год 2010-й - более 30.000.000 обращений

В последнее время в отечественной политической публицистике получают довольно активное хождение две темы - места и роли интеллигенции как страты социальных критиков в жизни общества и морали в политике. Что касается положения интеллигента (заметим, не интеллектуала, а именно интеллигента) в жизни социума, то "проклятые вопросы" русской общественно-политической мысли вертятся вокруг проблем, во многом объединяющих в себе оба заявленных выше сюжета - взаимоотношений интеллигенции с властью и вопрос об отношениях интеллигенции с моралью.

Первая из этих проблем была актуализирована опытом "хождения во власть" в первой половине 90-х годов, впрочем скорее негативным, нежели позитивным.

Вторая была артикулирована в начале 90-х в ходе развертывания "радикальных реформ", со всей остротой поставивших вопрос о том, насколько идентичны понятия "совести нации" и оппозиционной режиму интеллигенции, ранее на протяжении более чем столетия рассматривавшиеся в отечественной общественно-политической мысли как практически полностью тождественные.

Надо сказать, что дискуссия по своей тональности и эвристической значимости вот уже на протяжении десятилетия не выходит за рамки политической публицистики. В этом смысле появление на нашем книжном рынке перевода рецензируемой работы М. Уолцера оказывается как нельзя кстати. Не столько даже в силу своей своевременности (с этой точки зрения публикация несколько запоздала), сколько в качестве наглядного примера того, как актуальная общественно-политическая проблематика может выступать предметом публичной полемики на совершенно ином уровне коммуникации - на уровне академического дискурса.

По форме книга М. Уолцера близка сборнику политико-философских эссе. Автор попытался "проанализировать то, чем занимается социальные критики и каким образом они осуществляют свою деятельность. Где находят они свои критические принципы? Какую позицию (взгляд изнутри или извне) занимают они, когда занимаются критикой? Насколько тесно они связаны или разобщены с людьми, живущими в том обществе, которое они критикуют?

Каков должен быть характер социальной критики?" (с. 15-16). На подобные отнюдь не риторические вопросы проще дать ответ, обращаясь к жизни реальных критиков. Все одиннадцать персонажей книги, каждому из которых посвящена отдельная глава, - интеллектуалы, публицисты, политические и социальные мыслители подвергали резкой критике то общество, в котором они жили. В их числе Ж. Бенда, Р. Борн, М. Бубер, А. Грамши, И. Силоне, Дж. Оруэлл, А. Камю, С. де Бовуар, Г. Маркузе, М. Фуко и Б. Брейтенбах. По мнению М. Уолцера, они составляют вполне репрезентативную часть "древней и почтенной компании критиков". В фокусе предпринятого Уолцером исследования такие понятия, как отчужденность, дистанцированность критика. Автора прежде всего занимают актуальные для современного "постмодернистского" либерала вопросы о том, какой должна быть дистанция между социальным критиком и "народом" и является ли плодотворным полный отрыв социального критика от объекта критического осмысления.

Анализируя цели и задачи социальной критики, М. Уолцер формулирует их следующим образом: "критик выставляет на всеобщее обозрение ложные условности своего собственного общества, он выражает наиболее глубокие идеи людей о том, как им следует жить, и настаивает на том, что существуют другие формы лжи и другие, столь же оправданные, надежды и чаяния" (с. 334). Успех (то есть действенность) социальной критики наиболее вероятен тогда, когда образ действий критика носит, по определению Грамши, "национально-народный характер". "Национальный по форме и народный по содержанию, или, лучше сказать, национальный по средствам выражения и народный по способу обоснования. Идеальный критик при таком образе действий предан людям в беде, но для него и эти люди, и их беды, и возможное разрешение их бед не существует вне национальной истории и культуры" (с. 335).

Иными словами, если критик говорит от имени своих сограждан, он должен, по меньшей мере, найти с ними общий язык. "Когда его слова звучат непатриотично, он должен настаивать на своем более глубоком понимании патриотизма" (с. 336).

