год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Одной из главных проблем, с которыми сталкиваются исследователи российской Смуты начала XVII столетия, является вопрос о причинах, её породивших. Безусловно, кризис Московского государства проистекал из целого ряда причин, среди которых перечислялись экономический, социальный, династический кризисы, заинтересованность соседних держав в дестабилизации российского общества. Все они, безусловно, сыграли свою роль. Однако, хотелось бы привлечь внимание к ещё одной стороне Смутного времени, обойдённой вниманием исследователей. Во второй половине XVI века Московское государство вступило в полосу кризиса духовного, каковой и стал одной из главных причин Смутного времени.

Данный тезис на первый взгляд звучит несколько странно. Действительно, Смутное время, со всеми его потрясениями, продемонстрировало духовную зрелость и крепость русского народа. Эта зрелость проявила себя как в индивидуальных подвигах (например, мученическая смерть патриарха Гермогена), так и в подвигах массовых (вроде добровольного трёхдневного поста нижегородцев в 1611 г.) Речь, однако, не об этом. На протяжении долгого времени Московское государство держалось на двух “столпах”: прочной государственной системе и православной религии. Симфония двух начал, “царства” и “священства”, придавала прочность державе. Огромные просторы Московского государства при относительно небольшой численности населения диктовали необходимость особой, всеобъемлющей формы власти. Православие, в свою очередь, как нельзя лучше соответствовало сложившейся властной структуре: призывая народ к безусловному подчинению государю, оно, одновременно, удерживало власть от вседозволенности.

Государственная система России в начале XVII века, как и церковь, вопреки расхожему мнению, отнюдь не пребывала в кризисном состоянии. Одним из главных её элементов являлась сеть центральных ведомств – приказов. На начало XVII века насчитывается около четырёх десятков приказов: отраслевых и территориальных, контролировавших важнейшие стороны внешней и внутренней политики государства, местное управление, судопроизводство, финансовые вопросы. То, что система московских приказов пережила практически без всяких структурных изменений сложнейший в истории страны кризис, свидетельствует о её жизнеспособности и безусловной необходимости для государства. Приказы продолжали функционировать в самые тяжёлые моменты Смутного времени. Как показывает пример Посольского приказа, центральные ведомства работали интенсивно и эффективно: дипломатическое ведомство, в частности, в период с 1604 по 1619 гг. подготовило и приняло более 270 российских и иностранных дипломатических миссий, сумев не только выстоять в условиях Смуты, но и воспользоваться её обстоятельствами для самосовершенствования.

Важность двух вышеназванных структур – государства и церкви – в жизни российского общества в начале XVII века неоднократно подчёркивалась историками. Так, Н.И. Костомаров, один из виднейших исследователей Смуты, именно церковь и государство (и именно в такой последовательности) считал опорой, которая позволила России вынести все потрясения: “…на Руси крепче государства была другая соединяющая связь – вера… Духовенство с самого начала более других званий стояло за старый государственный порядок… Государство заключало в себе столько здоровых и живительных начал существования и дальнейшего саморазвития, что устояло против внешнего напора, удержалось на той самой степени развития, до какой успело прежде того дойти” . Таким образом, две главные опоры страны, государственная власть и церковь, в начале XVII века были вполне жизнеспособны. Но проблема была в том, что церковь и государственная система к началу XVII века утратили своё былое единство.

“Симфония государства и священства” нарушилась в XVI столетии: далёкое от христианских идеалов поведение Ивана Грозного, убийство митрополита Филиппа, грубая пародия на монашество в лице опричнины – признаки этого нарушения. Одной из точек расхождения двух начал стала ощущаемая государством потребность перенять опыт иноверного Запада для преодоления наметившегося отставания, которое проявилось в поражении Московского государства в Ливонской войне. Для православной церкви перенятие европейских обычаев и элементов культуры, подразумевавшее проникновение в страну большого количества иноверцев, было неприемлемо. В результате произошёл надлом, раскол двух начал, ставший одной из важнейших причин Смуты наряду с экономическим, социальным, династическим и внешнеполитическим факторами.

Разрушение “симфонии” продолжалось при Борисе Годунове. Именно в его правление в Москве в большом количестве появляется новая категория иностранцев – военные наёмники; в самом начале XVII века Годунов позволил немцам – лютеранам построить в Немецкой слободе свой храм. Обыкновенно строительство кирхи в Москве связывают с приездом датского принца Иоганна, жениха царевны Ксении, однако есть сведения, согласно которым разрешение на строительство храма немцы получили ещё в 1600 г., за два года до приезда в столицу королевича. Проявлением симпатий к Западу Бориса Годунова стали его попытки выдать свою дочь замуж за иностранного принца, а также отправление первых учеников для изучения иностранных языков в Европу. Последнее, кстати, также вызвало сопротивление со стороны православного духовенства, видевшего в этом большую опасность. По свидетельству Петра Петрея, русское духовенство заявило: “если… москвитяне научатся другим языкам, … тогда отпадут они от своей древней греческой веры, и затем последует погибель стране”. Интересно, что именно на эту сторону расхождения интересов церкви и светской власти указывал посетивший Россию в 1588 г. английский посол Дж. Флетчер.

