год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Развитие глобализации ведет к постепенному исчезновению грани между внутренней и внешней политикой. Традиционно внешнеполитические темы становятся внутренними, внутриполитические проблемы выносятся на международную арену. Возникают новые субъекты мирового политического процесса, государства теряют свои традиционные компетенции. Однако абсолютизируя глобализацию, перешагивая в исследованиях мирового политического процесса государственные границы и концентрируя свое внимание на анализе институтов, групп, интересов, мы обедняем исследование, ибо внешняя политика государств остается - и будет оставаться - существенным компонентом мировой политики. "Нация, - отмечал в свое время немецкий историк Моммзен, - это только фикция, но ее отмена - это утопия".

Идея национальной государственности переживает в последнее десятилетие свой ренессанс. В национальных государствах Европейского союза она находится в неразрывной связи с интеграцией и не противоречит ей, ибо в дискуссиях последних лет (если исключить обратные реакции на экономические трудности, связанные с интеграционными процессами), речь шла не о возвращении к исходным формам, а о развитии национальных государств на новом уровне, в рамках продолжающихся и расширяющихся процессов европейского единения.

Европа, как отметил в мае 1999 г. германский министр иностранных дел Фишер, неотделима от национальных государств; европейские институты и далее должны будут делить с ними свои компетенции.

Сохраняющаяся на сегодняшний день национальная государственность предполагает и "национальность" внешней политики, существенное влияние на которую оказывает внутриполитический фактор, включающий в себя, в числе прочего, и социально-психологический компонент, так называемую "национальную идентичность".

В предлагаемой статье меняющаяся внешняя политика Германии исследуется во взаимосвязи с меняющимся внутриполитическим контекстом. Актуальность подобного угла зрения оправдывается особой ситуацией, сложившейся в результате объединения.

В послевоенную эпоху в ФРГ и ГДР, хотя и в различных идеологических контекстах, культивировалось постнациональное сознание. В рамках противостояния блоков Германия, как метко отметил в свое время Плесснер, "стабилизировалась в нерешенности между вчерашним и завтрашним днем".

Объединение страны, формальное обретение ею полного государственного суверенитета, превращение в национальное государство ознаменовало качественно новую эпоху в развитии немецкого общества. Формирование нового национального самосознания идет рука об руку с формированием новой внешней политики. Федеративная республика становится активным субъектом мирового политического процесса и постепенно осознает себя как самостоятельная в своих решениях держава.

Говоря о германских внешнеполитических акциях, исследователи нередко отмечают расхождение между тем, как воспринимаются эти акции самими немцами, и тем, как оцениваются они остальными странами и народами. Рассматривая внешнюю политику в связи с состоянием немецкого общества, автор надеется тем самым дополнить российские исследования германской внешней политики, сводящиеся нередко лишь к обзору дипломатических инициатив.

Ограниченный объем статьи диктует, однако, необходимость определения приоритетов. Поэтому представляется целесообразным рассмотреть переходный период от Бонна к Берлину в первую очередь в экспликации на балканские кризисы, ибо в ходе их урегулирования традиционные для старой ФРГ внутри- и внешнеполитические установки вступили в противоречие с меняющимися внешнеполитическими реалиями и с новым качественным состоянием немецкого государства, так что именно эти кризисы послужили катализатором формирования как новой германской внешней политики, так и нового немецкого национального самосознания.

Здесь используются понятия "Боннской" и "Берлинской" республик, с середины 90-х годов широко распространенные в немецкой прессе, в политике, а также в политологических дискуссиях и образованные по аналогии с "Веймарской республикой". Употребление этих двух терминов иногда подвергается критике - преимущественно старшим поколением западногерманских политиков и политологов, опасающихся возможного противопоставления Берлина и Бонна в контексте преемственности идеалов демократии.

Однако даже эти апологеты "механического" расширения старой ФРГ на Восток не могут отрицать тех качественных изменений во внутренней и внешней политике, которые явились следствием объединения двух немецких государств. Поэтому представляется, что понятие "Берлинская" республика для обозначения немецкой демократии, по ряду объективных параметров отличной от старой западногерманской, с научной точки зрения полностью правомерно.

Любовь немцев к рассуждениям о сущности немецкой национальности отмечена еще Фридрихом Ницше. Однако в послевоенный период в официальной западногерманской политологии эти рассуждения отнюдь не пользовались популярностью. Бытовало мнение, что немцы "находят себя" лишь отграничиваясь от других или разрушая их.

Понятия "немецкой нации", "немецких национальных интересов" считались дискредитированным политикой национал-социалистов и поэтому, как правило, нагружались негативным политическим значением и принадлежали в основном к репертуару ультраправых сил, то есть групп и движений, не увязанных в рамки христианских консервативных партий.