Здесь М. Уолцер как к источнику вдохновения обращается к деятельности польской оппозиции времен противостояния коммунистическому режиму и ссылается на авторитет А. Михника, приводя слова, адресованные в свое время лидерам "Солидарности": "Движение, которое не чтит неизменных ценностей общества недостаточно созрело, чтобы браться за изменение этого общества". "Если всерьез относиться к этому критерию, - отмечает М. Уолцер, - то нам придется признать, что в XX веке социальной критикой занималось большое число незрелых людей - часто очень образованных и философски одаренных. Они не выказывали должного уважения к мнению своих сограждан и слишком легко причисляли героическое одиночество и уединенную мудрость к добродетелям" (с. 336).

Развивая мысль о "героической уединенности" социального критика, М. Уолцер особо останавливается на бытующем в рамках интеллектуального сообщества устойчивом представлении о том, что преданность стране, нации, группе, партии трансформирует социально-политическую роль и изменяет моральную физиономию интеллектуала, превращает его из критика в апологета. Приверженность чему-либо помимо неких абсолютных по своей универсальности и общезначимости истин и моральных авторитетов сама становится предметом самой ожесточенной критики. Обычно отстраненность обосновывается необходимостью достижения объективности. Вместе с тем нужно отдавать себе отчет в том, что строгая объективность - это практически недостижимая цель.

Критик изначально, в силу особенностей социализации, привержен чему-либо -определенным ценностям, воззрениям и т.п. Универсальность отнюдь не поджидает его там, где он, казалось бы, с полным на то основанием, предполагает ее обнаружить. Так, например, хотя сопротивление угнетению во всех его формах, как кажется, вполне может содержать в себе или представлять собой (в зависимости от точки зрения интерпретатора) универсальную ценность. Однако скоро выясняется, что сами "угнетенные" обладают набором собственных ценностей и интересов, которые нередко противоречат неким исповедуемым критиком моральным и социальным универсалиям.

Предполагается, что для того чтобы вынести адекватное, объективное суждение критики должны отступить на шаг в попытке взглянуть на общество, к которому принадлежат, с высоты универсальных истин. И в результате возникает возможность дать некое непредвзятое, объективное и не подлежащее сомнению описание того, что в данном конкретном обществе "идет не так". По крайней мере со времен Ж. Бенда бытует представление о том, что интеллектуалу, по сути дела, опасно иметь родину, "поскольку искушение национализмом - сильнейшее из всех искушений" (с. 60).

М. Уолцер предлагает взглянуть на ситуацию под несколько иным углом зрения. Он ставит вопрос о том, возможна ли вообще социальная критика вне определенных рамок приверженности и лояльности конкретным институтам, сообществам, ценностям. Некоторая степень отстраненности, как отмечал еще Л. Козер, несомненно, выступает предпосылкой интеллектуальной жизни.

Но отстраненность может, а на определенном уровне и должна сочетаться с "глубоким чувством приверженности к идеалам и основным ценностям" (Л. Козер) общества, к которому ты сам принадлежишь. Часто пишут об истине и справедливости, как если бы это были категории, не имеющие корней в реальной жизни. "Между тем, они абстрагированы из реального, хотя и несовершенного опыта. И интеллектуал не должен отвергать опыт ради абстракции. Его долг - подвергать опыт критическому осмыслению. А это он может делать только в том случае (по существу, только это он и может), если будет по-прежнему рассматривать этот опыт как свой собственный, как опыт общей жизни со своим народом" (с. 74).

"Преданность и истина - плохая дихотомия", - утверждает М. Уолцер. В идеале социальный критик - это человек, отказывающийся платить дань уважения каким бы то ни было властям.

