год 2010-й - более 30.000.000 обращений

В предлагаемой статье автор исходит из посылки, что определенные внешнеполитические разногласия между западными странами и Россией, ставшие симптоматичными за последние годы, в немалой степени связаны с несовпадениями в их интерпретации фундаментальных прав человека. Исследования показали, что эти разночтения, похоже, можно объяснить различными моделями восприятия ценностей, сложившимися на ряде развилок исторического развития.

При этом автор исходит из гипотезы, что канонические западные представления о правах человека претерпевают определенные изменения при пересадке на российскую почву. На поверхностный взгляд постсоветские представления о правах человека идентичны тем, которые сформировались на Западе и вошли в плоть и кровь западного человека, однако при более пытливом рассмотрении их содержание оказывается несколько иным. Причем мелкие нюансы играют здесь прямо-таки ключевую роль.

Автор также исходит из того, что Россия - это европейская держава (в культурно-историческом и политическом измерениях). Вместе с тем, как и в любом модернизирующемся обществе с сильными элементами традиционализма заимствованные явления или пересаженные на российскую почву институты, сохраняя практически в неприкосновенности свою внешнюю форму, приобретают некие специфические черты, которые вносят существенные коррективы в их содержание.

Схожесть, как мы убеждаемся в очередной раз, - отнюдь не тождество. (Впрочем, часто употребляемое для характеристики подобных явлений слово "метаморфозы" как раз может дезориентировать: речь идет не о перемене формы, а о том содержании, которое вкладывается в нее, как вливается "новое вино в старые мехи" - или, если более строго следовать образу, наоборот, "старое вино в новые мехи".)

На самом деле, картина еще сложнее, поскольку некоторые явления и институты перешли из западной политической культуры в российскую в неизменном, "пробирочном виде", а другие видоизменяются в самой различной степени, и все это, переплетаясь, образует совершенно своеобразный пласт в российском национальном мышлении. Запад с удивлением оглядывается на удивительную трансформировавшуюся версию своих базовых ценностей. Это обстоятельство во многом объясняет попятные процессы во взаимной адаптации России и Запада. В данном случае автор фокусирует внимание на проблеме прав человека как политикоформирующем факторе нынешнего российского поведения на мировой арене и прослеживает западную реакцию.

Концепция внешней политики Российской Федерации, обнародованная 10 июля 2000 г. министром иностранных дел Игорем Ивановым, представляет собой более органичный документ, нежели все предыдущие концепции этого рода, прежде всего в той его части, которая так или иначе связана с правами человека. Во-первых, в тексте концепции содержатся заверения в верности принципам и решениям совещаний по безопасности и сотрудничеству в Европе. Во-вторых присутствует раздел "Права человека и международные отношения"; он столь невелик, что приведем его полностью.

"Россия, приверженная ценностям демократического общества, включая ува-жение прав и свобод человека, видит свои задачи в том, чтобы:

• добиваться уважения прав и свобод человека во всем мире на основе соблюдения норм международного права;
• защищать права и интересы российских граждан и соотечественников за рубежом на основе международного права и действующих двусторонних соглашений. Российская Федерация будет добиваться адекватного обеспечения прав и свобод соотечественников в государствах, где они постоянно проживают, поддерживать и развивать всесторонние связи с ними и их организациями;
• - развивать международное сотрудничество в области гуманитарного обмена;
• - расширять участие в международных конвенциях и соглашениях в области прав человека;
• - продолжать приведение законодательства Российской Федерации в соответствие с международыми обязательствами России".

При всей принципиальной важности самого факта появления этого раздела в концепции его формулировки несколько расплывчаты. Например, последняя цель - продолжать приведение внутреннего законодательства в соответствие с международными обязательствами - прозвучало бы кардинально поиному, если бы авторы концепции употребили бы глагол "привести" вместо выражения "продолжать приведение": продолжать, как мы превосходно знаем, можно сколь угодно долго.

Далее, многократные настойчивые ссылки на нормы международного права привносят вполне определенный оттенок, который должен засвидетельствовать, что Россия не приемлет примат прав человека над международным правом в его традиционном понимании. Действительно, судя по другим разделам документа, Россия выступает против легализации "гуманитарных интервенций", основанных на абсолютизации принципа прав человека: "Неприемлемы попытки внедрить в международный оборот концепции типа "гуманитарной интервенции" и "ограниченного суверенитета" в целях оправдания односторонних силовых акций в обход Совета Безопасности ООН".

Такое отношение и ранее подспудно присутствовало в российских внешнеполитических установках, однако вербализованную форму оно приобрело в период военной операции НАТО против Югославии в защиту албанского меньшинства в Косово. То есть при всем уважении к правам человека российская внешнеполитическая концепция выше ставит испытанный принцип государственного суверенитета.

Вместе с тем концепция не содержит и прямого отрицания "гуманитарных интервенций", признавая "международное миротворчество действенным инструментом урегулирования вооруженных конфликтов". В результате это можно понять так, что, осуждая действия НАТО в Югославии, Россия в то же время признает "миротворческое вмешательство" как норму поведения. Россия, как утверждается во внешнеполитической концепции, "намерена продолжать активно участвовать в операциях по поддержанию мира, проводимых как под эгидой ООН, так и в конкретных случаях региональными и субрегиональными организациями". Причем "необходимость и степень такого участия будут соразмеряться с национальными интересами и международными обязательствами страны". Судя по внешнеполитической практике, речь идет о постсоветском пространстве и прилегающих странах.