Англо-саксонский либерализм, противореча свойственному немецкому менталитету стремлению к социальному равновесию, или, говоря словами Тодда, к "социальной гармонии", не мог заполнить создавшегося идейного вакуума. Выходом для значительной части немецкой интеллигенции явилась концепция "конституционного патриотизма", полностью отказавшаяся от традиционного национального патриотизма в пользу демократических идеалов, запечатленных в Основном законе ФРГ. Социальное же государство, ставшее возможным благодаря экономическому подъему и явившееся социально-политическим продуктом "рейнского капитализма", выступило альтернативой концепциям либерализма. Боннская республика, мыслившаяся как временное, переходное образование, стабилизировалась как постнациональная демократия.

Основной чертой рейнской внешней политики была идентификация государственных интересов с интересами европейских и атлантических структур, вплоть до того, что интеграции в западные структуры официально отдавался приоритет в сравнении с объединением двух немецких государств. Очень важную (как с политической, так и с психологической точки зрения) роль играло развитие процессов европейского единства. Достижение полного суверенитета политически казалось возможным лишь в единой Европе. Место же дискредитированной немецкой идентичности должна была занять европейская.

Немцы, как шутили иной раз наблюдатели, стремятся в Европу, чтобы перестать быть немцами. В то же время само собой разумеющимся считался дисбаланс между экономической и политической ролью Германии в рамках ЕС ("экономический великан - политический карлик"). "Культура сдержанности" (верность которой подтверждают и нынешние политики, хотя на деле она завершилась эпохой либерального министра иностранных дел Геншера) являлась важнейшей качественной характеристикой внешней политики ФРГ и базировалась на принципе "исторической ответственности" Германии, с одной стороны, как страны, на которой лежит вина за возникновение Второй мировой войны, и с другой - как "форпоста западной демократии". Мораль использовалась в качестве аргумента против эгоизма национальных интересов. Участие бундесвера в военных акциях за пределами стран Североатлантического союза запрещалось на конституционном уровне.

Объединение Германии положило начало длительному и отнюдь не безболезненному процессу формирования единой нации. Однако в начале 90-х годов немецкое общество в старых федеральных землях не пережило значительных качественных изменений. В то время как на востоке Германии происходила структурная перестройка экономики, а тон общественной жизни определялся оправданиями, покаяниями и судебными процессами (что, как полагали позже исследователи, и положило начало неожиданному, на западный взгляд, росту популярности Партии демократического социализма), западное общество застыло в эйфории достигнутого объединения.

Дебаты о будущем немецкого государства определялись западногерманскими политологами. Старые федеральные земли задавали масштабы развитию всей Германии. Предполагалось, что изменившись количественно, Боннская республика не утратила -и не утратит - своих важнейших качественных характеристик, и останется Боннской, даже переехав в Берлин.

Единая Германия рассматривалась как расширившаяся на Восток ФРГ, новые федеральные земли должны были по сути лишь пассивно приспосабливаться к западной системе отношений и догонять западные экономические стандарты, восточные политики имели шанс занять руководящие посты в традиционных партиях, лишь приобретя западный менталитет (как Ангела Меркель в ХДС). Реакция общества на кризис в Персидском заливе весной 1991 г. была еще типично западногерманской. По старым федеральным землям прокатились массовые пацифистские демонстрации, а муниципалитет города Бонна даже отменил из моральных соображений традиционный весенний карнавал.

По отношению к западным союзникам правящая консервативно-либеральная коалиция постоянно подчеркивала неизменность приоритетов внешней политики и исключала всякую возможность каких-либо "особых путей", вероятность которых могла бы проистекать из изменившегося геополитического положения Германии.

В то же время на внутриполитическом уровне велись дискуссии о необходимости пересмотра ряда внешнеполитических традиций, присущих прежней ФРГ в силу ее ограниченного суверенитета и неприемлемых для Германии в ее новом качестве.

Дебаты эти велись бы, возможно, и более длительное время, если бы не балканские кризисы. Именно в ходе этих кризисов в короткий срок претерпел модификации целый ряд качественных характеристик внешней политики; кроме того, они спровоцировали и сущностные внутриполитические изменения - не только в традиционном раскладе политических сил, но и в общественном сознании в целом.

Германская политика в первом югославском кризисе 1991 г. носила чисто оперативный характер; концептуальные основы внешней политики, разработанные в прежней ФРГ применительно к стабильному внешнеполитическому контексту, не соответствовали ни изменившимся геополитическим реалиям, ни новому положению Германии.

Спорные внешнеполитические инициативы осуществлялись параллельно с ходом внутриполитических дебатов о будущем внешней политики и концептуализировались в ходе своего осуществления. Признание Хорватии и Словении, спровоцировавшее Боснийский кризис, продемонстрировало уже в первый год после объединения то четкое стремление Германии к усилению своего политического веса, которое в последующие годы последовательно развивалось в немецкой "европейской политике". В политических науках и в прессе ведутся дебаты о "возросшей ответственности" Германии и впервые всплывает понятие "национальных интересов".