Именно данное обстоятельство и обеспечивает необходимую дистанцию критики. Больше ни от чего ради критики отказываться не нужно. "Болезненный разрыв с семьей и друзьями, столь характерный для судеб социальных критиков, - это результат, а не предпосылка их занятий критикой. Так же обстоит дело и с изгнанием: критик покидает свою страну не в поисках истины; он покидает ее, чтобы жить согласно уже открытой им истине. Уезжая, он обвиняет людей, которых оставляет, в предательстве: это они, а не он предали забвению ценности их общества" (с. 338-339).

Социальный критик, если он рассчитывает на успех своей критической активности, не может стоять совершенно особняком, быть абсолютно отчужденным, не в состоянии парить в неком безвоздушном социокультурном пространстве. Напротив, он призван осознавать себя социальным существом, "человеком определенного региона, определенного класса и определенного времени" (Силоне), критикующим "свой собственный мир" (Борн).

Его ценности, даже те из них, которые являются универсальными, - это, прежде всего, ценности конкретного человека, которые он разделяет с конкретной совокупностью других людей: это "ценности среднего человека" (Камю). "Даже если у него свой взгляд на эти ценности, этот взгляд не будет совершенно непохожим на другие. Поэтому критик может рассчитывать на свое сообщество и выражать собственные надежды относительно коллективной жизни, в которой он участвует"(с. 331).

В этом смысле совершенно неуместной и, более того, контрпродуктивной представляется автору книги абсолютная оппозиция социального критика всему и вся "в манере Сартра". "Литератор - это враг мира", - утверждал в свое время Бодлер. Значительная часть интеллектуального сообщества подписалась бы под этими словами. Пытался следовать этой максиме и Сартр.

Однако он был "врагом мира" только Франции, очень быстро утрачивая свою враждебность при посещениях Кубы или Китая или при обращении к алжирской проблематике. "Абсолютная оппозиция - это своего рода предательство.

Аналогичным образом, сверхобобщенные доводы писателя вроде Г. Маркузе - это своего рода ложная теория, столь же не аутентичная в интеллектуальном отношении, сколь неаутентична в нравственном отношении сартровская оппозиция. Она не позволяет признать или серьезно взяться за перспективы в развитии нашего мира, которые все еще сохраняются, могут быть реализованы и представляют ценность для наших сограждан" (с. 339-340).

Политическое значение абсолютной оппозиции достаточно точно характеризуется репликой Ф. Соллерса: "Интеллектуалы стоят в оппозиции. По определению. Из принципа.

По физической необходимости... Они противостоят любому большинству, равно как и всем оппозиционным силам, которые надеются стать большинством". Но каков результат? "Самонадеянная власть, - размышляет М. Уолцер - находит своего тайного союзника в лице самонадеянной оппозиции, ибо критика никогда не сотрясет мир, если не будет направлена против тех конкретных черт нашего мира, которые не только критик, но и другие признают незаконными, жестокими, грубыми или несправедливыми" (с. 340).

Разумеется, "абсолютность" позиции возвышает, придает ореол героизма, правда, прежде всего в собственных глазах. В социальном же смысле "интеллектуал-критик взбирается к своей абсолютной позиции так, как ребенок влезает на дерево, - не думая, что когда-нибудь ему придется спускаться на землю. Это чистая авантюра - предупреждает автор. -Критик, отказывающийся от абсолютной позиции, отказывается и от пьянящего покорения вершин. Он остается среди людей, он разделяет и должен разделять... их простые страсти. Но он занимает иную позицию, потому что людьми часто руководят идеологи государства или партии, а им - нет" (с. 340).

В конечном счете его независимость действительно дистанцирует его не только от бюрократов и чиновников, но и от обычных людей.

Временами ему приходится отдаляться от своего народа-нации, чтобы подвергать сомнению или критике то, что большинство его сограждан считает заслуживающим похвалы. В этом случае, гонимый режимом и не получающий поддержки народа, он вынужден удаляться в изгнание. "Но даже в изгнании он не должен предаваться соблазну удобного абсолютизма.