Однако, если Россия будет целенаправленно стремиться к подтверждению и укреплению статуса великой державы, то в принципе ничто не ограничивает применения ad hoc этих принципов в любом районе земного шара. То есть опять мы сталкиваемся с тем, что безукоризненные по форме концепты могут интерпретироваться как имперские лозунги. Эта комфортная двойственность стандартов имеет достаточно протяженную дипломатическую историю.

С первых же пропагандистских залпов холодной войны Советский Союз демонстрировал формально гибкий подход к правам человека в международных делах, который никак нельзя назвать полным отрицанием прав человека, как иногда делают исследователи. С одной стороны, он воздержался при голосовании Всеобщей декларации прав человека на сессии Генеральной Ассамблеи ООН 10 декабря 1948 г., подчеркнув, что ряд ее статей ущемляет суверенные права некоторых демократических правительств.

С другой стороны, дипломаты хорошо потрудились, чтобы привести текст двух основополагающих пактов (Международного пакта о гражданских и политических правах и Европейской конвенции о защите основных прав и свобод человека) в соответствие с кремлевскими стандартами, и Москва формально присоединилась к обоим документам . Но она не приняла (как, впрочем, и Вашингтон) дополнительный протокол к Международному пакту о гражданских и политических правах, разрешающий подавать индивидуальные жалобы на нарушения прав человека, и настаивала на праве национальных властей, а не международных органов, принимать решение о применении этих стандартов.

Пакты по правам человека, как и многие другие международные документы периода холодной войны и разрядки, ставшие результатом компромисса между Востоком и Западом, изобилуют стерильно правильными (и потому подчас малоэффективными) формулировками, содержание которых зависит от последующей интерпретации.

Очень характерно, что после окончания холодной войны Российская Федерация стала проявлять большую активность в ООН по ряду проблем, связанных с правозащитной деятельностью. Москва официально сделала поддержку прав человека, включая права национальных меньшинств, приоритетной целью своей внешней политики на территории бывших советских республик. Таким образом, новая Россия, с одной стороны, подчеркнуто продемонстрировала свое желание войти в клуб государств-правозащитников, а с другой - заложила основу для достижения вполне прагматических целей на постсоветском пространстве. В новой внешней политике России, пользуясь избранным критерием, можно выявить три этапа.

Первый этап (условно назовем его "эйфорическим") - с конца 1991 г. до се-редины 1993 г. - это период почти слепого следования России в русле внешнеполи-тических инициатив Запада в том, что касается проблематики прав человека. Российские делегации в специализированных органах ООН практически полностью копировали модель поведения делегации США. Россия была одной из самых активных держав в создании новой "инфраструктуры прав человека". Например, она беспрецедентно деятельно участвовала в составлении Венской декларации и Программы действий, одобренных на Всемирной конференции по правам человека в июне 1993 г. Также, сконцентрировавшись на международной поддержке российских меньшинств в бывших советских республиках, Москва сыграла важную роль в превращении СБСЕ в более эффективную ОБСЕ в надежде, что это поможет решить наболевшие вопросы.

Второй этап российской внешней политики в ракурсе проблемы прав человека ("освобождение от иллюзий") можно датировать периодом между серединой 1993 г. и условно 1997 г.

Одним из критических симптомов перемен стал отказ США согласиться на то, чтобы Россия продавала Индии ракеты с криогенными двигателями. То есть стало абсолютно ясным, что Вашингтон не готов поделиться с Россией рынками оружия и космической техники. Даже самые преданные западным ценностям политики были до предела шокированы отсутствием гибкости со стороны Запада. В результате катастрофически пострадала область защиты прав человека, казалось бы наименее связанная с рынком оружия.

Внешняя политика новой России претерпела изменения также и вследствие того, что произошли знаменательные сдвиги в настроениях избирателей. Либерально-демократическая партия Россия, одержавшая победу в выборах 1993 г., потребо-вала от правительства поддержать иракские власти и Белград в их конфронтации с Западом. Российская дипломатия оказалась на распутье между продолжением линии на сотрудничество с Западом и необходимостью поддерживать сербов в их непримиримой борьбе с ним, причем российские политики отчаянно и бессмысленно пытались проводить обе линии одновременно, а общественное мнение и СМИ пребывали в конвульсиях.

Москва в результате пришла к решению о поддержке боснийских сербов в их конфликте с хорватами, мусульманами и Западом и бросила открытый вызов США, но это решение стоило серьезной внутренней встряски всему российскому институциональному организму и в итоге покончило с периодом эйфории.

Заявляя о своей непримиримости с политикой двойных стандартов, Москва вместе с тем стала куда более осторожна в одобрении новых документов по правам человека, частично из-за того, что,

во-первых, вышли на поверхность разногласия с Западом, а

во-вторых, становилось все более сложно в создавшейся ситуации выполнять ранее принятые на себя обязательства.

Третий период ("прагматический"), который условно можно датировать с 1997 г. по настоящее время, характеризуется постепенным обретением способности согласовывать национальные цели с конкретным содержанием политики. Здесь начинают играть важную роль постмодернистские принципы выгодности, и политика становится значительно в меньшей степени обремененной идеологическими нормами. Ниже даны достаточно красноречивые примеры, иллюстрирующие этот тезис.