Однако, что как политики, так и политологи, употребляя это раньше чуть ли не запретное понятие, в то же время избегают еще четкой его дефиниции. В качестве примера можно привести обширный перечень "немецких национальных интересов" в четырехтомнике "Новая немецкая внешняя политика", изданном Немецким обществом внешней политики в середине 90-х годов, авторы которого причудливо синтезируют старую боннскую мораль с новыми политическими реальностями, так что под видом "национальных интересов", после краткого обзора константных внешнеполитических приоритетов, подается пестрый набор общегуманистических ориентиров в меняющемся мире.

Еще одной характерной чертой внешнеполитических дебатов являются довольно странные для постороннего наблюдателя, но понятные в немецком контексте рассуждения о вновь обретенной "нормальности" (подразумевалась "нормальность" полностью суверенного национального государства), начавшиеся непосредственно после объединения и продолжавшиеся чуть ли не до конца десятилетия.

Раздавались призывы "нормализовать" внешнюю политику, что предполагало в числе прочего и отказ от ряда самоограничений, мотивированных особенностями исторического прошлого Германии. Еще в 1997 г. консервативный политик Шойбле считал участие бундесвера во всех военных акциях стран НАТО "проверкой нормальности Германии".

Важнейшим достижением консервативно-либеральной коалиции была произошедшая под влиянием событий в Боснии легализация участия бундесвера в военных акциях, осуществляемых с мандатом ООН за пределами границ НАТО. Решением от 12.07.1994 г. Конституционный суд легализовал их при условии обсуждения и утверждения каждой отдельной акции бундестагом. Это достигнутое по ходу оперативной балканской политики решение имело принципиальное значение для будущей внешней политики в целом. Однако в те годы внешнеполитическая инструментализация бундесвера представлялась возможной лишь в ограниченном масштабе - "только в Европе и на ее периферии".

Под воздействием событий в Боснии (начало 90-х годов) начинается та эволюция внешнеполитических установок этаблированных левых сил - СДПГ и Союза 90 / Зеленых, - которая привела их в итоге к парадоксальному внешнеполитическому консенсусу на платформе, разработанной консервативно-либеральной коалицией, привнесла вклад в их победу на выборах в 1998 г., практически свела на нет левое крыло СДПГ, а Союз 90 / Зеленых ввергла в начале 1999 г. в тот сокрушительный мировоззренческий кризис, из которого они вышли качественно иной партией.

В начале 90-х годов социал-демократы отрицали военные акции НАТО за пределами стран альянса и протестовали против участия бундесвера в акциях ООН против Югославии. Не только левый лидер Лафонтен, но даже и "практик" Шарпинг еще в 1993 г. решительно возражали против "участия в интервенциях НАТО и Западноевропейского Союза". Непопулярность подобного курса у избирателей привела в 1994 г. к попыткам сближения с официальным курсом правительства, которое, впрочем, решительно отмежевалось от заявлений Шарпинга о наличии "внешнеполитического консенсуса".

В 1995-1996 гг. партия все глубже погружается в программные дискуссии по вопросам внешней политики, причем практически все споры в той или иной мере выходят на балканские кризисы, в частности, на вопрос правомерности направления немецких "торнадо" в Боснию. На съезде в Мангейме в ноябре 1995. левым удалось провести свою линию, однако уже в декабре 1996 г. социал-демократическая фракция в бундестаге голосует за направление бундесвера в Боснию. В 1997 г. в программном документе "Социал-демократическая внешняя политика на пороге 21 века" внешнеполитический курс СДПГ подвергается окончательному пересмотру с целью "вывести партию из изоляции".

Участие бундесвера в военных акциях в рамках мандата ООН допускается, исключается однако "самомандатирование НАТО, ЗЕС или ЕС". Эта позиция подтверждается на специальном внешнеполитическом конгрессе в июне 1997 г., окончательно закрепляется на партийном съезде в Ганновере в декабре 1997 г. и остается незыблемой вплоть до прихода социал-демократов и Зеленых к власти осенью 1998 г. и до начала косовского кризиса, положившего начало новому расколу в этих партиях.

Союз 90 / Зеленые еще в 1994 г. оставались бескомпромиссными пацифистами; их программа включала в себя требования поэтапного роспуска НАТО и бундесвера. Однако в связи с боснийским кризисом усиливаются споры между сторонниками фундаментальных идейных ценностей "зеленого" движения (так называемыми "фундис") и реалистами ("реалос"), требующими модификации этих ценностей в соответствии с новой политической ситуацией. В 1995 г. представитель левого крыла Л. Фольмер в своих тезисах о задачах "зеленой внешней политики" призывает партию к новой прагматической ориентации, хотя бы в отношении НАТО и бундесвера.

В качестве важнейшего аргумента используется морально-политический фактор. Летом 1995 г. И. Фишер, тогда председатель фракции Союза 90 / Зеленых в бундестаге, говорит о "новом фашизме" на Балканах и призывает "пацифистскую партию по-новому определяться в мире насилия".

