год 2010-й - более 30.000.000 обращений

В последнее время религии нередко подразделяют на “ортодоксальные” и “ортопраксические”. Термины эти происходят от слов “ортос” (“верный”, “правильный”), “докса” (“мнение”) и “праксис (“практика”).

Разумеется, нет такой религии, которая не состояла бы из того и из другого - из веры и практики. Каждая из них включает в себя как доктринальные вопросы - символы, понятия, богословские системы и т.д., так и вопросы, имеющие прямое отношение к деятельности - ритуалы, право, регламентация жизни, своеобразный подход к труду, творчеству и т.д.

Таким образом, подразделяя религии на ортодоксальные и ортопраксические, исследователи имеют ввиду прежде всего присущую ей тенденцию - доктринальную или деятельную, а поскольку эти понятия могут быть противопоставлены одно другому лишь аналитически, их следует использовать только в качестве обобщений, и не более того. На практике же -и в данной статье мы это попытаемся проследить - такие противопоставления вряд ли уместны.

Примером ортодоксальной религии обычно служит христианство, ибо оно придает наибольшее значение вере. Ее основой является догматика, служащая главным выражением опыта откровения. Нельзя сказать, что иудаизм и ислам также не были весьма озабочены “истинностью” веры своих последователей, но именно эти религии обычно служат примером религий ортопраксических, поскольку особое значение придают праву, регулированию жизни, практике, сверяя свои действия с Законом.

В действительности, и христианин, и иудей, и мусульманин не могут находиться лишь в мысленном созерцании - знание подразумевает осуществление истины в поступке, в деле.

Отношение к труду, хозяйственной деятельности любой религии - это вовсе не свод законов о труде, оно (это отношение) непрерывно связано, органически вписано в более широкий контекст, в общее представление о мироздании, жизни, смерти...

Особый интерес к потустороннему, небесному, “нездешнему”, отчаяние перед лицом жизни влечет за собой пессимистическое отношение к земному, “временному”, настоящему, и, наоборот, оптимистическое отношение к смерти, вечности обуславливает активность, деятельность, энергию . Отсюда несложно предположить, что своеобразное понимание той или иной религией вопросов жизни и смерти непосредственно влияет на ее отношение к труду, собственности, предпринимательству.

Для китайского мировоззрения характерно представление о жизни, как о периоде, плавно переходящем в смерть, которая, в свою очередь, переходит в жизнь; бытие и небытие существуют здесь вполне реально. Потустороннее и посюстороннее в равной степени действительны. Труд же необходим для обустройства этих миров, он столь же вечен и неизбывен, как сама человеческая жизнь.

Человек индийского мироощущения тоже не умирает, и его ждет бесконечная череда жизней и смертей, но эта цепь превращений не имеет той радужной, оптимистической окраски, какой пронизана китайская культура. Если все эти перевоплощения - одни лишь мучения и страдания, то все земное приобретает не столь важное значение.

Что до иудо-христианства с его обостренным ощущением временной перспективы (при неодинаковом понимании времени со стороны различных ветвей христианства) и зависимости будущего от настоящего, то его отношение к хозяйственной деятельности наполняется глубоким смыслом, лежащим выше конкретного труда и экономики как таковой, становясь средством совершенствования человека и мира, в котором он живет.

Вера - критерий повседневной жизни человека, она охраняет традиционный священный порядок, и это весьма важный ее аспект.

По этому поводу один из крупнейших теологов XX века Пауль Тиллих замечал: “Вопрос веры - это не выбор между Моисеем, Иисусом или Мухаммедом; вопрос веры: кто выражает предельный интерес человека наиболее адекватно? Противостояние религий не есть противостояние форм верования, это противостояние средеств выражения нашего предельного интереса... Всякие решения веры суть экзистенциальные, а не теоретические решения” . И если это так (а похоже, что Тиллих прав), то и трудовая деятельность, являющаяся одной из основных составляющих повседневной жизни человека, находится в круге его предельного интереса.

“Запад всегда ищет возвышения, вознесения. Восток - погружения и углубления”, - так Карл Юнг определил одно из важнейших отличий западных и восточных религий . Однако, “возносясь” и “погружаясь, ” религии не могли (и тем более не могут в наши дни) отвращать человека от земных работ и волнений, среди которых труд занимает первостепенное место.

Нет религий, которые бы отвращали человека от трудовой активности, экономической деятельности, ибо нет религий лишенных здравого смысла, в которых бы начисто отсутствовал земной, практический, рациональный элемент. Есть лишь религии, в которых этот элемент проявляется яснее и отчетливее. Даже те религиозные системы, которые видят истину в достижении полной независимости от мира с его заботами, стремлениями и страстями, не могут отрицать, что этот путь начертан лишь для немногих. Внутренняя же работа созерцания последних может быть осуществлена лишь при поддержке их существования со стороны “безумцев”, поглощенных в тленное. Это прекрасно понимал Будда, объясняя пахарю: “Вспахав эту пашню, ты избавляешься от страданий.”

Религии “погружения” и “углубления”

Пожалуй, буддизму чаще, чем какой-либо другой мировой религии, отказывают в причастности к земному, посюстороннему. И это религии, число последователей которой в наши дни составляет не менее 700 млн. человек!

