год 2010-й - более 30.000.000 обращений

На Юге России причудливо переплетаются и реально сталкиваются многие интересы - самой России, новых независимых государств Южного Кавказа, стран Ближнего и Среднего Востока, США и Европы. Ощутимо присутствуют в регионе экономические интересы транснациональных компаний, стремящихся получить доступ к природным богатствам и стратегическим коммуникациям Юга России и Каспия.

Просматриваются здесь и современные проблемы мировой политики и экономики, которые по устоявшейся традиции формулируются нередко в терминах противостояния Восток-Запад и Север-Юг. Как подчеркивал в своем интервью радио "Берлин -Бранденбург" член фракции ХДС в бундестаге и вице-президент Парламентской ассамблеи ОБСЕ Вилли Виммер, "и в Европе, и на юге Российской Федерации речь идет о преследовании глобально-стратегических целей, связанных с доступом к природным ресурсам" .

Наряду с обозначившимися на Юге России новыми вызовами времени (а они диктуют необходимость налаживания взаимодействия между всеми десятью субъектами Федерации региона, а также выстраивания их отношений с федеральным центром, новыми независимыми государствами Южного Кавказа и сопредельными государствами Востока), в этой части нашего государства отчетливо проявились и новые угрозы безопасности. Рассмотрим наиболее серьезные из них.

На сегодняшний день их внутренняя составляющая - угрозы и вызовы безопасности самим северокавказским автономиям и Российской Федерации в целом - смыкается с внешней: ведь к Югу России привлечено внимание не только традиционных стратегических соперников России в регионе (Турции и Ирана в первую очередь), но и международных террористических организаций, движений религиозно-экстремистского толка. Следовательно, многие угрозы и вызовы безопасности на Северном Кавказе (конфликты, социальные взрывы, миграционные процессы и др.) при неблагоприятном развитии событий способны дестабилизировать ситуацию в общероссийском масштабе, распространить свое негативное воздействие за пределы региона - на Юг и на Север.

Другие носят глобальный характер, поскольку связаны с международным терроризмом и транснациональной преступностью (торговлей оружием, наркобизнесом, "спиртовой" мафией и пр.).

Юг России остается наиболее уязвимым звеном российской постсоветской системы: здесь периодически вспыхивают вооруженные конфликты и постоянно существует потенциальная угроза их нового возникновения. Конфликтный потенциал заложен в регионе предшествующей историей, и особенно периодом сталинского тоталитарного правления, когда насильственной депортации подверглись целые народы Северного Кавказа - балкарцы, ингуши, карачаевцы, чеченцы и др.

Их места заселяли народы, ставшие впоследствии конкурентами вернувшимся в 50-60-е годы из ссылки. За годы советской власти и в 90-е годы в регионе произошли также изменения в относительно устоявшемся этническом балансе; возникли проблемы, связанные с дискриминацией славянских народов, казачества. Миной замедленного действия остается территориально-административное деление Северного Кавказа, где, как и во всем Советском Союзе, границы в основном проводились условно, с учетом хозяйственных связей, экономических и политических задач. Все эти этнополитические и территориальные сложности и противоречия, давно начав развиваться, способны и в будущем стать причиной малых и больших конфликтов.

Самым серьезным вызовом безопасности региона остается чеченский конфликт: он облегчает неконтролируемое распространение оружия и наркотиков, стимулирует массовую миграцию населения, а главное - нарушает хрупкое этническое, политическое и религиозное равновесие на Северном Кавказе, становясь причиной многих социальных и политических потрясений. К таковым относится чечено-дагестанский конфликт, который был вызван вторжением в августе 1999 г. в Ботлихский и Цумадинский районы Дагестана чеченских вооруженных формирований Басаева и Хаттаба, намеревавшихся поддержать местных "ваххабитов".

Хорошо вооруженная, но имеющая крайне скудные ресурсы, разоренное хозяйство и неизживаемый синдром войны, Чечня вряд ли в обозримом будущем сможет стать мирной и благополучной республикой. И тем более этого трудно будет достичь в условиях общей нестабильности в регионе.