В то же время он "из исторических причин" отвергает участие немецких солдат в боевых действиях на территории бывшей Югославии. Начавшаяся после выступления Фишера внутрипартийная дискуссия привела к настолько глубокому расколу, что, как отмечали сами Зеленые, одно их крыло вполне созрело для коалиции с НДС, а другое - с консерваторами. В декабре 1996 г., после долгих споров между "левым форумом" и "реалос" фракция Союза 90 / Зеленых в бундестаге впервые большинством голосов поддержала продление пребывания бундесвера в Боснии.

Дальнейшие годы ознаменованы непрекращающимися дискуссиями о роли НАТО. В то время как "фундис" призывают партию вернуться к основам, чтобы не потерять своих избирателей, "реалист" Фишер, имея в виду предстоящие выборы и возможную коалицию с социал-демократами, берет курс на дальнейшую модификацию "зеленой" внешней политики, ибо именно внешняя политика с начала 90-х являлась одним из основных камней преткновения между социал-демократами и Союзом 90 / Зеленых в вопросах образования коалиции.

В декабре 1994 г., например, Зеленые решительно отвергли требования социал-демократов пересмотреть позиции по отношению к НАТО и бундесверу, рекомендуя социал-демократам заняться преодолением "националистических" тенденций в своей собственной политике14. В 1996 г. социал-демократы проводят зондирующие переговоры с Союзом 90 / Зелеными, однако решительно отрицают наличие каких-либо точек соприкосновения с этой партией в вопросах внешней политики. Решающей предпосылкой возможной коалиции с СДПГ является отказ Зеленых от их требования поэтапного роспуска НАТО.

В июне 1998 г. в разгар предвыборной борьбы Фишер формулирует свое отношение к событиям в Косово: с тем, чтобы не повторились "ошибки Боснии", необходима интервенция с целью защиты косовских албанцев от "сербской агрессии"; важнейшим условием однако, мандат ООН. В итоге к осени 1998 г. внешнеполитические программные установки левой оппозиции практически не отличались от правительственных. Это было одним из ее козырей: в случае победы на выборах социал-демократы обещали последовательно продолжить взятый консервативно-либеральной коалицией внешнеполитический курс.

Таким образом, "поправение" левых партий в течение 90-х годов осуществлялось с постоянной ссылкой на волю избирателей. Существовала ли эта воля на деле? Данные опросов общественного мнения показывают, что в целом немецкое общество в 90-х годах интересовали скорее внутриполитические темы.

Однако в опросах, посвященных зарубежным проблемам, акценты отчетливо смещались в пользу "сильной" внешней политики, которая, разумеется, должна была осуществляться в рамках западных структур и во имя традиционных приоритетов - мира и демократии, но предполагала более активную роль Германии в этих структурах и не исключала военные средства для реализации этих приоритетов. Так, в 1994 г. на вопрос о том, в каких случаях может быть допущено участие бундесвера в военных акциях, 79% опрошенных назвали акции против стран, ведущих политику геноцида, 78 - меры по урегулированию конфликтов и 76% - угрозу для союзников. В то же время представления о конкретных объектах будущих военных акций бундесвера были расплывчаты. Единственный четкий образ подобного врага, отслеживающийся на протяжении десяти лет, - это правительство Милошевича, которое на обыденном уровне идентифицировалось с "сербами" в целом.

Явились ли относительно быстрые изменения в общественном сознании "мирных" немцев следствием беспрецедентной пропагандистской кампании средств массовой информации в ходе балканских кризисов, или же кампания эта явилась выражением тех ожиданий, которые копились в немецком обществе, начиная с объединения? Наблюдая в течение десяти лет развитие немецкого общества, автор склонен полагать, что в данном случае имело место взаимное влияние. "Воинственность" проявили прежде всего жители старых федеральных земель. Если до объединения охотно рассуждали о "двух государствах - одной нации", то в 90-е годы речь нередко шла о "двух нациях в одном государстве".

Более умеренные, по сравнению с западными, установки жителей бывшей ГДР в вопросах внешней политики в целом и балканской в частности17 объясняются, однако, на наш взгляд, отнюдь не идеологическими причинами, а более суровыми экономическими и социально-политическими условиями в новых федеральных землях и, следовательно, более трезвым взглядом на вещи.

Сознавая более отчетливо нежели западные жители экономические трудности объединения, на востоке улучшение собственной экономической ситуации предпочитали самоутверждению на внешнеполитической арене.

Сказалась и присущая большинству жителей бывшей ГДР способность критически оценивать официальную информацию, в то время как в ФРГ за годы экономического благополучия и социального мира обыватели эту способность во многом утеряли. Усиление же праворадикальных тенденций, уже начавшееся к тому времени в новых федеральных землях, имело однозначно внутриполитическую направленность ("иностранцы - вон из страны!") и не носило характера внешнеполитического реваншизма.