При всем том, что для буддизма ожидание нирваны (уничтожение, растворение индивида в универсальном целом) - единственное реальное блаженство, которое человеку может дать жизнь, эта религиозная система вовсе не подвергает гонению материальное, хотя и не культивирует, не внедряет его. К материальному просто не следует стремиться. В то же время обладание им оправдано, хотя и предполагает способность равнодушно потреблять, наслаждаться, но не сознательно увеличивать объем обладаемого.

Кстати, некоторые исследователи буддизма не без основания полагают, что установка буддизма “победить себя” вооружает человека, раскрепощает его силу, энергию, активность, призывает быть готовым спокойно переносить любые удары судьбы. Все это благотворно сказывается на вполне земном, даже прагматическом отношении буддиста к жизни и ее перипетиям, способствует активации его трудовых сил и энергии.

Буддизм как религия, философия и этика (именно все это и составляет его нерасторжимое единство) может дать ответ (хотя бы частично) на вопрос, почему, например, Япония после Второй мировой войны смогла устоять и столь успешно пройти через такие испытания, как иностранное вторжение, разрушение хозяйства, атомные бомбардировки, землятресения, тайфуны, энергетические кризисы, эмбарго на продовольствие, пятидесяти процентное повышение курса иены и др. .

Буддизм учит: нет на земле ничего постоянного, жизнь состоит из изменений, этим она и прекрасна.

От дел, добрых или злых, в буддизме зависит качество дальнейшего существования. “Черное, - говорил Будда, - отличается черным. Белое - белым. Дело - начало и причина всякого существования.”. Этот закон воздаяния обуславливался прежде всего моральным порядком вещей, законом связи причины и следствия. Для облегчения тяжелой участи простых людей Будда давал вполне практические и здравые с житейской точки зрения советы, например, рыть колодцы, разводить рощи и сады плодовых деревьев, рассаживать вдоль дорог целебные травы и т.п.

На эту сторону буддизма обратил внимание Д.И. Менделеев в своих “Заветных мыслях”, написанных “на излете” седьмого десятка лет и ставших, по его же собственным словам, “всею совокупностью испытанного и узнанного в жизни” . Обращение к Будде понадобилось великому русскому химику для того, чтобы доказать, что “трудовое начало положено в основание спасения и внутреннего благополучия” крупнейших мировых религий и что буддизм в данном случае не является исключением. Менделеев напоминает, что Будда советовал своим последователям “достигать блаженства прежде всего при помощи жизни милостыней”. Это послужило для ученого основанием для вывода, что подобный совет “предполагает лиц, могущих подать милостыню, а потому имеющих избытки, добываемые трудом, т.е. его совет, очевидно, относится к немногим и не мог быть общим”.

Близкий к буддизму индуизм, воспринимающий мир как единое, упорядоченное целое, а не случайное сочетание вещей и явлений, считает уделом человека вечное возвращение: новое рождение есть странствие души, постоянный жизненный круговорот. Как и буддизм, индуизм нередко трактуется весьма односторонне - как религия полностью отстраненная от реальной действительности, придающая фантастическое, мистическое, абстрактное направление индийской мысли, и, наконец, с пренебрежением, а то и с презрением, относящаяся к практической жизни. Такая искаженная интерпретация ведет к изображению индийцев как народа бездеятельного, склонного к постоянным мечтам и фантазиям.

Отвечая исследователям, трактовавшим подобным образом эту религию, датский историк Эдвард Леманн писал еще в конце прошлого века: “Такое изображение верно только в применении к отдельным слоям этого народа и к некоторым периодам его истории; если же брать в расчет всю совокупность индусского населения и проследить весь ход его истории, то получится существенно иное впечатление” . И далее добавляет, что население Индии “не имело недостатка... в способности практической деятельности.”

Только поведение, в том числе и отношение к делу, которым занимаешься, определяет в индуизме будущее человека. “В нашей следующей жизни мы будем занимать то положение, которое мы заслужили своим трудом” - , так трактует один из текстов ведических писаний известный современный знаток индуизма Бхактиведанта Свами Прабхупада . Именно поэтому, подчеркивает он в книге “Путь к совершенству”, человек должен испытывать радость, получать удовольствие и удовлетворение от своего труда - ведь он стремится в конечном счете к освобождению .

“Каждое индийское учение, - пишут современные исследователи С.Радхакришна и К.Мур, - это поиск истины, не академического “знания ради знания”, а истины, которая сделает свободными всех людей” . И действительно, индийская мысль стремится скорее не к информации, а к трансформации . Ведические писания определяют знание как “признание важности самореализации” .

В “Бхагаватгите”, иногда называемой Новым Заветом индуизма, достаточно ясно выражен призыв к действию. . В ней говорится, что человеку необходимо быть активным, ибо сам Бхагван, Господь, действует, совершает поступки. “Не совершая дел, эти миры исчезли бы”, - говорит главный герой “Бхагаватгиты” Кришна. И в другом месте: “Необходимое дело совершай, лучше бездействия дело” .