Фактором нестабильности, бросающим вызов региональной безопасности, остается и "замороженный" осетино-ингушский конфликт, вспыхнувший осенью 1992 г. в Пригородном районе Владикавказа. 30 ноября 1995 г. осетинский и ингушский президенты подписали соглашение "О мерах по выполнению Указа президента РФ о преодолении осетино-ингушского конфликта", в котором они декларировали отказ от взаимных территориальных притязаний.

Но ни это, ни другие соглашения, заключенные между Назранью и Владикавказом, не разрешили пока противоречий между республиками. Главное из них - возвращение беженцев-ингушей (примерно 36.5 тыс.) в Пригородный район, который ингуши продолжают считать своим. Другие конфликты на Северном Кавказе (в Республике Дагестан, Карачаево-Черкесской Республике, Кабардино-Балкарской Республике) находятся пока в стадии латентного развития этнополитического или религиозного противостояния. Но они в любой момент могут трансформироваться в более опасное качество - вооруженное противоборство, религиозную войну или же террористические выступления.

Серьезной угрозой, подрывающей региональную безопасность, остается образование на Юге России незаконных вооруженных формирований, а также накопление и распространение там оружия. В большинстве северокавказских автономий происходит почти поголовное вооружение жителей, а новая постсоветская элита располагает даже собственными вооруженными отрядами.

В Дагестане, например, созданные под предлогом самообороны незаконные вооруженные формирования широко задействованы дагестанскими политиками и лидерами различных кланов во внутриполитической борьбе. Подобная "милитаризация" региона еще более опасна тем, что она происходит на фоне ослабления позиций федерального центра, обострения межнациональных отношений и ужесточения борьбы местных элит и кланов за власть и собственность.

К нестабильности ведет на Северном Кавказе и масштабная криминализация общественных отношений. К числу особо опасных экономических преступлений, создающих реальную угрозу безопасности в международных масштабах, относится криминальный бизнес - печатание фальшивых денег, финансовые аферы, наркоторговля, контрабанда и пр. "Спиртовая" проблема остается серьезным вызовом экономическим интересам российского государства.

Речь идет о безакцизных (поскольку это транзит) поставках спирта из Украины через Владикавказ в Грузию, а также о производстве (в некоторые периоды до 40% всего производства водочной продукции по России) в Северной Осетии дешевой водки с ее последующим распространением по России, при том что действующие в республике легальные и нелегальные производственные линии перерабатывают свободный от таможенных пошлин и федерального налогообложения спирт . За этим бизнесом стоят интересы местных и русских финансовых группировок, действующих в партнерстве с транснациональными преступными организациями.

Одна из острейших болевых точек региона -мигранты и вынужденные переселенцы (из северных и восточных регионов России, государств Южного Кавказа и Центральной Азии).

По свидетельству Т. Регент, руководившей продолжительное время Федеральной миграционной службой России, с 1989 по 1996 г. на Северный Кавказ переехало около 1.6 млн. мигрантов. Основной миграционный поток наблюдался в "русские" регионы: около 670 тыс. человек прибыло в Краснодарский край, 400 тыс. - в Ростовскую область и 280 тыс. человек - в Ставропольский край. Конфликты вызвали наплыв беженцев и вынужденных переселенцев из одних национальных республик Северного Кавказа в другие: например, около 40 тыс. ингушей - практически все население Пригородного района - покинуло Северную Осетию и обосновалось в соседней Ингушской Республике; Чечню за последние годы покинуло около 770 тыс. человек, в том числе 220 тыс. русских ; в Республике Дагестан более половины официально зарегистрированных вынужденных переселенцев составляют беженцы из Чечни; приток последних увеличился в Карачаево-Черкессии и Кабардино-Балкарии.

В условиях высокой плотности населения, низкого уровня жизни, безземелья и пр. мигранты и беженцы обостряют ситуацию на рынках труда, занятости и жилья, а также социальные и межнациональные проблемы.

Нестабильность на Северном Кавказе усугублена экономическим кризисом. Она связана с такими проблемами, как малоземелье, демографический рост, высокий удельный вес неработающей молодежи, незанятость, отсутствие работы и пр. По данным, приводимым ростовским кавказоведом Л. Хоперской, особенно ощутимо рост безработицы сказывается среди специалистов с высшим и средним специальным образованием: он достигает в Кабардино-Балкарии - 77.6%, в Карачаево-Черкессии - 68.9 и в Адыгее - 62.9%5.

