: всякая власть, если только она власть, продолжает дело предыдущей.

Поэтому одним из симптомов новой властной реальности стала свобода от исторической безродности переходного периода, от его безвременья. 9 мая, кажется, Путин сказал нечто важное и превосходящее стандартное "уважение к старшим": страна до сих пор проедает свое прошлое, живя на том ресурсе, который создан советскими поколениями. Важно, впрочем, не то, что думает Путин, а то, как его прочитывает общество в своем историческом самоощущении. Былой славе возданы недвусмысленные почести, эпохе отдано должное, ворота закрыты, время возобновилось, эстафета принята. В чем теперь бытийный смысл коммунистов, их правда? Не в том же, чтобы напоминать о социальной справедливости и важности государственного участия в экономике? Миссия, так сказать, выполнена.

Но если она была, миссия, то правомерно ли говорить о коммунистах (мы говорим лишь о коммунистах 90-х) в контексте спектакля этой гипертехнологической безосновности? Судите сами: согласилась ли бы КПРФ, хотя бы в душе, с той важной, но ограниченной - вот она уже и исчерпана - исторической функцией, которая только и могла быть отведена на ее долю? Разумеется нет; виной, как всегда, "ложное сознание", которое и делает КПРФ частью спектакля. Она служила куклой в чужой игре, давая почву подмене: коммунисты позволяли делать из себя "прошлое", которое преследует будущее (притязает на него), между тем как - по призванию - были "прошлым", которое оберегает будущее, защищает его от небытия настоящего, небытия исторического разрыва. Время возобновилось. Дальнейшее блуждание КПРФ по поверхности настоящего бессмысленно.

Однако оставим историю, вернемся к спектаклю. Итак, спектакль с центром в пустоте, которую явила собой власть. Власть как "черная дыра", выпадение из времени. Во первых - из большого времени истории, и это делает актуальными коммунистов. Но также - во-вторых - пустота власти делает актуальными демократов - в качестве оппозиции выпадению власти из настоящего, из малого времени ситуации.

Быть не в курсе, проспать ирландцев, чего-то не понимать: в метафорике Доренко, это своего рода алиби власти применительно к политически значимым ситуациям. Алиби есть не-присутствие, временное выпадение из ситуации. Алиби власти в смысле ее отсутствия-в-ситуации децентрирует восприятие ситуации. Власть по своему смыслу - точка, организующая пространство вокруг себя. Власть может организовывать пространство действенно - кибернетически, посредством импульсов активности, рычагов, организационных схем. Это происходит не всегда, неизменно лишь то, что присутствие власти упорядочивает пространство как представление, организует картину ситуации: в сознании наблюдателя власть выступает как точка, которой приписываются структурные и событийные эффекты ситуации, точка атрибуции. К примеру, подспудная уверенность в том, что действия против Гусинского санкционированы и спланированы на высшем уровне, есть элемент такой постулативной веры во власть. Точка атрибуции в политике (и не только) выступает как точка вменения ответственности. Обратной стороной восприятия власти как эпицентра ситуации (еще раз: таковым она выступает далеко не всегда, не всегда может выступать, но сам эффект восприятия нормален, необходим) является представление об ответственности власти за ситуацию. Алиби власти, ее заведомое небытие-в-ситуации исключает представление об эффективном вменении ответственности. Пространство лишается центральной точки, ситуация разваливается. Кстати, разве не такой представлялась массовому сознанию вся ельцинская Россия? - Она рассыпалась, лишенная зримого присутствия власти, лишенная центра как точки атрибуции. Стоит, напротив, только вспомнить, представить, психологически ввести в игру немеркнущее окно кремлевского кабинета, где видят, рассчитывают, приказывают, - и вот окружающий житейский хаос готов превратиться в космос; странное, глупое, необъяснимое - представиться моментом верховного замысла, действующего косвенно, но неотвратимо. Если есть власть, значит, все происходящее имеет смысл.