Обращаясь к социальной структуре общества, исследователи общественного мнения отмечали, что сторонников активной внешней политики можно было найти скорее среди политических элит и высокопоставленных государственных и частных служащих, нежели на уровне "простого" населения. Например, в таком критическом вопросе, как участие бундесвера в боевых акциях за рубежом, 74% опрошенных элит высказались "за" (генералитет - 94%, экономические элиты - 80%, журналистские элиты - 75%), в то время как среди населения положительно ответили на этот вопрос лишь 22%19.

Предпринятый немецкими исследователями в 1997 г. анализ установок населения в вопросах внешней политики показал, что 69% считали ее важнейшей целью поддержку хороших отношений с возможно большим числом стран. Второе и третье место занимали немецкие внешнеэкономические интересы (60%) и согласие с остальными странами ЕС (52%). Одновременно 51% считал, что на внешнеполитической арене немцам следует действовать более самостоятельно, не испытывая мук совести за нацистское прошлое.

Косовский кризис и военная акция НАТО весной 1999 г. с внутриполитической точки зрения интересна не в последнюю очередь тем, что именно под ее воздействием окончательно завершилось формирование нового расклада политических сил. Левое крыло СДПГ, во времена Ла-фонтена определявшее политику партии, к концу 1999 г. практически потеряло свое значение; у него не было ни стратегии, ни кадров. Союз 90 / Зеленые, стремившиеся к политической власти ценой отказа от своих политических принципов, поплатились за это потерей значительной части своего базиса.

В апреле 1999 г. прокатилась волна отставок и выходов из партии, в президиум поступали многочисленные протесты от местных партийных организаций. После превращения Зеленых из вечной "партии протеста" в новую "партию власти" ПДС поторопилась привлечь на свою сторону оставшихся бездомными пацифистов. ПДМ была единственной партией, подавшей (после того, как 16 октября 1998 г. бундестаг дал согласие на участие немецких войск в будущей военной акции НАТО) иск против правительства в Конституционный суд, который, впрочем, отклонил его по формальным причинам. Совместно с раздробленными пацифистскими группами она уже 27 марта 1999 г. организовала в Берлине демонстрацию протеста против бомбардировок НАТО.

Год спустя НДС явилась инициатором общественных дебатов по вопросам войны против Югославии.

Интересны и изменения в менталитете. Общество, еще в 1991 г. протестовавшее против войны с Ираком, проявило в 1999 г. настоящую кровожадность: в пользу бомбардировок Сербии под знаменем "прав человека" выступили перед началом акции НАТО не только немецкие политики, но и целый ряд интеллектуалов - по собственной инициативе; евангелическая и католическая церкви, что особенно странно, ибо начало военной акции пришлось как раз на начало пасхальной недели на Западе.

В проводившихся опросах общественного мнения 68% опрошенных считали, что вину за эскалацию конфликта в Косово несут одни лишь сербы, и лишь 5% отмечали вину АОК; 61% опрошенных считали военную акцию НАТО необходимой и лишь 30% возражали против нее. Настроения в обществе изменились, когда встал вопрос о наземном контингенте с участием немецких солдат, против которого высказались 62% опрошенных. Уже ближе к середине апреля множатся призывы прекратить бомбардировки и изыскать пути мирного урегулирования конфликта; появляются возмущенные заявления ряда политиков, лишь теперь узнавших о секретном приложении к договору в Рамбуйе, и т.д.

Различия между старыми и новыми федеральными землями сохранились: на западе в пользу участия немецких торнадо в бомбардировках Сербии высказались 64% опрошенных, а на востоке - лишь 36%; 49% опрошенных на западе были довольны стратегией НАТО; на востоке - лишь 36%. Впервые дало о себе знать и "поколение немецкого единства" - молодые люди, сформировавшиеся уже в единой Германии: наибольшую поддержку НАТО получила именно с их стороны.

На акценты балканской политики Германии в 90-е годы в известной степени повлияло и наличие сильной исламской общины в западных федеральных землях, возникшей еще в 60-70-е годы. Ее основу составляют турки, значительная часть которых обладает немецким гражданством и имеет свое политическое лобби. Кроме того, с начала 90-х годов Германия приняла большое число мусульманских беженцев из Боснии, а также значительный контингент косовских албанцев, многие из которых весной 1999 г. пополнили ряды албанской АОК.

Кризис в Косово оказал более чем значительное воздействие на дальнейшее развитие немецких внешнеполитических концепций. Участие Германии в военной акции НАТО весной 1999 г. явилось поворотным пунктом, символизирующим, по мнению самих немцев, достижение нового качественного уровня немецкой внешней политики, "окончательный выход Германии из той особой роли, которую в этом столетии она сначала сама хотела играть, и к которой потом ее вынудили".

Перейдена некая граница, за которой осталась послевоенная эпоха, а с ней и обусловленное историческими причинами "воздержание" Германии в ряде вопросов внешней политики. "Годы учебы в провизориуме", то есть в бывшей ФРГ, остались позади; наступило время учить других, менее успешных учеников. Это право Германия подчеркивала, участвуя в акции НАТО против Сербии.