Совершая земные дела, человек, подобно Божеству, должен трудиться бескорыстно, в то же время отказавшись от привязанности к ним: “Действия совершать, привязанность к ним оставив”. Комментируя эти слова из “Бхагаватгиты”, Александр Мень в “Истории религии” разъясняет, что “это отречение от заинтересованности придает каждому акту человека характер богослужения”.

Практически экономическая модель индуизма, как и буддизма, разработана достаточно скудно. Редкие вкрапления мирской и хозяйственной этики тонут в основных текстах древних установлений о пагубности всякой привязанности. Видимо, для буддизма и индуизма нужна тонкая интерпретация их отношения к человеческой жизнедеятельности. В социальных программах этих религий содержится иной тип экономической рациональности, иные способы оправдания собственности и богатства, к которым невозможно подходить с западными мерками.

Сказанное в известной степени можно отнести и к некоторым другим восточным религиям, например, к даосизму, воспринявшему некоторые черты философии и культа буддизма в процессе адаптации последнего к китайской почве. Здесь же с древнейших времен в силу разных причин религиозное чувство было значительно ослаблено; в китайской традиции религия обернулась этикой. Социальная этика и административная практика всегда играли в Китае более значительную роль, нежели мистика и индивидуалистические поиски спасения.

Даже в даосизме - этой китайской народной мистической практике - по мере того как он все более становился религией мирян, заметно усиливался элемент рациональности. Постепенная адаптация к реальному миру приводила к тем же последствиям далеко не один лишь даосизм. Что касается последнего, то, казалось бы, далекая от прагматизма мистика даосизма, обернулась в конце концов накоплением эмпирического материала в области химии, традиционной медицины (фармакология, иглотерапия и т.д.).

Однако, характерные черты китайского национального характера в наивысшей степени воплотило конфуцианство, которое по отсутствию метафизики настолько рационально, что находится на границе того, что именуется “религиозной этикой”. И вместе с тем, оно резко отличается от прагматизма Запада. Превратившись в государственную религию и более чем на две тысячи лет ставшее идеологической основой китайской империи, конфуцианство, не ограничиваясь Китаем, перешагнуло его границы и благополучно обосновалось в Японии и соседних странах.

Думается, что особый тип культуры, характерный для Юго-Восточной Азии и сложившийся отчасти под влиянием конфуцианства, сыграл далеко не последнюю роль в том, что наше время стало свидетелем подлинного прорыва в экономическом развитии этого региона. И если даосизму китайцы обязаны прежде всего художественно-эстетической практикой, то конфуцианству - жизненной рассудительностью, здравым смыслом.

Триумф конфуцианства объяснялся его созвучием тем идеям, которые китайцы издавна впитывали с молоком матери: рационализму, прагматизму, деятельному началу. Еще в доконфуцианские времена в Китае отрицалась роль духов и утверждалась созидательная деятельность человека. Здесь мудрость состояла не в отрешении от мира или аскетизме, а в проведении истинных принципов в государственную жизнь.

Даже самое беглое знакомство с конфуцианством не оставляет сомнений в характере его отношения к труду, собственности, богатству, нищете, производительной деятельности.

Жизнь ставит перед человеком задачу, дело, которое он неукоснительно должен выполнять, если даже оно окажется не по слечу, выше его сил. Конфуций не утверждал, что от людей зависит выполнение всего дела целиком, однако человек должен сделать все возможное для осуществления этого дела. Судьба человека как “путь” (по мысли Конфуция “путь” адекватен “истине”) есть движение для достижения конечного результата. Развитие производства, экономное, бережное расходование средств и устранение злоупотреблений в управлении конфуцианство считает наиболее важным вопросом, относящимся к деятельности человека.

Этико-политические идеи Конфуция обычно характеризуют как теорию управления с помощью добродетели, что то же самое, что управление на основе человеческих отношений, активно внедряемое на современных передовых предприятиях всего мира. Для основателя конфуцианства ритуал был тем условным видом деятельности, в котором особый акцент делался на гармонии, красоте и святости .

Конфуцианство явилось особой разновидностью рационализма. В отличие от классического западного протестантского, конфуцианский рационализм, в основе которого лежали личностные патримониальные отношения, отстаивал уже с древних времен сложившийся в Китае “обряд” справедливости .

И конфуцианец, и пуританин - люди “здравого смысла”, но если трезвость отношения к жизни пуританина предполагает мощный энтузиазм, внутреннюю психологическую напряженность отдельной личности, то конфуцианец, если не начисто, то преимущественно всего этого лишен. В противоположность пуританину, вся жизнь конфуцианца была скована церемониальными оковами, а предприятия, на которых ему приходилось работать, были семейными или родовыми (клановыми), а потому управлялись не по законам рынка, а по правилам ритуала. При всей модернизации современной китайской экономики эта черта нередко в наши дни продолжает давать о себе знать и служит тормозом при решении функциональных производственных задач.

Конфуцианец (в отличие от протестанта) не верил в то, что его добродетельная жизнь на земле ведет к обретению рая после смерти. За добродетели и усердие, по его представлениям, полагается долгая жизнь, здоровье и богатство в этом мире и добрая память после смерти. Конфуцианство придавало большое значение бережливости - статус “благородного человека” предписывал иметь эту черту.