Власть переходного периода не могла выступать точкой атрибуции, точкой вменения. Ее не-вменяемость была фоновой презумпцией спектакля. Эта презумпция обеспечивала престиж субкультуре либеральных экономистов, экономистов от спектакля. Их умничанье либо пафосная декларативность - по преимуществу, тривиальные и политически неинтересные вещи - могли казаться позицией, оп-позицией лишь в контексте не-вменяемости власти, ее концептуальной немоты, ее бытия-не-в-курсе. Они (видимо, такова специфика экономического образования) склонны говорить языком объективности: от имени "давно открытых законов", "совершенно очевидных вещей", "столбовых дорог человечества", "неотчуждаемых прав человека". Все политические понятия - полемичны. Тогда с чем полемизируют эти "истины разума"? Очевидно, с властью в смысле ее бытия-не-в-курсе. Прострация власти сообщает "просвещению" непосредственный политический смысл. Замешанная на субкультуре либеральных экономистов, вся демократическая оппозиция этим смыслом жила. Ее внутренние дилеммы - "просвещать" ли власть на ухо, "при деле" или фрондерски, поодаль - не более чем детали ситуации.

Вменяемость власти возвращает "просвещение" в его естественные границы. При Путине экономисты от спектакля теряют профетический лоск, их стиль мышления становится политически неуместным, нравоучительность - безадресной.

"Коммунисты" - "демократы": одна из несущих фигур спектакля. Питая каждую из сторон в отдельности ("демократы" в противовес прошлому симулируют будущее; "коммунисты" в противовес предательству - верность), их соотнесенность, их симметрия - их гармония! - контрапунктически организуют всю партитуру спектакля. Но увы - партитура расписана в расчете на молчание центрального голоса, голоса власти. Власть переходного периода была дремотой, гневом, спорадической борьбой за власть - но никогда властью: аскетическим самоподчинением возрастанию власти.

Не буду спрашивать: хотим ли мы демократии? Просто допустим, что да. Значит нужна некая система опосредования власти волением подвластных. Подвластные должны выбирать. Но для этого мало устраивать выборы, нужно еще давать основания к выбору, порождать систему различий, способную структурировать массовые предпочтения.

Ответом на эту необходимость выступает публично-политическое размежевание идейных платформ. Их непрерывная, сквозная "дискуссия" опосредует производство власти, коммуникацию масс с политическим классом. Одной из проблем этого опосредования является вопрос о допустимом характере дискуссии.

По самой своей функции "дискуссия" предполагает массовое вовлечение, она должна приглашать к идентификации с какой-либо из существующих в ней альтернатив. То есть эти альтернативы должны быть значимы. Способом бытия ценностей является значимость. Эти альтернативы должны быть ценностными. И уже здесь мы подходим к проблеме. Демократия современного типа крайне канонизирована в ценностном отношении.

Вместо того, чтобы указывать на формат конкуренции ценностных программ, слово "демократия" в принятом обиходе выражает вполне определенный идеологический канон, где строго заданы все опорные точки. Оставляемое им пространство "дискуссии" - в сущности, немногим шире, чем область допустимой полемики в догматическом богословии. Внутри канона "правые" и "левые" могут спорить о предпочтительности "государства - ночного сторожа" или "государства всеобщего благоденствия", исходности "свободы от" или "свободы для", преобладании "прав морального большинства" или "защиты меньшинств"... Не правда ли, - при всем уважении к их политической культуре - для нашей раздольной страны это поле дискутирующей демократии ничтожно узко.