Известный внутриполитический лозунг "Никогда - Гитлер!" был преобразован во внешнеполитический, и обращен против конкретного противника. Раньше с помощью этого лозунга немцы должны были абстрактно побеждать "Гитлера" в своей политике и в своем сознании - в Косовском кризисе они впервые сочли возможным военным путем побеждать его в народе, боровшемся против фашизма во Вторую мировую войну.

Усиление "морального" фактора внешнеполитических акций, упор на ценностную ориентацию международного права (защита прав человека) в ущерб традиционным принципам территориальной целостности государств не являлись особыми чертами новой немецкой внешней политики - они характеризовали стратегию Запада в целом. Возросшая ответственность Германии предполагала глобализацию ее внешней политики в рамках "глобальной ответственности" Запада, и, соответственно, инструментализацию и глобализацию бундесвера, что на внутриполитическом уровне предусматривало его реформу.

Говоря о глобализации немецкой внешней политики, Фишер подчеркивал, что целью ее является усиление ООН. (И усиление Германии в ООН, то есть предоставление ей места в Совете Безопасности, однако - и в этом Фишер отличается от своего либерального предшественника Кинкеля - не в одностороннем порядке, а в рамках общей реформы ООН). Участвуя, пусть даже символически, в миротворческих акциях ООН в отдаленных регионах, вроде Восточного Тимора, Германия "вносит вклад в укрепление механизмов международных миротворческих структур". Следует, однако, строго исходя из принципов разумного самоограничения, определить направления будущей миротворческой деятельности Германии; приоритеты должны оставаться в Европе.

Новой в концептуальном плане явилась попытка соотнести "национальные интересы" с традиционной многосторонностью внешней политики прежней ФРГ, предусматривавшей усиление европейской интеграции, трансатлантического партнерства, укрепление ООН и ОБСЕ. Партии правящей коалиции по-прежнему настаивали на "внешнеполитическом консенсусе", провозглашенном ими в начале 90-х, в ходе предвыборной борьбы. В то же время концепция Фишера, исходящая из многосторонности немецкой внешней политики в многополярном мире, не столько продолжили, сколько модифицировали внешнеполитический курс прежней коалиции.

В ходе косовского кризиса немецкие средства массовой информации неоднократно указывали на дипломатическую активность Германии, осуществлявшуюся параллельно с военной акцией НАТО, в частности, на "план шести пунктов" Фишера.

В итоге, однако, события определялись преимущественно по американскому сценарию. Интересны в этой связи последствия косовского кризиса для усиления в немецкой европейской политике стремления к укреплению политической и военной дееспособности ЕС, к возможно быстрому o созданию соответствующих европейских структур. Анализ немецкой прессы непосредственно после косовского кризиса демонстрирует наличие умеренных антиамериканских тенденций.

Подчеркивается при этом, что военное и политическое самоопределение Европы осуществляется отнюдь не с целью соперничества с США. Предполагается, что единая Европа, преодолевая исторически присущие ее великим державам геополитические приоритеты, должна быть в состоянии сама решать конфликты, подобные косовскому, исходя из своей идентичности, в соответствии со своей логикой и своими методами, не всегда сходными с американскими.

Важное значение имеет в этой связи фактор двусторонних отношений, тесно увязанный официальной немецкой политикой в рамки "общеевропейских интересов". Балканы, потеряв в начале 90-х годов то стратегическое значение, которое имели они в годы конфронтации блоков, приобрели, однако, новую роль - роль возможного детонатора европейского единства.

Уже первый югославский кризис продемонстрировал ту легкость, с которой европейские державы, в том числе и Германия, возвращаются к былым геополитическим приоритетам и старым союзам. Поэтому во всех двусторонних контактах Германии со странами, находящимися вне ЕС, присутствует и европейский аспект. Больше всего немецкая дипломатия опасается упреков в "особом немецком пути".

Таким образом, если суммировать модификации германской внешней политики в период перехода от Бонна к Берлину (1991-1999 гг.) в ее взаимосвязи с внутриполитическим контекстом, то можно выделить следующие характерные черты. Исходя из качественно нового состояния, объединившаяся Германия стремится к усилению своего политического веса на мировой арене (место в Совете Безопасности ООН). Меняются акценты германской политики в рамках европейских структур. Меры по углублению европейской интеграции дополняются стремлением к устранению дисбаланса между экономической и политической ролью Германии.

Формулируется понятие "национальных интересов", которые предполагается интегрировать в схему сбалансированных общеевропейских интересов, параллельно усиливая компетенцию Германии в определении политического курса Европейского союза в целом. Формулируется понятие "новой" или "возросшей" ответственности, опирающееся преимущественно на пространственно-географический фактор и являющееся первым шагом на пути формирования новой германской геополитики.

Модифицируется роль морали во внешнеполитической аргументации. Раньше мораль использовалась в качестве аргумента против участия в военных акциях; начиная с боснийских кризисов, и особенно с Косово; мораль становится аргументом для военного вмешательства во внутренние дела иных стран (которое, впрочем, оценивается не как "вмешательство", а как "предупреждение конфликтов").