Он критикует режим, а не народ, или, иначе говоря, критикует народ в одной его части или в каком-то одном его аспекте... Его изгнание - это физическое, а не духовное состояние, и поэтому о нем можно сказать то, что Михник говорит о польских эмигрантах 1950-х годов: уехав, они "не поставили себя вне нации". Поэтому что продолжали отождествлять себя с ней, защищать ее интересы, истолковывать ее ценности и потому что дистанция была для них болью, а не славой" (с. 340-341).

Одним словом, основная мысль М. Уолцера состоит в том, что социальная критика - это всегда работа, ведущаяся "изнутри" общества. Она может с успехом выполняться только "инсайдерами", людьми, приверженными данному сообществу (community), но подвергающими при этом сомнению различные параметры политики и социальные практики этого сообщества.

Подобное обстоятельство вовсе не исключает из почтенной компании социальных критиков многочисленных изгнанников, ощущающих свою принадлежность, продолжающих жить ценностями, судьбами и надеждами "материнского" сообщества. Равно как не относит автоматически к числу социальных критиков всех людей, обитающих на территории родной страны и способных к проявлениям критической рефлексии по отношению к царящим в этой стране социальным и политическим порядкам. Ибо "есть люди, живущие в стране, но обрубившие все моральные и политические связи с ней, также как есть и люди, живущие за границей, но продолжающие ощущать свое единство со страной" (с. 11).

Основная цель монографии, повторимся, - не просто дать исчерпывающее описание того, что есть современный постмодернистский критик-интеллектуал. С этой точки зрения книга явно не претендует на полноту и аутентичность выводов и обобщений. Насколько можно судить, автору наиболее успешно удалось разрешить иной круг проблем. Формулируя собственную концептуализацию проблематики социальной критики, М. Уолцер в конечном счете не столько дал исчерпывающие ответы на вопросы о том, что такое социальный критицизм, какова "критическая дистанция , предельно допустимая удаленность и отчужденность критикующего субъекта от объекта приложения его критического пафоса, какого рода критика возможна издалека и вблизи, что делает критику ценной и каким образом мы осознаем ее ценность и значимость и т.д. (этой проблематике скорее посвящена его предшествующая работа - Walzer М. Interpretation and social criticism. Cambridge (Mass.), 1987), сколько поставил под вопрос позицию целого ряда социальных мыслителей, столпов политической философии и, так сказать, "практикующих" социальных критиков, рассматривающих радикальную отстраненность, абсолютную отчужденность от объекта критики в качестве основной предпосылки критического дискурса.

Другой магистральной темой книги, впрочем, менее четко артикулированной, становится исследование места и роли социальной критики в жизни человеческих сообществ. Критика - это деятельность, одинаково присущая всем обществам, с древнейших времен и до наших дней.

Отличие современной ситуации лишь в масштабе, распространенности и доступности критической активности для масс населения. В рамках современной демократии критика впервые становится общедоступной деятельностью. Граждане демократического государства (как следствие фундаментальной свободы слова) не опасаются выпасть из основного направления (так называемого mainstream), не привыкли избегать некоторых тем, сжились с возможностью громко высказывать свое недовольство определенными процессами и событиями. Отсюда невероятно широкое распространение критического дискурса.

Демократия, однако, требует не просто терпимости к многоголосью критических замечаний и жалоб сограждан. Она требует гораздо большего - умение не просто критиковать, но и готовность обращать внимание на критику со стороны других.

В этой связи М. Уолцер затрагивает еще одну сложную проблему - общественного признания социальной критики. Он дает свое истолкование феномену размывания того образа одинокого героя, который с давних пор отождествляется со специализацией социального критицизма.