Вывод неотвратим и, я предчувствую это, травматичен: чтобы система "дискуссии" обеспечивала вовлечение и была политически интересна, либерализм должен стать дискуссионным. Сегодня, по выражению Арбластера, "либерализм живет на такой глубине, в которую не доходит свежий воздух открытой полемики" ("дискуссии"!). Похоже, вы не согласны... Вы вспоминаете: в устах народно-патриотических лидеров и даже иных центристов слово "либерализм", "либеральные" получало, мягко сказать, критические коннотации. В самом деле. Но что они разумеют под этими словами? - "реформы", раздражающие лица "реформаторов" и все то, с чем связал их условный рефлекс жизненного опыта: продать все за бесценок, оставить государство голым, процент взять себе, уехать в США (или, того хуже, ездить по России как ни в чем не бывало). Но, вы ведь знаете, это же еще не либерализм! Да, по крайней мере, не его концептуальное существо. В отношении последнего надо признать: в том резервуаре общего пользования, откуда политический класс черпает аргументативные самоочевидности, истины политической философии либерализма занимают подобающее место (со скидкой на известную адаптацию - для общего пользования). Явлинский далеко не единственный потребитель этого резервуара. Наконец, доктринальное существо либерализма незыблемо уже тем, что занесено в Основы конституционного строя. Вторая статья - решающий, но не единственный пример. (Ну да, скажете вы, осталось только исполнять... Напоминаю: мы говорим не о том, как живет страна, а о том, как она дискутирует.) Коммунисты стерли язык и расшибли себе лоб о Конституцию в части разделения полномочий, зато согласны по существу - они ничего не говорили о второй статье. Никто никогда не говорил о второй статье (в смысле ее идеологической ревизии). Но, право, ведь не позволим же мы ставить под вопрос, что "человек, его права и свободы"...! Права человека неотчуждаемы, общество - это договор, государство - это правительство, правительство - это наемный рабочий, цель - это благосостояние, - ведь если это оспаривать, бог знает что получится! Вот именно... Либерализм живет на такой глубине, куда не пропускают воздух "дискуссии".

Самое интересное не обсуждается. Поэтому "дискуссия" не интересна. Если действительная энергия ценностных противоречий - а ее предостаточно в нашем обществе - "во имя демократии" пропускается сквозь сито политической корректности, демократическое вовлечение пробуксовывает. Как видим, демократия замкнута между двумя критическими точками, одна из которых - риск ее "потери" в ситуации действенного ценностного размежевания, другая - нивелирование структурообразующей "дискуссии" в ее сведении к политически безынтересным частностям.

Своеобразным снятием этой дилеммы выступала, на наших глазах, система спектакля - покуда ей удавалось направлять энергию действительных ценностных противоречий, раздирающих наше общество, в русло симулятивных и контролируемых мифологем. За счет своей мифотехнологической емкости оформленная спектаклем система альтернатив обеспечивает некий устойчивый минимум эмоционального вовлечения, подчас даже вскипая эксцессами политической ненависти - крикливой, концептуально немой, совершенно безопасной "для демократии".

Точкой опоры спектакля было ничто власти. Точкой его распада стала новая реальность власти и ее новая легитимность. Спектакль кончается, жизнь продолжается. Что теперь?

В судорожных поисках "дискуссии" политики мечутся по тому месту, где только что был "спектр"... Что они без "дискуссии"? Но увы, ее возобновление затруднено глубиной консенсуса. Все государственники, все либералы, все здравомыслящие, дураков нет... На долю дискуссии остается ряд технических вопросов, ворох частностей. Конечно, и о них можно ломать копья - на кулуарных турнирах. Но, чтобы оформить политически внятное, действенное размежевание, диапазон между Грефом и Глазьевым должен быть задан идеологически. Куда там! - от идеологии все бегут. Чего стоят новые названия: "Россия"... Ведь все политические понятия полемичны. Тогда при чем тут политика?

Как видим, после спектакля демократия возвращается к исходной дилемме. На одном конце - нивелирование политического поля с сопутствующей дезориентацией выбора, на другом - действенное размежевание ценностных программ с сопутствующей проблематизацией либеральной каноники демократии. Вариант "два" маловероятен, но отдельные тенденции дают повод и о нем подумать. Ведь нельзя сказать, чтобы теперь обходилось без интриги.