Санкционируется участие бундесвера не только в войсках ООН, но и во всех акциях НАТО, в том числе и в тех, которые осуществляются за пределами альянса и не служат непосредственно защите Германии или ее союзников. Меняется традиционный расклад политических сил внутри страны; тенденции общественного развития начинают определяться ростом "национального сознания".

Ныне, как и десять лет назад, немецкие политики и официальные политологи упорно стараются доказать, что идентичность Германии, по крайней мере во внешней политике, осталась неизменной.

Однако постоянство основных приоритетов не означает неизменности внешнеполитических стратегий. А изменившийся за десять лет внутриполитический контекст не может не оказывать влияния на характер внешней политики. Можно сколько угодно повторять заклинания о "неизменности внешнеполитического консенсуса", если изменились внутри- и внешнеполитические условия, в которых (и для которых) этот консенсус был разработан, неизбежна и его модификация.

Нынешняя Германия - это открытое информационное общество, которое, тем не менее, весьма бережно относится к вновь обретенной "национальности" и не собирается жертвовать ее на алтарь европейского единства (как, впрочем, и остальные европейские государства). Понятие "немецкой нации" находится в процессе формирования, причем формирование это происходит не только в политологических и политических дебатах, но и спонтанно, в ходе общественных дискуссий. Более того, опросы старшеклассников, например, показали, что 84% из них хотели бы изучать "немецкую нацию" в качестве учебного предмета.

Правый радикализм, усилившийся в последний год в новых федеральных землях до такой степени, что множатся требования преследовать его так же, как в свое время левых террористов, носит четкую внутриполитическую направленность.

Однако он оказывает и явное, хотя и не прямое, воздействие на характер внешней политики. На сегодняшний день воздействие это заключается в том, что Германия, опасаясь обоснованных упреков в возрождении "правых" идеалов внутри страны, активно действует против "правой опасности" на международной арене. Можно вспомнить риторику Фишера и Шарпинга, сравнивавших сербскую политику в Косово с гитлеровской политикой уничтожения европейского еврейства, или же, если обратиться к более актуальному примеру - безмолвное участие Германии в спорных по своему эффекту санкциях Европейского сообщества против Австрии в связи с участием в австрийском правительстве националистической партии Хайдера.

Второй аспект, по которому усиление правых тенденций может оказать внешнеполитический эффект, связан с проблемой национальной государственности, ибо, как полагают некоторые политики, та симпатия, которую население (особенно в новых федеральных землях) демонстрирует по отношению к правым лозунгам, базируется на страхе перед процессами европейской интеграции и, в целом, перед глобализацией и утерей национального государства.

Раньше, наблюдая активную европейскую политику Шредера, комментаторы шутили, что тот бежит в Европу, спасаясь от правой опасности внутри страны. Ныне же Фишер подчеркивает роль национальных государств в Европейском союзе, что не в последнюю очередь является уступкой противникам ускоренной политической интеграции.

И, наконец, третий аспект, где правые тенденции, возможно, окажут в отдаленном будущем воздействие на германскую внешнюю политику -это меняющийся в ходе развития немецкого единства характер правых сил. "Этаблированные" правые политики все еще действуют в рамках консервативных христианских партий и на этих путях пытаются оказать влияние на формирование внутри- и внешнеполитических концепций.

Однако это - лишь рудимент традиций Боннской республики. В бывшей ФРГ, включавшей католические земли на юге и западе, так, что католики и протестанты находились примерно в равном процентном соотношении, консервативные партии возникли на базисе разгромленной в годы нацизма партии католического "Центра", и, втянув в себя часть правых сил, увязали их в рамки христианства и демократии.

С объединением Германия вновь стала преимущественно протестантской; к тому же значительная часть населения новых федеральных земель в принципе атеистична.

В будущем, по мере смены политических элит, не исключается усиление ныне политически маргинализированных правых партий или же образование новых "этаблированных" правых сил, которые не удовлетворятся ролью правого крыла консервативных христианских партий, и в своей программатике обратятся уже не к консервативному варианту демократии, а к обновленным идеалам нации.

Переехавшие в Берлин политические элиты Боннской республики (будь то социал-демократы, консерваторы или Зеленые) социализировались в послевоенной Западной Германии и сформировались как политики в годы противостояния блоков. Неизбежно присвоенные ими в ходе карьеры в боннских политических кругах установки они преодолевают на официальном уровне, но отнюдь не на уровне ментальности.

Состояние политических элит оказывает неизбежное воздействие и на внешнюю политику. В период перехода от Бонна к Берлину внешняя политика Германии представляла собой лишь осознание старыми политическими элитами новых политических условий. Важнейшей характеристикой Берлинской республики на ее нынешней стадии является изменение характера политических элит, их модификация. Речь идет не только о постепенной смене поколений и увеличении числа политиков из новых федеральных земель, но и о соответственных изменениях в формулировании задач внутренней и внешней политики.