С одной стороны, Россия не обнаруживает какого бы то ни было дефицита инициативы. Она активно поддержала решение ООН об объявлении 1998 г. годом прав человека и была, возможно, самым первым государством, сформировавшим национальный комитет по поводу годовщины принятия Декларации. С середины 90-х годов Москва постоянно стремилась противостоять принятию резолюций Совета Безопасности ООН о введении эмбарго против своих традиционных союзников - Ирака, Ливии и бывшей Югославии - а позднее добивалась отмены санкций.

С другой стороны, с 1997 г. Россия уже определенно следует более независимым моделям голосования, открыто возражая Западу или увязывая вопросы, которые традиционно находились вне сферы непосредственных интересов Москвы, с вопросами, которые непосредственно входят в число приоритетных. Например, проголосовав в СБ за продление наблюдательной миссии ООН в Восточной Славонии, Россия также подчеркнула необходимость защищать права перемещенных лиц из числа сербов. В отношении жалоб, поданных на Югославию в Международный суд в 1993 г. по поводу нарушения конвенции о геноциде, российский судья Тарасов солидаризовался с судьей Креча, назначенным Белградом и представлявшим его интересы . Короче, уже начиная с 1994 - 1995 гг. Россия все чаще не останавливается перед прямой критикой Запада в отношении Белграда. Когда в начале 1994 г. ООН призвала к использованию силы против сербов, кремлевские аналитики считали адекватным ответом отказ Госдумы от ратификации Договора об СНВ-2 в случае продолжения бомбардировок.

Стремление Москвы противостоять Западу, осуждавшему Белград за нарушения прав человека, привело к тому, что США и НАТО стали проводить линию на игнорирование российской позиции. В итоге России удалось сохранить за собой право жаловаться, но не решать. Это в полной мере проявилось во время военной акции НАТО против Югославии в связи с нарушениями прав албанского меньшинства в Косово весной 1999 г.

Нельзя сказать, что российская дипломатия стремится нарочито противопоставить Россию Западу; по мере сил она старается добиваться, чтобы резолюции международных организаций, с которыми Москва не может согласиться по политическим мотивам, носили менее конфронтационный характер. Например, на сессии Комиссии по правам человека в Женеве в 1997 г. (а эта сессия, как увидим, особенно ясно указывает на окончательный сдвиг российской политики в сторону прагматизма) Россия присоединилась к консенсусной резолюции, осуждающей Белград, хотя сделала специальное заявление по мотивам голосования, указав на необходимость восстановления членства Югославии в международных организациях. Нельзя сказать, что такого рода сдержанность была оценена по достоинству.

Открыто игнорирующее позицию Москвы военное вмешательство стран НАТО в Косово по "гуманитарным мотивам" вынудило Россию отбросить излишнюю дипломатическую сдержанность. На пике событий российский истеблишмент был довольно единодушно поддержан общественным мнением: на какое-то время создалось впечатле-ние, будто произошло радикальное изменение в отношении российских граждан к Западу, особенно США.

Доля опрошенных, хорошо относящихся к Соединенным Штатам, упала после начала авианалетов с 57 до 14%, а относящихся плохо выросла с 28 до 72%; усилились антизападные фобии, в апреле 1999 г. 70% опрошенных сказали, что военная операция НАТО в Югославии является прямой угрозой для безопасности России. Вторая чеченская кампания и несправедливая, по мнению большинства россиян, западная критика действий России, только усилили отчуждение. Весьма любопытно, что основная мотивация всего этого нагромождения несчастий, а именно, нарушения элементарных прав человека, в пылу полемики и инвектив была почти полностью утеряна.

В отношении Ирака Россия традиционно стремится смягчить западный ригоризм, проводя свою линию максимально гибко, не вступая в прямую конфронтацию. Нарушения Ираком прав человека, вызвав цепную реакцию санкций, весьма похоже, уже мало занимают не только Россию, но и сам Запад, у которого на первый план выдвинулась проблема тайной подготовки Багдада к производству оружия массового уничтожения. Россия же уязвлена экономической подоплекой происходящего вокруг Ирака.

После того, как Генеральная Ассамблея ООН и Комиссия по правам человека приняли резолюции с резким осуждением массовых нарушений прав человека самого серьезного характера в Ираке, МИД РФ предпринял титанические усилия для того, чтобы приподнять нефтяное эмбарго против Багдада. Когда в 1996 г. СБ ООН смягчил эмбарго так, чтобы Ирак смог закупать продовольствие и медикаменты, выяснилось, что уже подготовлены многочисленные контракты, но среди них - ни одного российского.

Последствия введения и последующего смягчения эмбарго оказались также довольно болезненными для российских нефтяных компаний, которые во время полного эмбарго заняли место Ирака в определенных нишах нефтяного рынка ввиду схожести химического состава некоторых сортов иракской и российской нефти.

В результате смягчения санкций Россия была вынуждена покинуть эти рыночные ниши. Интересно, что в сентябре 1997 г., когда СБ решил продлить послабления для Ирака, Россия воздержалась, сославшись на малозначащий формальный предлог.

Похожая ситуация, похоже складывается и в начале нового тысячеления. Осенью 2000 г. Багдад дал понять российским нефтяным компаниям, что при отсутствии серьезных инвестиций в иракский ТЭК отношения с ними могут быть пересмотрены. Российские же компании пока предпочитают не нарушать режим санкций ООН, но, похоже, могут остаться не у дел, уступив место западным холдингам.