Критическая активность медиа и объединенных демократов намечает, кажется, перспективу некой оппозиции. Так почему бы этой интриге не заложить основы новой "дискуссии", демократической матрицы размежевания: власть - оппозиция? Если так, то это противостояние должно быть ситуативным выражением неких программных противоречий, некоего "дискуссионного содержания". ("Правые" критикуют власть за то, что она "левая", "левые" - за то, что "правая", и т.п.) Между тем существующая у нас власть - мы говорили об этом - по самому типу своей легитимности не сводима к какой-то определенной программе. Заявленные ею векторы инициатив продиктованы логикой возрастания власти, но не идео-логикой. Чечня, исполнительная вертикаль, федерализм, наконец, масс-медиа - и именно по этим направлениям власть подвергается публичной критике. Причина и предмет критики не программное содержание власти, но ее ресурсное возрастание. Иными словами, нынешняя оппозиция власти - оппозиция как таковая власти как таковой. Но в этой чистой форме противостояния нет разве своей глубины, подоплеки, содержательности? Несомненно. Больше того, в нашей истории размежевание "власть" - "оппозиция" не было функционально производным от "платформ"; по тенденции оно выступало содержательной, ментальной, структурообразующей коллизией. Оппозиция противостояла власти как господству, а не как программе. (Исключение - минувший переходный период, когда власть подвергалась нападкам именно за ее "курс". Такие исключения подтверждают правило.) За той и другой стороной угадывается свой стиль, своя мораль, даже своя идеология. Однако для оформления системы демократической поляризации на основе "чистого" противостояния власти и оппозиции они должны замкнуться в некоторую симметричную идеологическую фигуру. "Дискуссия" требует взаимной раскрытости языка. К примеру, на НТВ кто угодно может назвать режим "фашистским" и тем самым отобразить ситуацию противодействия власти как идеологическую ситуацию (либералы против фашизма). Это односторонний выпад, брань. Для того же, чтобы на этой почве возникла "дискуссия" (идейно-политическое опосредование демократического участия), нужно, чтобы с фашизмом отождествила себя сама власть. Тогда возникает нейтральная система описания, структурирующая спектр по идеологическому критерию. Несложно увидеть, что в этом сценарии демократия приближается к одному из своих "опасных" экстремумов: действенная и энергичная (энергетичная) ценностная дискуссия за счет оформления последовательной идеологической альтернативы либерализму.

Итак, чтобы на почве существующей борьбы против власти сложилась "дискуссия" (структура демократического размежевания), необходимо, чтобы власть очертила себя полемичным (!) идеологическим содержанием. Что это значит для власти, для власти-как-она-себя-мыслит? Кажется, лишь одно - пригвоздить себя к языку: назвался груздем - так полезай куда скажут. Нельзя сказать, чтобы в этой языковой воздержанности власти не было своей веской, "реалполитической" правды. Власть предпочитает действовать так, как если бы вопросы о смыслах (фундаментальных политических смыслах, то есть идеологические вопросы) были вполне, даже заведомо решенными. Власть почувствовала себя уютно в формате технократизма, укрываясь в нем от навязчивости дискутирующей демократии. Занимая позицию "над схваткой", власть действенно олицетворяет объемлющий консенсус участников "схватки" и одновременно скепсис коллективного наблюдателя. Своим аидеологическим активизмом власть импонирует народу. Ее сегодняшнее кредо - популистская технократия.