В этом ключе деятельность Лжедмитрия I, занявшего престол после Бориса Годунова, не выглядит чем-то принципиально новым. Самозванец, безусловно, проявлял гораздо большую религиозную терпимость, чем его предшественник. Приняв втайне католичество, Лжедмитрий сделал патриархом Игнатия, на которого, как на особу “весьма человечную и добрую”, возлагали большие надежды иезуиты, мечтавшие о новой унии наподобие Брестской. Однако, новый царь держал при себе в качестве личных секретарей польских протестантов братьев Бучинских; имеется информация о том, что самозванец дал разрешение персидским купцам построить для себя мечеть в Астрахани. Лжедмитрий всячески поддерживал и православную религию: в феврале 1606 г. он отправил пушнину в подарок православным священникам города Львова, в марте того же года его посланник в Крым А. Мелентьев получил церковную утварь для передачи её православному духовенству Крыма. Взяв за пример польский Сенат, Лжедмитрий стал постоянно привлекать к работе своей Боярской думы патриарха, 4-х митрополитов, 7 архиепископов и 3-х епископов, что, несомненно, должно было усилить влияние православной церкви на государственные дела.

При Василии Шуйском власти всячески стремились подчеркнуть приверженность царя православию, стремление защищать родную религию от покушений иноверцев. Так, в 1606 г. русские послы в Польше заявили во время переговоров: “государь ваш Жигимонт король и вы, паны рада, преступя крестное целованье и поруша мирное постановенье, злым умыслом и вспоможеньем навели того вора [самозванца. – Д.Л.] на Московское государство и в Московском государстве смуту и кроворозлитье учинили”. Главным мотивом враждебных действий поляков объявлялось желание “истинную нашу православную кристьянскую веру порушити”. Однако, и при этом государе “симфония царства и священства” восстановлена не была: Шуйский также по своему усмотрению менял патриархов, как и его предшественник Лжедмитрий, чем заслужил язвительное замечание польских послов: “Теперь живых патриархов на Москве четырёх маете”.

К 1610 г. Смута достигла своей кульминации. После свержения Василия Шуйского российский престол был предложен польскому принцу Владиславу. Данный шаг московских бояр нередко трактуется как акт национальной измены. Однако, именно в предварительном договоре об избрании Владислава, подписанном 17 августа 1610 г., можно отметить первые шаги к восстановлению гармонии духовной и светской власти. Прежде всего, оговаривалось сохранение прежнего положения православия: “И святительскому и священническому чину и всем православным хрестияном быти в православной християнской вере греческого закона по-прежнему, и римских костелов и веры и иных розных вер и молебных храмов в Московском государстве… нигде не ставити… А хрестьянские наши православные веры греческаго закона ничем не нарушити и не бесчестити, и иных никаких вер не вводити, чтоб наша святая православная вера греческого закона мела свою целость и красоту по-прежнему”. Далее в договоре было сказано и о сохранении в неприкосновенности российских властных структур: “…И дьяком и приказным всяким людем во всяких приказех у всяких государственых и у земских росправных дел, и по городом воеводам, и дьяком, и всяким приказным людем, и всяким чином быти по-прежнему, как повелось при прежних великих государей в Московском государстве… И прежних обычаев и чинов, которые были в Московском государстве, не переменяти”. Данные формулы договора удивительным образом перекликаются со словами предпоследнего патриарха XVII века, Иоакима, призывавшего в 1690 г., на пороге петровских преобразований: “Опять напоминаю, чтоб иноземцам – еретикам костелов римских, кирок немецких, татарам мечетей не давать строить нигде, новых латинских и иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски не вводить… Всякое государство свои нравы и обычаи имеет, в одеждах и поступках своё держат, чужого не принимают, чужих вер людям никаких достоинств не дают, молитвенных храмов им строить не позволяют”. Можно предположить, что появление в договоре 17 августа 1610 г. условий о запрещении строительства иноверных храмов и введения иноземных обычаев объясняется не только опасением, что воцарение польского принца приведёт к перечисленным злоупотреблениям (эта сторона неоднократно подчёркивалась исследователями). Возможно, подобное условие в договоре было вызвано к жизни ещё свежими воспоминаниями о поступках предыдущих царей – Бориса Годунова, Лжедмитрия, Василия Шуйского. Таким образом, приглашая на престол польского принца, московские власти хотели сохранить в неприкосновенности оба “столпа”, на которых держалась Российская держава – православие и государственную систему. Не удивительно поэтому, что позднее, после отказа от польской кандидатуры, начальника польского гарнизона в Кремле обвиняли не только в посягательстве на истинную веру, но и в отстранении от дел приказных деятелей Московского государства: “старых дьяков ...всех отженул прочь, а иным ничего делать не велел”.