Создается странное впечатление, что учение Конфуция хронологически ближе нам, чем иные религиозные системы, возникшие много веков спустя после него. Возможно, дело здесь в его “здравом смысле”, прагматичности, созвучном нашему веку. Конфуций принадлежал к такому распространенному в Китае типу мыслителя, для которого, по словам Освальда Шпенглера, “теория познания означала знание великих условий действительной жизни” .

Так обстоит дело с некоторыми религиями “погружения и углубления”. При ближайшем рассмотрении оказывается, что в реальной действительности даже религии мистические, для восприятия мира которыми характерно смирение, скромность, своего рода “религиозное инкогнито” в быту, минимальная деятельность, не так уж далеки от бренного земного мира со всеми его “страстями стравленными” (М. Цветаева). Не говоря уже о конфуцианстве, в котором отсутствует всякая метафизика, и рацио выражено, возможно, не в меньшей степени, чем в протестантизме - этом “эталоне” религиозного прагматизма.

Хозяйство, основанное на Законе.

Типология религий это отдельная тема, имеющая к нашей лишь опосредованное отношение, а потому, не останавливаясь на этой проблеме, заметим, к слову, что типы веры есть умонастроения, ибо в чистом виде они никогда не встречаются. Но при всех особенностях религий, общего между ними гораздо больше, нежели отличного, ибо сплачивает их коренное единство. По этому поводу Павел Флоренский писал со свойственной ему поэтичностью: “Одни исповедания живут на полной свободе, другие в огороженных парках, третьи в небольших, но высоко огороженных дворах, четвертые в узких башнях, пятые в юртах с темным дымовым отверстием, а у шестых над головою лишь небольшая щель.” И хотя истинно верующий вряд ли различает узость и огороженность своей религии это видно лишь со стороны, Флоренский образно передал разновеликость религиозных систем, различие условий, в которых люди, пребывающие в своем особом душевном и физическом состоянии, обладают весьма неодинаковым кругозором. “Но Небо, от которого получают Свет все они, не одинаковое над головами, а одно Небо. Видеть его, хотя бы сквозь щель, лучше, чем ничего не видеть. Это Небо есть Бог. Какая– либо вера в Него лучше безверия, ибо вера дает подлинное прикосновение к духовному миру”.

Итак, Небо. Именно туда вглядывается иудаист, христианин и мусульманин, решая свои, в том числе хозяйственные проблемы. Ведь монотеистические вероучения по сути своей формируют (во всяком случае пытаются формировать) все стороны человеческого бытия, поведение, деятельность, отношение к окружающим людям, природе и т. д.

Макс Вебер не раз повторял, что скорее не религиозное учение, “а то этическое отношение к жизни, которое поощряется в зависимости от характера и обусловленности средств к спасению, предлагаемых данной религией, является ее специфическим “этосом” в социологическом значении этого слова”.

Сказанное целиком относится к тому, что называют трудовой этикой. Труд, творчество, деятельность иудаизм рассматривает как призвание. Освящения достойна жизнь только такого человека, который выполняет свой долг, совершает добро не от случая к случаю, не изредка, а постоянно. Причем, (это представляется особенно важным) этическая идея должна стать в человеке воплощением действия, стремления побуждать его к реальным поступкам, чтобы мысль превращалась в дело, идеи в жизнь. Именно в действии, энергии воли, приложении сил и способностей, по мысли еврейских мыслителей прошлого, проявляется истинная любовь к Богу. С древних времен почитаемый этический идеал иудаизма состоит в тесной увязке ясного, четкого намерения с твердой, непременно направленной на действие волей.

Не удивительно, ведь иудаизм считает, что у человека должен быть некий данный свыше “план жизни”. Само понятие “план” применительно ко всей человеческой жизни предполагает рациональный, даже, можно сказать, деловой подход к своему бытию в этом мире, необходимость иметь перед собой цель, регулирующую по крайней мере основные жизненные этапы.

Труд каждого человека, согласно иудаистским представлениям, есть частица деятельности всего человечества, которое стремится к гармонии между душой и телом: именно таким должен быть грядущий мир. К этой общей цели и должны быть устремлены души всех людей, выполняющих в мире свои частные задачи. Связь частных и общих целей, стоящих перед человечеством, один из толкователей Талмуда выразил таким образом: “Кто совершает нравственное деяние, как, например, судья, произносящий справедливый приговор, тот становится участником Божественного строительства мира”. Как бы обобщая это суждение, известный современный израильский теолог и философ Адин Штайнзальц пишет: “Человеческая душа функционирует в мире, используя тело как инструмент для своей деятельности”. По Штайнзальцу, душа, используя слова поэта, не только “обязана трудиться” труд и есть ее основная функция.

На душе лежит ответственность за исправление мира, и пути усовершенствования его предначертаны Торой. Святое Писание служит душе путеводной звездой для определения верного направления ее деятельности, ибо Тора для иудаизма не только высшее откровение, но и практическое руководство к действию, дающее конкретное указание человеку, как именно он должен осуществлять задачу по исправлению мира. Именно поэтому, по учению иудаистов, каждой букве в свитке Торы соответствует одна еврейская душа, и без этой единственной буквы Тора не будет полной.