Нельзя не увидеть - положение близко ко второму пределу полураспада демократии: эрозия системы различий, необходимой для выбора, хаотизация демократического вовлечения. Власть - действенный центр существующей политической системы. Этот центр не совпадает ни с какой точкой в спектре "дискуссии", поскольку власть ускользает от языковой фиксации, отказывается от полемического раскрытия своей предвзятости. Вместе с тем власть явным образом не препятствует оформлению новой системы "дискуссии"; больше того - прочитывается намерение патронировать новую респектабельную биполярность. Но полюса - тогда полюса, когда между ними осязаемо напряжение. В диапазоне же между "Единством" и "Россией" общество рискует повторить судьбу буриданова осла, умершего от голода между двумя равными копнами сена. Искомое полемическое напряжение, конструкция значимых различий требует не патронажа, а вовлечения власти, ее идеологизации. Действенная система политических координат, "плоскость выбора", немыслима помимо спроецированной в нее точки власти. Иными словами, существующая власть не то чтобы препятствует возобновлению "дискуссии", но самим своим положением (центр политической системы - вне "дискуссии") ее исключает.

Так что, неужели надо требовать от власти "определиться", докучливо вопрошать: "с кем вы?!", - погружая ее в "дискуссию", требуя на "бис" новых спектаклей? Полагаю, что так и будет... В воздухе уже повисла озабоченность тех, для кого спектакль - барьер безопасности между политикой и жизнью. Увы, диктатура их страха - физиологический факт эпохи.

Но если только в эти, по правде сказать, скудные дни возможна та полнота жизни, что называется политикой, - если политика может иметь отношение к нам и нашей демократии, то каковы могли бы быть дороги власти по опустелому полю "дискуссии"? Актуальное решение - технократическое - представляет собой компромисс. Власть реализует себя, решает проблемы, вынося доктринальные платформы за скобки или фиксируя их в качестве данности, общеочевидного достояния. Вместе с тем существующая система опосредования власти (по крайней мере представительской) - матрица демократического выбора - завязана на дискутирование "платформ", на публично-политическую конкуренцию идей и лозунгов. Дискутирующая демократия утратила свое содержание, не удержав в своей орбите власть, исчерпав возможности политического класса в смысле производства идеологических различий. Но она сохраняет свою форму, свои привычки и понятия, свою мегамедиамашину. Технократизм власти - временный компромисс с этой мертвой формой.

Следующей фазой власти должна стать ответственность, адекватная ее реальному объему и качеству - полномасштабная ответственность за политическую систему общества. В свете этой ответственности структура опосредования власти, основанная на дискутировании смыслов и конкуренции платформ, выступает тем, чем она стала, - антилегитимной фальшью. "Дискуссия" не единственно возможный тип демократического опосредования (есть синдикалистские, регионалистские, бог знает какие еще, схемы представительства, но речь пока не об этом); дискутирующая демократия - еще не вся демократия. Кстати, как бы мы назвали альтернативную? - разумеется: авторитарная. Авторитарная демократия. Движение власти по вектору роста, вектору ответственности - переход от технократического популизма к авторитарной демократии.

Здесь нет противоречия в терминах: авторитаризм как таковой ничего не меняет в существе демократического тождества - тождества правящих и управляемых, субъекта и объекта государственного авторитета, - равно как и в возможности регулярной демократической процедуры (плебисцитарная легитимность). Авторитаризм строит политическую систему, где воспроизводство и вершение власти независимы от публичной конкуренции идейно-политических платформ. Власть не выводится из системы "дискуссии", не обусловливается ей и, тем самым, впервые получает доступ к реальности общества. Возможность организовывать пространство, а не только его картинку, дорогого стоит.

Не надо говорить: авторитаризм чрезмерен, нереален; вопрос - минуем ли он? Разве сегодня ключевые проблемы обществ, культур, государств не табуированы в системе демократического спектакля, по крайней мере - разве они понятны, интересны ей? Разве их размах не готов перерасти нынешний келейный формат их решения? Так как же быть с системой спектакля? Вопрос к элитам...

Во все времена лучший доступный им способ мыслить - стоический: "у нас нет свободы достичь того, другого, третьего, есть лишь свобода: свершить необходимое или же нет".