Попытка восстановить давно утраченную гармонию “священства” и “царства” была предпринята и при избрании на престол Михаила Романова. Опустевшее после мученической смерти патриарха Гермогена место первосвященника было передано Филарету Никитичу, “наречённому патриарху”. В представлениях людей XVII века ситуация, когда царь и патриарх были сыном и отцом (как в прямом смысле, так и в духовном плане), как нельзя лучше должна была соответствовать идее “симфонии”. В этом ключе момент возвращения из польского плена Филарета Никитича и венчание его патриаршеским чином можно считать символом завершения Смуты как духовного кризиса, охватившего Россию в начале XVII столетия. Символом преодоления Смуты было и подчёркивание правительством Михаила Романова незыблемости прежней приказной системы.

Следует отметить, что в вопросе единения “священства и царства” был достигнут обоюдный компромисс. Церковь перестала чинить препятствия перенятию государственными органами опыта европейских стран и использованию в этих целях иностранных специалистов. В качестве примера можно указать, что в первые годы царствования Михаила Фёдоровича количество выходцев из европейских стран, служивших в Посольском приказе, возросло более чем в два раза. Государство же, со своей стороны, стало активно пресекать распространение на территории страны иных вероисповеданий. Так, в апреле 1616 г. на переговорах в Москве английский посол Джон Меррик, сделавший немало для примирения Московского государства со Швецией, попросил у российских властей разрешения на строительство в Немецкой слободе храма для английских купцов, подкрепляя свою просьбу напоминанием о том, что там уже была построена в своё время церковь для немецких лютеран. Мотивация отказа русской стороны весьма интересна. Бояре заявили англичанину: “То была поставлена ропата [лютеранский храм. – Д.Л.] в Кокуе при царе Борисе для датцково королевича, как ево здесь не стало, и в той ропате тело ево положили на время, а вести было тело ево за море в Дацкую землю вскоре, а ропата сломать. Да позашли смутные времена, и ропаты сломати не успели. А как Московское государство от польских и от литовских людей очистилось, и тое ропату в Кокуе сломали тот же час, да и вперёд ропатом и костелам в Росийском государстве нигде не бывать”. В данном случае интересно, что разрушение иноверческого храма воспринималось как одно из непременных и вполне понятных для русского человека условий выхода из “смутных времён”.

Можно сколь угодно много обвинять русское общество начала XVII века в отсутствии религиозной терпимости. Однако следует помнить и о том, что “просвещённая Европа” в отношении Руси тогда также не являла примера толерантности. Европейские авторы, оставившие нам записки о Московском государстве эпохи Смуты, неизменно писали о невежественности российских людей и самого духовенства в вопросах религии, отказывали московитам в праве именоваться христианами, называя их “николаитами” (из за большого почитания святого Николая Угодника). Польское вторжение на русские земли в 1609 г. мыслилось как настоящий крестовый поход: римский папа за 9 месяцев до начала войны, в декабре 1608 г., в ночь на Рождество благословил шляпу и меч короля Сигизмунда, а всем участникам похода против “схизматиков” даровал отпущение грехов. На сейме в Польше в январе 1609 г. было заявлено, что московиты “лишь внешне выглядят христианами, а поступки и сердца имеют поганские”. Тогда же один из видных польских дипломатов Павел Пальчовский обратился к сейму с призывом “Землю их взять, гордость их укротить, веру и злые обычаи к лучшему обратить”. Спустя год, в декабре 1609 г., по просьбе Сигизмунда III, папа утвердил в качестве небесного патрона похода на Москву святого Игнатия Лойолу, основателя ордена иезуитов. Учитывая всё это, неприязненное отношение русских людей к представителям других вероисповеданий становится вполне объяснимым.

Подводя итог, можно сделать следующие выводы. Одной из причин Смутного времени в Московском государстве начала XVII века стал, наряду с экономическим, социальным и династическим кризисом, также и кризис духовный, состоявший в нарушении “симфонии священства и царства”. По отдельности и православная церковь, и российская государственная система к началу XVII века представляли собой вполне здоровые и жизнеспособные структуры. Но расхождение их представлений о благе страны (в частности, в вопросе о заимствованиях европейского опыта) мешало двум главным опорам страны действовать слаженно. В итоге государство стремилось безусловно подчинить себе духовенство, а церковь, в свою очередь, периодически вставало в оппозицию государству, препятствуя полезным для страны начинаниям властей. Смутное время, поставив российское общество на грань гибели, напомнило о необходимости “симфонии”, совместного подвига “священства” и “царства”. Восстановление единства этих двух начал во многом способствовало выходу Московского государства из Смутного времени.