Согласно иудаистским представлениям, материальный мир вовсе не является неполноценным; к тому же сама материя ничуть не хуже и не примитивнее духа, а с некоторой точки зрения (что можно заключить из чтения Торы) физический мир можно рассматривать как вершину Божественного творения. Стремление к справедливости, помощи бедным и угнетенным, любви к ближнему своему не должно быть лишь созерцательным, умозрительным, бездеятельным. Для иудаистской этики недостаточно, чтобы человек избегал зла и творил добро: он должен устранять зло, прилагать к этому все силы, приближая победу добра.

Это действенное (не созерцательное) начало сыграло важную роль в становлении основных этических принципов данной религиозной системы. Отмеченные выше принципы во многом объясняют причину того, почему иудаизм провозгласил необходимость развития всякой этики в социальную.

Эти черты, частично нашедшие отражение в христианстве, оказались особенно созвучны одному из его ветвей -протестантизму.

Иудаизм (как впоследствии и протестантизм) обвиняли в материализме за то, что в нем нет “отчужденности от мира”, аскетичности, равнодушия к земным благам. Еще в начале нынешнего века цитируемый М. Вебером немецкий социолог М. Оффенбахер в связи со сравнительной характеристикой католицизма и протестантизма остроумно заметил: “ Народная мудрость гласит: либо хорошо есть, либо спокойно спать. В данном случае протестант склонен хорошо есть, тогда как католик предпочитает хорошо спать”. Избегая в этой связи каких бы то ни было аналогий, можно заметить, что согласно данной схеме, иудаист, подобно протестанту, предпочитает “хорошо есть”.

Не вдаваясь в суть проблемы, укажем лишь на характерное для социальной этики иудаизма представление о профессиональном долге. И хотя этический настрой иудаизма и протестантизма имеет немного точек соприкосновения (английскую пуританскую этику иногда именовали “English Hebraism” английский иудаизм), непосредственное восприятие мира иудаистами и пуританами весьма различно. Как отмечал Вебер, “различие это распространялось, в частности, на те черты, которые имели решающее значение при определении роли обоих религиозных учений в развитии капиталистического этоса”.

Для нравственного типа веры, к которому относится иудаизм, характерна идея Закона. Ведь только тот, кто соблюдает закон, способен приблизиться к Богу, ибо для иудаиста Тора не только Священное Писание, но и Закон, с буквой которого верующий должен сверять каждый свой шаг. Те же чувства испытывает и мусульманин к Корану идея закона характерна и для ислама; “откровения, посланные через Мухаммеда, _ это по большей части ритуальные и социальные законы”. Аллах, воспринимаемый как ничем не детерминированная воля, предопределяет все перипетии жизни мусульманина.

Существует мнение, что это сознание предопределенности сковывает, а то и парализует человеческую активность. Но идея Божественной предопределенности отнюдь не исключает того, что человек преследует свое благо, она (эта идея) лишь подчеркивает, что, борясь за собственное благо, человек сверх того выполняет еще “Божью волю”. “Активность индивида в достижении практических целей, пишет современный российский исследователь А. А. Гусейнов, зависит не столько от сознания того, что он борется за свои цели, сколько от убежденности в том, что это истинные цели”. Апелляция же к воле Бога есть признание высшей степени истинности.

Многочисленные примеры из истории мусульманских народов, когда тесно и органически сочетались религиозное вдохновение с энергичной деятельностью во имя Аллаха, опровергают суждения о сковывающем влиянии идеи предопределения на человеческую жизнь. Божественное провидение совершается через посредство вещей и событий земного мира. И для того, чтобы угодить Аллаху, следует поступать соответственно объективной мере вещей, то есть наилучшим, наичестнейшим образом выполнять свое дело.

Сделать какое– то “внешнее дело”, что– то изменить в предопределенном Богом развитии событий человек сам по себе не в силах, но он может быть трудолюбивым или ленивым, добросовестным или безответственным, нравственным или безнравственным и т. д. все это уже зависит от самого человека. Он хозяин своей судьбы в том смысле, что если он верит в Бога и исполняет Его заповеди, то в будущей жизни его ждут райские наслаждения (кстати, рай в Коране приобретает ярко выраженный земной, чувственный характер. Райские утехи, вкусные кушанья, удобная мебель и прочее все это отражает вполне земные желания смертных).Не исполнение же условий Божьих влечет за собой вечные муки. Как замечает по этому поводу Вл. Соловьев, автор превосходной работы “Магомет”, “для практических задач религии этого, конечно, достаточно”. Русский философ особенно подчеркивает “здоровое и трудовое” начало в исламе.

Нынешние мусульманские теоретики, стремящиеся узаконить “бизнес по -исламские” в глазах традиционно настроенных единоверцев, прилагают много усилий, чтобы бизнес выглядел как возрождение предпринимательства времен Мухаммеда. Современные сторонники развития “мусульманского бизнеса” ссылаясь на усердие пророка во всех его начинаниях, в том числе предпринимательских, представляют патриархальную торговлю и кредит в качестве прообраза нынешней деловой активности. В рамках “возрождения ислама” они акцентируют внимание на “возврат” к раннему мусульманскому “партнерскому бизнесу”.