Сейчас же, по утверждению бывшего министра топлива и энергетики, а ныне президента Комитета делового сотрудничества "Россия - Ирак" Юрия Шафраника, прямые потери России от санкций превышают 30 млрд. долл.. Американско-британские бомбардировки Ирака в феврале 2001 г. породили в России новую волну требований одностороннего выхода из режима санкций.

Если взять российские связи с другими странами, которым инкриминируется массовое нарушения прав человека, то обращает на себя внимание Ливийская Джамахирия. Уже с начала 90-х годов российская поддержка Ливии ограниченна и обставлена рядом условий. Например, на заседании СБ ООН 10 июля 1997 г. при обсуждении санкций против Ливии Россия, не ввязываясь в бесполезную дискуссию о необходимости санкций, настаивала на направлении представителя Генерального секретаря ООН в страну для составления доклада о гуманитарных последствиях режима санкций для населения.

Характерной особенностью интерпретации Москвой правозащитной тематики в период холодной войны было постоянное стремление фокусировать внимание не на индивидуальных, а на так называемых коллективных правах человека, например, на правах палестинского народа и мирном урегулировании на Ближнем Востоке. Следует отметить, что после нормализации отношений с Израилем, Москва, которая отличалась пропагандистским размахом в области нарушения прав палестинцев, стала подчеркнуто аккуратна в формулировках, касающихся суперделикатной проблематики ближневосточного урегулирования.

Когда ГА ООН в декабре 1995 г одобрила резолюцию о правах палестинцев (145 против 2 - только Израиль и США проголосовали против), Россия была среди девяти стран, которые воздержались при голосовании. На 53-й сессии Комиссии по правам человека в 1997 г. Россия поддержала резолюцию, осуждающую нарушения прав человека в южном Ливане и долине Бекаа (против проголосовали США и еще одна делегация). Россия также голосовала за резолюцию ГА ООН, предложенную Европейским союзом, по израильским поселениям на оккупированных арабских территориях (против проголосовали США и две делегации воздержались). И это не одиночные примеры конфликтного с США голосования по правозащитным проблемам на Ближнем Востоке. Впервые на сессии Комиссии по правам человека в Женеве в 1997 г. России не оказалось среди соавторов так называемой позитивной резолюции по ближневосточному мирному процессу, поскольку делегация США, ее постоянный спонсор, отказалась на этот раз упомянуть роль многосторонних механизмов урегулирования и верности соглашениям, достигнутым израильским руководством и ООП.

Однако в 1999 - 2001 гг. российская поддержка прав палестинцев начинает звучать опять более артикулированно. Когда в женевской Комиссии по правам человека или в ЭКОСОС ставится вопрос о нарушениях прав человека на Кубе, то Россия, случается, голосует так же, как и США, по процедурным вопросам. Так происходило при голосовании по вопросу о продлении полномочий специального представителя Комиссии по правам человек на Кубе. Россия также не раз оказывалась на одной стороне с США, когда речь шла о фундаментальных принципах соблюдения прав человека и норм международного права.

Однако лишь только в критике Кубы появлялись конкретные мотивы, Россия голосовала против подобных резолюций или воздерживалась. Например, российская делегация оказалась среди 22 воздержавшихся, когда Комиссия по правам человека в Женеве голосовала (19 - "за" и 10 - "против") по предложенной США резолюции, в которой подробно и конкретно перечислялись нарушения прав человека на Кубе.

Противоречива и практика голосования России по КНР. Например, на 51-й сессии Комиссии по правам человека в 1995 г. российская делегация проголосовала за процедуру рассмотрения вопроса о нарушениях прав человека в Китае, а затем против предложенной западными державами резолюции с осуждением Китая. Москва, очевидно, хотела продемонстрировать свою лояльность обеим сторонам. Вместе с тем на 53-й сессии женевского Комитета (а 1997 г. был, как уже отмечалось, началом прагматического независимого курса) Россия уже по процедурному вопросу голосует против самого обсуждения этой проблематики в отношении КНР. Тут, безусловно, сказывается и энергично провозглашенное "стратегическое партнерство" между Москвой и Пекином.

Тактика голосования России на сессии Женевского комитета (10 - 18 апреля 1997 г.) вообще весьма показательна, поскольку демонстрирует решимость отойти от следования в фарватере Запада в пользу тактики голосования, исходя из своих национальных интересов по каждому вопросу, а не идеологических схем. Оборотная сторона этой тактики - возможность упреков в отсутствии принципиальности и идеалов. Но было бы совершенно несправедливо утверждать, что Россия занимается исключительно политическим лавированием, руководствуясь лишь сиюминутными выгодами.

Новая тактика получила не самое плохое официальное оправдание: Ро-сия исходит из предпосылки, что проблемы прав человека должны сближать нации, а не отдалять их друг от друга, что Москва должна не столько осуждать, сколько способствовать тому, чтобы все страны превратили права человека в краеугольный камень безопасности и стабильности.

По инициативе России комиссия впервые признала лишение гражданства нарушением фундаментальных прав человека (соавторами резолюции выступили Мексика, Перу, Никарагуа, Колумбия и Белоруссия). Российская инициатива, осуждающая варварскую практику захвата заложников, вылилась в консенсусную резолюцию, завоевавшую много сторонников среди стран самой различной ориентации. Россия поддержала резолюции по нарушениям прав человека в Ираке, Иране, Судане, Бурунди, Заире, Нигерии, Руанде, Экваториальной Гвинее, Мьянме и ряде других стран. При этом подчеркивалось, что Россия расценивает осуждение как приглашение к позитивному диалогу с международными организациями. Одним из магистральных направлений новой российской внешней политики также является поддержка плодотворной идеи неразделимости демократии, развития и прав человека, причем Россия отличилась особой активностью, поддерживая резолюцию о праве на развитие.