Элиты послевоенного поколения полагали, что демократия в Германии может развиваться лишь в постоянной конфронтации с ее историческим прошлым, в первую очередь, с преступлениями нацизма, тем более, что многие актуальные проблемы, осложняющие нормализацию внешней политики, до сих пор в той или иной мере связаны с этим прошлым - будь то "право на родину" депортированных после Второй мировой войны из Польши и Чехии немцев, или же уплата компенсаций лицам, принудительно работавшим на германскую промышленность в годы войны. Новое поколение элит, не отрицая важности исторической памяти, предпочитает смотреть в будущее -особенно в том, что касается новой роли Германии в мировой политике.

В сегодняшнем Берлине практически прекратились присущие 90-м годам рассуждения о "нормальности" немецкого государства. И. Фишер в одном из своих интервью справедливо заметил, что если нация дискутирует о своей нормальности, то это первый признак ее ненормальности.

Исходя из этого можно предположить, что Германия осознала и приняла, наконец, свое новое качественное состояние. В 90-е годы ее внешняя политика в основном определялась стремлением доказать свою "нормальность" - как своим союзникам, так и самим себе. Превратившиеся чуть ли не в самоцель требования большего политического влияния и большей ответственности в сочетании с расплывчатостью унаследованных от старой ФРГ внешнеполитических приоритетов вызывали у наблюдателей обоснованный вопрос, на что же Германия употребит свое влияние, если его получит.

На сегодняшний день усиливается, однако, понимание, что та "предсказуемость" внешней политики, которая была присуща прежней ФРГ и в неизменности которой Германия заверяет своих союзников, в новых политических условиях обеспечивается не столько возведением положений международного права и общегуманистических норм в ранг внешнеполитических приоритетов, сколько реалистическим определением своих истинных, пусть даже эгоистичных, национальных интересов на мировой арене и разумным соотнесением их с соответствующими интересами своих партнеров. В 2000 г. никого уже не удивляет, когда германский министр обороны в числе важнейших приоритетов немецкой оборонной политики называет обеспечение безопасности морских путей.

Наблюдается, однако, существенное расхождение в восприятии "национальных интересов" экспертами, политическими элитами и населением в целом. Политические элиты склоняются нередко к идеологизации этой проблемы. Что же касается населения, то в опросе общественного мнения в июле 2000 г. 49% опрошенных заявили, что национальным интересам Германии все еще не уделяется достаточно внимания. Но на вопрос о том, что же именно является важнейшим немецким интересом, 35% опрошенных назвали международную защиту окружающей среды, - экономическую конкурентоспособность и лишь 28% - развитие процессов европейского единства.

Таким образом, четкая дефиниция национальных интересов Германии - не на уровне узкого круга экспертов, а в широком внутриполитическом консенсусе - еще не состоялась. И вряд ли состоится в ближайшее время, несмотря на постоянные призывы превратить "внешнюю политику в дело каждого гражданина".

В Берлине официальная политика, по-видимому, будет значительно более дистанцирована от общества, нежели в Бонне. Не случайно наблюдатели, опасаясь подобного разрыва, предлагают канцлеру, говоря о национальных интересах, иметь в виду не только интересы немецкой экономики, но и "эмоции граждан", которые должны быть "поняты, дефинированы и направлены в нужную сторону".

Ибо эти эмоции преимущественно негативны. Рядовой гражданин скептически относился к евро даже до его обесценивания; европейскую интеграцию он принимает лишь до определенных пределов; он не доверяет глобализации и чувствует себя надежнее в границах национального государства; тем более не разделяет он интереса немецкой экономики к ввозу рабочей силы, даже если речь идет о квалифицированных программистах; не желая, чтобы Германия была захлестнута потоком беженцев, он заинтересован в стабилизации ближайшего пространства, но заручиться его поддержкой для "гуманитарных" акций бундесвера в отдаленных регионах мира на сегодняшний день будет сложно.

Экономические трудности последних лет, режим экономии средств, неолиберальные эксперименты, ставящие под вопрос достижения социального государства, ведут к тому, что заинтересованность граждан во внешней политике приобретает скорее прагматический характер. "Пар", копившийся почти десять лет после объединения, был выпущен в ходе военной акции в Косово. Недаром уже в апреле 1999 г. 55% опрошенных немцев полагали, что во внешней политике Германия взяла на себя достаточно ответственности; лишь 16% считали, что эта ответственность могла бы быть еще большей.

В настоящее время германская внешняя политика ищет "новый баланс между интеграцией и национальными интересами".

Процесс формирования нового внутриполитического консенсуса относительно этических основ, целей и инструментов внешней политики будет носить длительный характер. С учетом новых внутри- и внешнеполитических реальностей по-новому должны быть обоснованы даже такие константы, как трансатлантическое партнерство или европейская интеграция. Оставаясь европейской державой регионального значения, говоря о многосторонности своей политики в многополюсном мире, Германия предполагает реализовывать собственные внешнеполитические интересы, в первую очередь исходя из своей интегрированности в европейские структуры.