Нынешние реформаторы нередко пишут о том, что созидательный труд высочайшая нравственная ценность. “Мусульмане, отмечает влиятельный исламский журнал “The Muslim World League Journal”, не должны жалеть трудовой энергии, чтобы овладевать искусством администратора, мастерством управления производством, чтобы осваивать достижения научно– технической мысли и приводить в действие человеческий потенциал и возможности. Именно к этому призывает Коран: “А тех, которые усердствовали за нас, мы поведем по нашим путям. Поистине Аллах, конечно, с добродеющими!... И мы испытаем все, чтобы узнать среди вас усердствующих и терпеливых, и испытаем сообщения о вас.”.

Этическим своеобразием ислама (в отличие от иудаизма и христианства) можно считать слитность, нерасторжимость его нравственных норм с другими нормами, регулирующими человеческие отношения. Мусульманская этика нередко связана с практической жизнью. В ней нет высокого парения действительности, как в христианстве. Ислам не ограничивается указанием пути, его этика не построена на абстрактных принципах, она конкретна, даже прагматична. Этика христианства и мусульманства дают ответы как бы на разные вопросы: первая зачем следует быть нравственным, вторая каким путем можно ее достигнуть. Коран не наставляет на путь веры, он руководство к практическому действию, активному вмешательству в жизнь в качестве догмы.

Интересную мысль высказали культурологи и философы З. Миркина и Г. Померанц в книге “Великие религии мира”: “Сравнивая ислам с христианством, можно заметить, что начинались они по– разному. Но затем в каждой стране складывался свой “ислам” (строгие правила поведения для масс, основанные на страхе ада), свой монастырь” (убежище аскетов, беглецов из мира, в котором царит зло), свой “джихад” священная война: в средневековом христианстве крестовые походы, рыцарские ордена и т. п. Повсюду религия дробится на секты и течения, проклинающие друг друга. Повсюду господствует буквальное понимание книг (Евангелия, Корана). Повсюду только немногие пробиваются к поэзии этих книг, и их духу, не доверяя поработить себя букве”.

Хозяйство, основанное на любви.

Не представляющее собой единого религиозного течения (впрочем, и другие мировые религии отнюдь не едины), христианство, при всех особенностях и нюансах отношения к хозяйственной деятельности отдельных ее ветвей, имеет нечто общее в своем восприятии этого круга проблем. Хозяйственный мир Нового Завета (о ветхозаветном иудаистском ощущении материального говорилось выше), в центре которого личность Иисуса Христа, безусловно является духовной основой христианского отношения к труду.

Конечно, Евангелие не следует рассматривать как определенную систему теоретического и практического учения, в нем в существенных чертах начертано учение веры и нравственности, поэтому не следует пытаться здесь искать конкретную экономическую теорию. При изложении христианской экономии со всей очевидностью необходима известная доля абстракции. Христианская экономика– и в этом она существенным образом отличается от других религий важнейшей своей целью выдвигает хозяйство, основанное на любви. Жертвенная любовь Христа становится всеобщим общественным и хозяйственным идеалом. Поиск Царства Божьего и правды его, согласно Нагорной проповеди, выдвигается в качестве главного правила моральной экономики, этического отношения к человеческой деятельности. Многогранность и многозначность Библии, в частности, выражается в том, что она, с одной стороны, призывает к осознанию второстепенности, несущественности всех земных стремлений, а с другой, включает труд, экономические проблемы в христианскую жизнь. Именно такой сложностью (выдающийся английский мыслитель Клайв Льюис назвал ее “упрямой сложностью”) и отличается мнимая библейская простота.

Значение христианства в хозяйственной истории трудно переоценить: оно безмерно возвысило сознание достоинства труда, не признававшегося в древнем мире. Религиозное освящение труда началось в средневековых монастырях, где труд предписывался в качестве духовного упражнения. Колокольный звон в обителях призывал монахов не только к общей молитве, но и к совместному труду, который стал эрзацем сначала пуританского, а затем и светского благочестия.

Признавая материальный мир, христианство почитает все сотворенное за благо, ибо благ сам Творец, образ которого отражается в творении. “И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма” (Быт., 1, 31).

Сами плоть от плоти от земли, Иисус и апостолы, проведшие многие годы среди простых людей пастухов, пахарей, виноградарей, не отрекаются от земной жизни. Что характерно для Христа, так это то, что Он не утверждает и не отвергает мир Он как бы отодвигает его в сторону, и в его понимании ни одна форма человеческой деятельности не имеет достоинства, морального абсолюта.

Проповеднические труды Иисус неоднократно сравнивает с полевыми работами: таковы, например, притча о сеятеле (Мф. 13, 3– 8), призыв молиться, чтобы Отец Небесный послал “деятелей на жатву Свою” (Мф. 9, 38), притча о талантах (Мф. 25, 20– 30) и т. д.