Пожалуй, ключевой сферой внешнеполитической активности России, напрямую связанной с правами человека, являются ее противоречивые отношения с Советом Европы. Россия вступала в эту организацию преследуя прежде всего цель обеспечить права русскоязычного населения в "ближнем зарубежье", а также иметь голос в решении европейских дел. В результате противоречивых дискуссий Совет Европы в январе 1996 г. поддержал российскую заявку о членстве в СЕ, учитывая, в частности, ее стремление уважать международное гуманитарное право, включая случаи вооруженных конфликтов на ее территории. Однако в апреле 2000 г. в Страсбурге на сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ), когда российская делегация оказалась лишенной права голоса. Обсуждение нарушения прав человека в ходе операций российской армии в Чечне привело ПАСЕ к двойственному решению: Россия не была исключена из Совета Европы, но ее делегация была лишена права голоса, которое было восстановлено лишь 25 января 2001 г. Оскорбленная ограничением своих полномочий российская делегация не поехала на летнюю сессию ПАСЕ, открывшуюся в конце июня 2000 г.

Большинство ее членов откликнулось на призыв главы комитета Думы по международным делам Дмитрия Рогозина "не заниматься политическим туризмом" (исключение составили лишь два "яблочника" Сергей Иваненко и Александр Шишлов, а также Сергей Ковалев из фракции СПС).

Странное с точки зрения дипломатии решение руководства парламентской делегации России имело для нашей страны неприятные последствия.

Во-первых, раздраженное бойкотом большинство в ПАСЕ приняло антироссийское решение по Чечне - вопреки рекомендациям Комитета министров СЕ.

Во-вторых, европейцы обсуждали без учета российской точки зрения такой важный для нас вопрос, как прием в Совет Европы одновременно и Армении и Азербайджана (за кандидатуру Армении проголосовали 123 депутата, за Азербайджан - 120). Фактически такой негосударственный подход лишил российскую дипломатию возможности выступить с изложением своей позиции.

Новая резолюция по Чечне не только повторяла основные пункты апрельского решения, но также содержала критику в адрес Комитета министров СЕ за то, что он не осудил российскую военную кампанию в Чечне, как того требовала Ассамблея, а также за то, что Комитет отказался следовать апрельской рекомендации ПАСЕ и, более того, призвал депутатов вернуть право голоса российской делегации. Среди депутатов стали говорить о возможном кризисе отношений между исполнительным и представительным органами Совета Европы из-за России.

В текст резолюции, однако, вошла поправка, в подготовке которой участвовали и российские депутаты от "Яблока", хотя голосовать они не могли. В ней вы-ражена надежда на то, что "Федеральное Собрание России будет активно и существенно использовать свое влияние для улучшения ситуации с правами человека в Чеченской Республике, и, как следствие, право голоса российской парламентской делегации в ПАСЕ может быть восстановлено".

Позднее, летом, российское руководство убедилось в зряшности такого эффектного, но политически бессмысленного жеста, как отказ от участия в заседаниях. Впрочем, после того, как страсти вокруг российского демарша несколько поутихли, ПАСЕ заняла более примирительную позицию. На сессии, проходившей в конце ян-варя 2001 г., лорд Джадд, который накануне сессии посетил Чечню, дал детальный и объективный анализ ситуации, отметив не только продолжающиеся нарушения, но и позитивные сдвиги. Российские ссылки на принципы сохранения целостности территории и борьбы с терроризмом стали находить большее понимание на Западе.

Тем не менее принятая Европарламентом 15 февраля 2001 г. резолюция по Чечне была наполнена обвинениями в адрес Москвы и утверждения о "незаконном содержании гражданских лиц в концлагерях" и не содержала ни слова об осуждении тер-роризма и о территориальной целостности России.

Один из самых устойчивых стереотипов, бытующих на Западе, заключается в том, что Россия старается не допускать представителей международных организаций на территорию Чечни с инспекционными миссиями.

Прямые претензии прозвучали на заседании министров иностранных дел Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе в Вене, на которой Действующий председатель ОБСЕ открыто объявил, что именно Россия виновата в срыве совещания. В 2000 г. Чечню и Северный Кавказ посетили 27 высокопоставленных западных делегаций, из которых особенно запомнились делегации ПАСЕ во главе с ее председателем лордом Дэвидом Расселом-Джонстоном (16-20 января 2000 г.), комиссара Совета Европы по правам человека Альваро Хиль-Роблеса (24-29 февраля 2000 г.), временной комиссии по выполнению рекомендации 1444 (2000) ПАСЕ во главе с лордом Джаддом ( (8-13 марта 2000 г.), верховного комиссара ООН по правам человека Мэри Робинсон (31 марта - 4 апреля), Действующего председателя ОБСЕ, министра иностранных дел Австрии Бенитой Ферреро-Вальднер (13-15 апреля) и совместной миссии различных органов ООН (17 мая).