По его мнению, опасности, связанные с социальной критикой, меняются в зависимости от социальных условий. "Некоторые из современных социальных критиков подвергают себя риску тюремного заключения и гибели, тогда как для других критика - дело, по существу, безопасное". Степень опасности связана прежде всего с характером режима и той дистанцией между собой и подвергаемым критике сообществом, которую выбирает критик. "Критики подвергают себя максимальному риску именно тогда, когда выражают общее .недовольство каким-либо диктаторским режимом, как это было в Аргентине под властью генералов, или, скажем, в

Польше во времена "Солидарности", или Южной Африке во времена апартеида" (с. 38). Дистанция критики - спорная территория, и стремление критика к дистанцированности само должно подвергаться критической оценке. Иными словами, отнюдь не каждый претендент на звание героя, действующий наперекор всеобщему осуждению или даже угрозе смерти заслуживает восхищения. Однако окончательно героический флер утрачивается почтенной компанией социальных критиков уже в рамках демократических режимов.

Во-первых, в силу того простого обстоятельства, что социальная критика становится элементом повседневности и уделом самых широких масс населения. Во-вторых, потому, что толерантность, свойственная демократии, лишает критика возможности, шанса на героическое самопожертвование.

"Одно из открытий современной демократии состоит в том, что, не убивая критика, мы приобретаем право им не восхищаться. ...Либеральная культура впитала в себя критику, сделав ее чем-то интересным, даже приятно возбуждающим, она стала, как отмечает Г. Маркузе, формой развлечения. Сократ превращается в героя телевизионных ток-шоу; более респектабельный и дистанцированный от толпы Платон занимает кафедру какого-нибудь престижного университета" (с. 38).

В результате разгневанный критик-одиночка "бьется головой о резиновую стену". В сущности, его критический пафос (даже если пафос этот вполне уместен) перестает восприниматься слишком серьезно. Социальный критик выступает лишь одним из длинного ряда эксцентрических личностей, тем или иным способом выражающих свои претензии или недовольство существующим положением вещей. "В качестве реакции на свою критику он встречает невероятную терпимость, тогда как предпочел бы сопротивление" (с. 39).

Разумеется, выводы автора рецензируемой книги далеко не во всем бесспорны. В частности, не вполне проработанной представляется проблема соотношения "универсализма" и "этноцентризма" в рамках социальной критики. Критик, несмотря на все оговорки, по-прежнему выступает у Уолцера в роли "универсально мыслящего интеллектуала", критикующего властные структуры, прежде всего за ограничения, налагаемые на участие широких народных масс в политической и социальной жизни.

Однако этот универсально мыслящий интеллектуал не стоит одиноко "на вершине горы, обозревая свои владения", "не требует власти" и "не отдает приказы". "Сам являясь участником, он сохраняет определенную, трудную для него дистанцию, балансируя между "солидарностью" и "служением".

"Пройти через малые и большие сражения, - читаем мы, - сохранить верность чаяниям народного восстания, преодолеть поражения, закрепить такие формы критики, которые приемлемы и уместны для демократической политики, - в этом и состоит мужество социального критика" (с. 343). Пафосный вывод, достойный скорее ток-шоу, нежели нешуточных академических и околополитических страстей, нашедших отражение на страницах книги. Помимо этого, слабое место работы то обстоятельство, что из поля зрения автора полностью выпадает правоконсервативный вариант социального критицизма (а там было бы о чем поразмышлять как раз по части приверженности определенным национальным социокультурным матрицам и соотношения универсализма и партикуляризма в рамках социальной критики). Заданные автором рамки леворадикальной общественно-политической мысли представляются слишком узкими для всестороннего осмысления проблематики социального критицизма и политических пристрастий XX в.

Тем не менее, не давая исчерпывающих ответов на все поставленные автором вопросы, книга способна разжечь профессиональное любопытство потенциальных читателей. В этом смысле она по-хорошему провокативна и, несомненно, представляет интерес для людей, профессионально занимающихся политической философией и политической наукой.