Труд, совершаемый во имя других, для их пользы, духовной и физической, следует расценивать как добродетель, как исполнение новозаветной заповеди о любви к ближнему (Мф. 22, 37– 39; Ин. 13, 31; Гал. 6, 2 и др.), как проявление способности любить, доказательство этой способности не словами, а делами: “Станем любить не словами или языком, но делом и истиною” (Ин. 3, 18).

Но принимая мир, христианство одновременно и отвергает его в том смысле, что учит человека не привязываться к нему слепо. По сути дела, центральным мотивом трудовой этики христианства и является установление должного взаимоотношения между духом и плотью, в котором духовное начало должно господствовать над материальным. В этом контексте христианское отношение к труду С. Н. Булгаков -пожалуй, никто другой из русских религиозных мыслителей не уделил столько внимания теме “христианство и хозяйство” - выразил таким образом: “Поскольку христианство велит каждому блюсти в себе свободу от хозяйства, не дозволяя заботе до конца овладеть сердцем, повелевая оставаться духовно свободным от хозяйства при всяком хозяйственном строе, настолько же решительно оно никому не позволяет освобождать себя от труда под тем или иным предлогом”.

С такой точки зрения Булгаков (и не только он) подходил, например, к сокращению рабочего дня, которое, по его мнению, не является безусловным благом, ибо до него нужно духовно дорасти. Короткий рабочий день может стать источником деморализации, духовного вырождения трудящегося человека, если он не сумеет достаточно хорошо употребить освобождающееся время.

Человек “со– творец” мира в том смысле, что он призван раскрывать Божественный замысел в мире. Будучи созданным не как обособленное существо, а как родовое, человек в своем творчестве представляет собой лишь часть целого, часть общего дела. Все, что он творит, должно быть оплачено трудом, усилием. “Не должно быть ничего дарового” (Н. Ф. Федоров).

Христианская теология считает, что человек призван “соработать Творцу”, не сомневаясь в его воле. Как замечает Папа Иоанн Павел II в энциклике “Centesimus Annus”, “то, что в Священном Писании сказано о судьбах Царства Божьего, относится и к жизни временных сообществ, которые несовершенны и непрочны. Царство Божие... бросает свет на устройство человеческого общества, благодать же проникает в него и животворит. Именно так легче увидеть, что общество должно быть достойно человека, и выправить его недостатки, и укрепить мужество, без которого нельзя работать для добра”.

Если стать на такую точку зрения, то доверие Богу не признает пассивности, оно, это доверие, есть “отвага на труд” ради изменения сложившейся неблагоприятной ситуации в этой области. Известное изречение гласит: мы должны молиться так, как если бы все зависело от нас. Известный современный американский теолог, директор Института религии и общественной жизни пастор Ричард Нейхауз переиначил это изречение таким образом: “Мир настолько несовершенен, что разумное существо лишь тогда станет трудиться ради его благоустройства, если будет уверено, что все зависит от Бога”.

Призывая к совершенству, христианство благословляет все виды человеческой деятельности, направленные на служение людям. В хозяйственной деятельности такое служение сопряжено с удовлетворением потребностей людей, что, по сути, является основой рыночных отношений. Поэтому свободная экономика получает поддержку высших церковных иерархов, хотя, как утверждают они, экономика, бизнес никогда не будут их нравственно удовлетворять. Сами по себе погоня за прибылью не может встречать сочувствие церкви; у рынка как такового нет своей нравственности, он просто зеркально отражает нравственность или безнравственность своих участников. И все же прибыль необходима, чтобы свободная экономика функционировала. Эту непреложную истину осознавало не одно поколение христиан многих стран мира. И если видные представители трех ветвей христианства предлагают вернуть экономике ее подлинную ценность, то их критика направлена скорее не на экономическую, а на этическую и культурную систему. Экономика предстает лишь как один из многих аспектов человеческой жизнедеятельности. Следуя общехристианскому этическому постулату, иерархи христианских церквей полагают, что когда производство и потребление становится смыслом жизни, причину этого следует искать не в экономике, а в ослаблении социокультурной системы, в том, что общество забыло о нравственности и в конце концов свело самое себя к производству товаров и удобств.

Все сказанное относится не к одной лишь западной христианской ветви, но также и к восточной, хотя последняя неопределенно высказывается по этому поводу.

Ведь в интерпретации проблемы взаимоотношения духовной жизни и мирской трудовой деятельности можно заметить весьма важные отличия со стороны трех разновидностей христианства. Признаком истинной веры протестантизм считает не столько внешнее выполнение человеком религиозных предписаний, сколько честное выполнение своих обязанностей. Труд, когда он является призванием, воплощает религию в посюсторонней привязанности, служит доказательством посредством личных усилий собственных добродетелей и достоинств.

Давно замечено немалое сходство в отношении к труду наших староверов и западных протестантов. Для староверов, как и протестантов, дело - это миссия человека в мире, его призвание. Выполнение долга в рамках мирской профессии они рассматривают как важнейшую задачу нравственной жизни. Неудивительно, что большинство наиболее преуспевающих русских дореволюционных предпринимателей были староверами. Их лучшие представители “на свою деятельность смотрели не только и не столько как на источник наживы, а как на выполнение задачи, своего рода миссию, возложенную Богом или судьбою. Про богатство говорили, что Бог его дал в пользование и потребует по нему отчета...”.