Только в течение осени 2000 г. Чечню посетили шесть высокопоставленных делегаций и политиков: директор департамента межднародной защиты Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев Эрик Деллер по приглашению спецпредставителя президента по правам человека в Чечне Владимира Каламанова (12-13 сентября), ряд членов делегации Совета Европы, которая участвовала в слушаниях в Государственной Думе по Чечне (18-19 сентября), совместная делегация Группы содействия и Секретариата ОБСЕ (3-4 октября), представители Управления ООН по координации гуманитарных вопросов и верховного комиссара ООН по вопросам беженцев Тоби Ланзер и Никос Кусидис (1-8 октября), представители комиссии ПАСЕ по вопросам миграции, беженцев и демографической политике во главе с Т.Ивиньским (20-24 ноября), и. о. координатора ООН по чрезвычайной помощи Каролин Макаски (20-25 ноября). Уже в начале 2001 г. комиссар Совета Ев-ропы по правам человека Хиль-Роблес еще раз приезжает с инспекцией (27 февраля - 1 марта 2000 г.). Из этого далеко не полного перечня визитов ясно видно, что распространенное на Западе мнение о нежелании Москвы допускать инспекции, сродни политическому мифу.

Все эти перипетии сложно понять без подробного анализа событий вокруг Чечни и политики России, связанной с нарушениями прав человека в "ближнем зарубежье". При анализе этой проблематики вскрываются весьма интересные нюансы, характеризующие вполне постмодернистский прагматический курс российского руководства.

Например, Москва подчеркнуто болезненно реагирует на нарушения прав русских в довольно цивилизованных по европейским меркам прибалтийских странах, однако - по разным причинам - закрывает глаза на вопиющие нарушения в соседней Белоруссии и в центральноазиатских бывших советских республиках. Без сопоставительного анализа нарушений прав человека в Чечне и в Косово, вообще трудно понять движущиеся силы российской внешней политики. Но это, безусловно, заслуживает отдельного обсуждения в следующей статье.

Конфликт между правозащитной традицией и институтами в России уже давно представляет собой один из ключевых объектов западной критики и стал фактором международных отношений. Характерный пример - метаморфозы российской позиции по проблеме отмены смертной казни. По законодательству, принятому 15 декабря 1988 г., вынесение смертных приговоров оставалось исключительной мерой под тех пор, пока не была отменена в качестве санкции за государственную измену и некоторые другие наиболее тяжкие преступления. Новый Уголовный кодекс РФ 1996 г. (ч.1 ст.59) допускает применение смертной казни за особо тяжкие преступления, посягающие на жизнь.

Вот уже более десяти лет проблема отмены смертной казни в России находится в центре внимания международных организаций и даже комитетов Конгресса США. Прием России в Совет Европы сопровождался рекомендацией подписать в течение года и ратифицировать (не позднее, чем через три года с момента вступления в СЕ) Протокол № 6 к Европейской конвенции о защите прав человека, который предписывает отмену смертной казни. Как известно, российское руководство подписало Протокол № 6, провозгласило намерение отказаться от смертных приговоров и объявило президентским указом мораторий на применение казни: с начала 1997 г. смертные приговоры не приводились в исполнение.

Однако общество остается расколотым по этой проблеме; опросы показывают, что за отмену смертной казни выступают 15.8%, а значительная часть российских граждан - 69.1% - считают, что смертную казнь применять необходимо (с важной оговоркой, что "только в крайних случаях"), и перспективы окончательного законодательного решения проблемы остаются неясными.

Другой внутриполитический фактор, который за последние полтора года получил сильный резонанс в международном сообществе - осложнившиеся отношения власти со средствами массовой коммуникации.

Проблема стоит настолько остро, что стала предметом обсуждения на сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы в конце 2001 г. Свобода слова длительное время по праву считалась наиболее фундаментальным, чуть ли не единственным, завоеванием российских политических реформ. Однако и здесь, с одной стороны, унаследованное из российской истории подспудное восприятие свободы как ничем не ограниченной "воли", а с другой - наследие коммунистической эпохи с ее тотальной несвободой привели к специфическим конфликтам, выражающимся в стремлении власти поставить под контроль наиболее независимые СМИ.

Весьма характерна следующая деталь в реакции некоторых средств массовой информации на арест медийного магната Владимира Гусинского: подчеркивая факт задержания магната во время европейского визита президента Путина, некоторые из них называли это обстоятельство "провокацией" против главы государства. От президента России ожидалось, что он вернется и "сорвет провокацию".

В этом ключе некоторые журналисты стали обсуждать проблемы гонений на свободу прессы, политических репрессий и сравнивать сложившуюся ситуацию с тридцатыми годами.

Что касается массового восприятия свободы слова, то значительная часть общества, действительно, по-прежнему склонна мыслить категориями "провокация" и "разоблачение провокаций", ожидая, что сплочение общественности сорвет "коварные планы". Характерна вера в "торжество справедливости", или в твердость общественности, или в благородство помыслов "государя", а не в силу права.

Не менее драматичен и конфликт между новой открытостью информации и унаследованным синдромом тотальной секретности. Наибольший международный резонанс получило дело Александра Никитина, морского офицера и эксперта по проблемам окружающей среды, арестованного в феврале 1996 г. по обвинению в передаче государственных секретов норвежскому фонду "Беллуна".

Никитин и норвежцы доказали, что вся информация содержалась в открытых источниках, и офицер был полностью оправдан судом в декабре 1999 г., однако Генеральная прокуратура вынесла надзорный протест. Обстоятельства рассмотрения этого дела вызвали воз-мущение во многих европейских, прежде всего скандинавских, странах.

Совершенно новый оборот делу может дать обращение адвокатов в Европейский суд по правам человека на основе нарушения следствием двух статей Европейской конвенции - ст. 6 (1), которая предусматривает право на рассмотрение дела в разумный срок, и ст. 13, гарантирующей право на эффективное судебное разбирательство. В результате грубые действия российских спецслужб приносят гораздо более серьезный ущерб России (и материальный, и моральный), чем гипотетическая утечка информации, тем более, что ее, как выяснилось в процессе судебного разбирательства, и не было.

Или действуют несгибаемые стереотипы, или, скорее, работает ведомственная лоббистская логика, по которой спецслужбам выгодна конфронтация с мировым сообществом. Примерно в этом же ключе и с такими же последствиями был организован суд над обвиненном в шпионаже в пользу Японии военным журналистом Григорием Пасько.

Здесь также примечательно вот что: среди множества проблем, связанных с правами человека, западный истеблишмент часто указывает на отсутствие истинной независимости судов, призванных защищать права граждан. Однако решения, вынесенные по делам Никитина и Пасько как раз демонстрирует, что именно судебные инстанции защитили их права. Хотя в этих случаях, как можно предположить, широкая международная огласка сыграла свою роль.

Характернейшим примером силы традиционализма и отсутствия гибкости можно считать попытки урегулировать проблемы, связанные со свободой совести. Через полтора года после принятия Закона "О свободе совести", в начале апреля 1999 г. в Госдуму поступило заключение уполномоченного по правам человека О. Миронова. Признавая, что закон "в основном отвечает международно-правовым обязательствам России, взятым ею на себя в качестве государства-участника Международного пакта о гражданских и политических правах и Европейской конвенции о защите основных прав и свобод человека", он отнес ряд важных его положений к разряду находящихся в противоречии с принципами международного права, в частности, привилегированный статус отдельных конфессий, закрепленный в преамбуле, проводимое законом различие между религиозными объединениями и религиозными группами с поражением последних в правах (ст. 6 - 7) и ограничение прав религиозных организаций, если отсутствуют документы об их существовании не менее 15 лет на данной территории (ст. 27, п. 3).

Не менее резкие предупреждения о несоответст-вии закона международной практике, чреватые приостановлением членства России в Совете Европы, моральными и материальными издержками, прозвучали в мае 1999 г. со стороны Постоянной палаты по правам человека Политического консультатив-ного совета при президенте России

Суть этой коллизии в том, что Закон "О свободе совести", принятый в 1997 г., признает полностью соответствующей законодательству деятельность лишь четырех конфессий, отнесенных законодателем к числу традиционных, - православие, ислам, буддизм и иудаизм. Уже это противоречит Декларации 1981 г., которая предписывает искоренить все формы нетерпимости и дискриминации в религиозных делах, которые накладывают ограничения на деятельность малых конфессий. В России среди религиозных меньшинств, права которых нарушены, оказались и католики, и баптисты, и многие другие: им не разрешено открывать банковские счета, проводить пуб-личные религиозные церемонии в общественных местах или владеть собственностью (в течение 15 лет).

Сенат США в июле 1997 г. проголосовал (94 - 4) за отказ от предоставления американской финансовой помощи России в размере 195 млн. долл. в случае утверждения этой редакции закона. Предположение о дискриминации католиков в России заставило Папу Римского Иоанна-Павла II выступить со специальным заявлением. С другой стороны, Русская Православная Церковь положила на политические весы свой авторитет, мотивируя это заботой о защите своей паствы от активности западных проповедников.

Обсуждение документа также мобилизовало антизападные настроения в обеих палатах Федерального Собрания, обе палаты которого проголосо-вали подавляющим большинством за принятие законопроекта.

Таким образом, на российского президента был оказан мощный нажим с двух сторон - извне, чтобы по-будить его наложить вето на законопроект, и изнутри российского политического истеблишмента, чтобы он незамедлительно подписал новый закон. Весьма красноречиво поведение Ельцина, когда летом 1997 г. он наложил вето, но уже в октябре подписал закон - после того, как Дума внесла некоторые поправки, которые формально учитывали некоторые критические замечания, но не меняли его сути.

С точ-ки зрения российских правозащитников и западных стран, такое разрешение коллизии свидетельствовало о недостаточной зрелости России в трактовке базовых политических свобод. Закон "О свободе совести" лишь подлил масла в огонь застарелых разногласий между Россией и Западом. Отсутствие взаимопонимания по правам верующих - часть более широкого конфликта между Русской Православной Церковью и Ватиканом. Один из сравнительно недавних примеров - визит Путина в Ватикан, за которым не последовало ответного приглашения понтифику в Москву. Папа Римский, имея возможность приехать в качестве главы государства Ватикан, не сделал это по приглашениям М. Горбачева и Б. Ельцина, однако, судя по его словам, может посетить Россию лишь по приглашению Патриарха - но уже как глава Римско-католической церкви, а не Ватикана.

Что это за проблемы? С точки зрения некоторых представителей Патриархии, Ватикану не следует заниматься прозелитизмом и "похищением овец", а необходимо возместить ущерб, нанесенный православным на Западной Украине "греко-католикам", или "католикам восточного обряда". В ноябре 2000 г. Союз православных граждан Украины обратился к руководству России, ходатайствуя "использовать все возможные средства, чтобы защитить свободу совести на Украине".