Роднит протестантов и староверов умеренность в личном потреблении, скромность, сдержанность, усердие, прилежание. Интересную попытку установить московскую “торгово-промышленную табель о рангах” предпринял представитель старообрядческой династии промышленников и видный общественный деятель В.П. Рябушинский. “В московской неписанной купеческой иерархии, - писал он, - на вершине уважения стоял промышленник-фабрикант; потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который давал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был. Процентщик...”.

В отличие от католичества (оно разрешает важнейшие жизненные проблемы на основе строго иерархического подчинения клерикальной организации жизни; церковная жизнь здесь вдохновляет человека на мирскую трудовую деятельность) и протестантизма, православие пронизывает “религиозным вдохновением” не только церковную жизнь, но и весь быт человека. Православие, как отмечал И. Ильин, освещает “каждый миг земного труда”. Освящение быта (труд, семейные отношения, еда, сон, одежда, любая повседневность) с давних времен отличало русское православие. Русский православный человек с детства усваивал христианство не по Евангелию, а по житиям святых, церковному календарю и святцам.

П. Флоренский писал, что “в православии русское религиозное чутье счастливо избегало как Сциллы рационализма, куда его мог увлечь русский здравый смысл, так и Харибды безудержного мистицизма, к чему его тянуло то свойство русской натуры, которое Достоевский определил, как стремление преступать черты и заглядывать в бездны”. Лучше, пожалуй и не скажешь об этом странном и, казалось бы, несовместимом сочетании рационализма и мистицизма, причудливым образом, отразившемся на отношении русского человека к труду, хозяйственной деятельности, предпринимательству.

Некоторые современные историки и социологи напрямую связывают с православием наше специфическое отношение к труду , хозяйствованию, причем делают из этого прямо противоположные выводы в полном соответствии с нашим родовым максимализмом. Для одних “иоаннический” духовный тип восточной ветви православия, восходящей к “апостолу любви” Иоанну, служит важным подспорьем для доказательства “святости” русского труда (О. Платонов и др.) Иные, напротив, возлагают вину на православие за “отлучение” русского человека от рационального, качественного труда (А. Янов и др.) Не будем останавливаться на этой весьма противоречивой проблеме она требует специального серьезного исследования; укажем лишь, что с нашей точки зрения, каждая из этих концепций “хромает” односторонностью и нередко связана с теми или иными политическими пристрастиями их авторов, а, стало быть, объективно не отражает действительности (или отражает ее лишь частично). Думается, что нашу отечественную бесхозяйственность, сложившуюся привычку к некачественному труду, низкую его производительность, леность, редко встречающееся уважение к чужому и своему труду и т. д. и т. п. следует объяснять причинами, в основе своей находящимися за рамками православия.

Что же касается русской православной церкви, то она пока еще стоит на пороге выработки своей “социальной доктрины”. 24 января 1997 г. состоялось первое заседание Синодальной рабочей группы по выработке концепции Русской православной церкви по вопросам церковно– государственных отношений и проблемам современного общества в целом. Председатель группы митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, подчеркнув историческое значение задачи, поставленной перед авторами доктрины Архиерейским собором РПЦ в конце 1994 г., представил участникам заседания рабочие документы, подготовленные сотрудниками Отдела внешних церковных сношений. Среди основных направлений разработок были названы и такие: отношение к труду и распределению его плодов, отношение к собственности и некоторые другие.

Каждая религиозная система содержит в себе зародыш практического, рационального, какой бы возвышенной, “не от мира сего” она ни казалась, каждая из них в той или иной степени соизмеряет небесное и земное, потустороннее и посюстороннее. Совершая любые действия и поступки, истинно верующий всегда ощущает эту связь, вольно или невольно надеясь на вознаграждение за праведную жизнь и опасаясь возмездия за прегрешения. Трудолюбие, . прилежание, добросовестность, хозяйский подход к делу, с его точки зрения, немаловажные слагаемые, определяющие дальнейшую судьбу человека в загробном мире или ином воплощении, поэтому верующий не может не предавать значения этой стороне жизни.

В большей или меньшей степени религии самым различным, подчас и причудливым образом, оказывают воздействие на ход хозяйственной жизни того или иного общества, влияют на духовные силы, действующие в экономике, т. е. на хозяйственный образ мыслей. Их влияние может стать прямым или косвенным, зримым или скрытым, ускоряющим экономическое развитие и, напротив, тормозящим его. Потребности современного общества властно заявляют о себе, внося изменения в религиозное толкование священных заповедей. Так, католическая церковь полностью исключила столь важный постулат как запрещение взимать проценты. Навстречу потребностям рынка продвинулся ислам и некоторые другие религиозные системы.

И пусть за последние десятилетия заметно усилился процесс секуляризации, труд не совсем утратил своего сакрального значения. “Работа все еще имеет для нас религиозный смысл, отмечает современный американский теолог Харви Кокс, ученик Дитриха Бонхоффера, Отношение к труду еще не освободилось от религиозных и метафизических смыслов”. Так, религиозная обусловленность жизненного поведения продолжает оставаться одним из детерминантов хозяйственной этики.