Поводом для обращения стали планы создания на Украине Единой поместной церкви, нацеленные, в частности, на объединение с униатской греко-католической церковью . Эти процессы с большой долей вероятности могут стать причиной нового обострения отношений между Святым престолом и Московским патриархатом, и, судя по всему, в конфликте будет широко задействована правозащитная аргументация, поскольку речь может пойти об отторжении храмов у Украинской православной церкви Московского патриархата и нарушении тем самым прав верующих. С точки зрения некоторых представителей Патриархии, Ватикану не следует заниматься прозелитизмом и "похищением овец", а также возместить ущерб, нанесенный православным на Западной Украине "греко-католиками", или "католиками восточного обряда". Московский патриархат считает эти земли своей "канонической территорией", на что есть много серьезных оснований, хотя, с точки зрения униатов, Львов, например, находился в составе России за последние полтысячи лет в общей сложности около 50 лет. Однако, в принципе, эта проблема уже не имеет прямого отношения к правам человека и не рассматривается в этой статье.

В целом, международный фон и дипломатическая история накладывают свой отпечаток на восприятие Западом российских реалий. Но есть и существенные отличия в восприятии свободы совести на Западе и в России. Например, на Западе склонны включать в категорию серьезных нарушений прежде всего дискриминацию религиозных меньшинств, при этом традиционно подчеркнуто выделяя трудности, которые испытывают протестанты. Для российских же граждан эта проблема отодвинута совсем на задний план, а на первый выступают вопросы взаимоотношений Церкви и государства, соотношения религиозного и светского воспитания и т.п., то есть те вопросы, которые на Западе решены довольно давно.

Помимо уже упомянутых примеров, большое множество российских внутриполитических проблем связано с правами человека и вызывают пристальный инте-рес западных наблюдателей, задавшихся целью определить, подходит ли Россия под западные стандарты.

Среди них - безопасность личности (череда убийств политиков, предпринимателей и банкиров); свобода передвижения (вопросы, связанные с пропиской) и т. д. Даже поверхностный взгляд на эти проблемы указывает на воспроизводимый шаблон - отсутствие единства общественного мнения по правам человека, неопределенность и раскол общества на примерно равные половины. Эта бинарность российского восприятия проблематики прав человека и является, пожалуй, наиболее яркой константой.

Было бы серьезной ошибкой утверждать, что российская ментальность несовместима с западными эталонами, как это делает большинство авторов национал-патриотического толка. Мы являемся свидетелями того, как Россия, увлекаемая тенденциям глобализации, уже связана тысячами нитей с внешним миром и стремится занять подобающее ей место в международной системе институтов.

Невыполнение или неполное выполнение обязательств, связанных с правами человека, сильно ограничило бы возможности России войти в число развитых стран мира. Однако путь этот полон неожиданных поворотов. Втягивание России в орбиту индустриально развитых государств в существенной степени сдерживается отталкиванием, поскольку российский менталитет при всей его гибкости не может в короткие сроки органично воспринять западную систему ценностей. Права человека - это частный, но весьма показательный пример, дающий возможность оценить сложности этого процесса адаптации. Весь анализ проблемы заставляет прибегнуть к употреблению термина "конфликтная политическая культура", который означает, что политическое самосознание как масс, так и элиты содержит сильные конфликтующие между собой элементы. Отсюда довольно непоследовательные результаты голосования российской делегации в ООН по вопросам, смежным с правами человека.

С одной стороны, Россия солидаризируется с США и другими западными странами по таким, например, основополагающим проблемам, как роль ООН в поддержке демократизации, уважение принципов национального суверенитете и т.д. С другой - она обна-руживает склонность поддерживать своих традиционных клиентов, послужной спи-сок которых, увы, в силу советских традиций, слишком уж пестрит нарушениями прав человека. Напрочь их отбросить значило бы потерять небезнадежных должни-ков.

Естественно, такая зигзагообразная внешнеполитическая линия неизбежно проистекает из неурегулированности и зыбкости внутриполитических ценностных ориентаций.

Однозначного вывода быть не может, поскольку новороссийские ценностные ориентации корчатся, извиваются, топорщатся, стремясь соответствовать одновременно двум различным прокрустовым ложам (причем, кажется, совершенно искренне, в смысле - без желания обмануть ожидания), но никак не могут подойти сразу под оба стандарта. Самое коварное в этой ситуации, что стремление соответствовать различным шаблонам отличается завидной живучестью: кажется, еще немного усилий, и Россия будет идеальным посредником для США и Ирака, израильтян и палестинцев, наследников красных кхмеров и камбоджийских выпускников Сорбонны, китайских модернизаторов и партруководителей, южнокорейских менеджеров и северокорейских руководителей политучебы.

Однако, как показала кризисная ситуация, противопоставившая израильтян и палестинцев осенью 2000 г., эта эвентуаль-ная способность России к посредничеству в особо деликатных вопросах оказалась востребованной (в дипломатическом смысле) лишь в ограниченных масштабах. (Россия не была приглашена в Каир на прямые переговоры, однако затем сыграла немалую полуофициальную роль в урегулировании.) То есть плохо артикулированная позиция России по правам человека имеет очевидные минусы, но именно это качество дает ей некоторые ограниченные, но несомненные возможности для нестан-дартного дипломатического маневрирования.

Опыт последних десяти лет показывает, что Россия может сотрудничать с западными странами, без ущерба для своих национальных интересов солидаризуясь, с ними по ряду принципиальных вопросов (то есть миф о несовместимости интересов преодолен), но также вполне корректно способна цивилизованно и демократически отстаивать свои специфические интересы в области прав человека, не переходя на грань холодной войны.