Дестабилизирует политическую ситуацию и борьба кланов, финансовых, экономических и просто криминальных групп за сферы влияния, контроль над собственностью.

Как отмечалось выше, проблемы безопасности Северного Кавказа имеют разные измерения: собственно российское, общекавказское, региональное и глобальное. Логично, разумеется, начать с общероссийского контекста, поскольку Северный Кавказ, где проживает 12% населения России и более 100 национальностей, остается одним из главных факторов напряженности в Российской Федерации.

Большая часть территорий, на которых расположены современные "мусульманские" северокавказские автономии, были завоеваны Россией в ходе так называемых "Кавказских войн", которые русский царизм вел в XVIII и XIX вв. Эти войны включали в себя и вооруженное вмешательство России в феодальные и этнические междоусобицы местных народов, и подавление царизмом национально-освободительных движений, и войны России с пытавшимися утвердиться на Кавказе Ираном и Турцией, наконец, собственно Кавказскую войну 1817-1864 гг., завершившуюся окончательным присоединением Кавказа к России.

Ислам, однако, оставался фундаментальной частью сознания и образа жизни многих народов Северного Кавказа, и до настоящего времени им удалось сохраниться в качестве особой религиозной и культурно-цивилизационной общности.

Россия заинтересована в минимизации существующих на Северном Кавказе рисков и угроз, а потому федеральные власти пытаются снизить уровень межнациональной напряженности, посредничая в возникающих конфликтах; они стремятся устранить возможность нелегального транзита через этот регион оружия, контрабандного спирта, товаров, людей. Учитывается российскими политиками и стратегическая значимость Северного Кавказа.

Она определяется следующими факторами: приграничным положением региона; его сопредельностью с Каспийской зоной и с новыми независимыми государствами Южного Кавказа, обладающими выходами к Черному и Каспийскому морям; близостью к нефтяным и газовым разработкам на шельфе Каспийского моря, где Россия имеет значительные экономические интересы; тем, что через Северный Кавказ пролегают наиболее короткие маршруты вывоза энергосырья из зоны Каспия на мировые рынки.

Между тем усиление экономической самостоятельности республик Северного Кавказа, рост политического веса их лидеров - явление достаточно противоречивое. С одной стороны, формирование самодостаточного регионального рынка идет на благо всей России.

С другой - установка региональных элит на достижение экономической самостоятельности понимается как контроль над экономическими ресурсами и решениями, что ведет к умножению местных элитных групп, которые становятся конкурентами федеральной элите.

Как показывает опыт Чечни, излишняя самостоятельность региональных элит может стать базой и источником для формирования сепаратистских тенденций. Наблюдающаяся у части северокавказской элиты тенденция к обособлению от федерального центра обусловлена не столько экономическими, сколько этническими, политическими, а в последнее время и религиозными факторами.

Местные политические элиты пытаются компенсировать экономическую слаборазвитость своих республик, их отставание от остальных частей России усилением националистических движений и настроений. Но за исключением Краснодарского края, ни один из северокавказских субъектов Федерации не может функционировать без дотаций федерального центра.

Москва, кроме того, остается арбитром, к которому северокавказская политическая элита апеллирует не только в кризисных ситуациях, но и в случаях, когда возникает потребность расправиться с политическими противниками, когда создается реальная угроза личной власти того или иного руководителя. До недавнего времени подобная роль вполне устраивала федеральный центр: во имя стабильности и для предотвращения сепаратистских устремлений в регионе он готов был закрывать глаза на превращение некоторых северокавказских краев и автономий в удельные княжества, а их лидеров в неограниченных правителей.

Самые сложные отношения сложились у Москвы с чеченскими руководителями, и эта ситуация стала прямым следствием первой войны, которую федеральный центр и Чечня вели с декабря 1994 по 30 августа 1996 г. Несмотря на подписание Хасавюртовских документов, определивших основу взаимоотношений Российской Федерации и Чеченской Республики, а затем и российско-чеченского Договора о мире и принципах взаимоотношений от 12 мая 1997 г., федеральный центр утратил контроль над территорией республики.

Исправить ошибку и довести до конца "борьбу с сепаратизмом и терроризмом", которые, по утверждению центральных властей, угрожали России и окружающему миру, Москва попыталась с помощью новой военной операции в Чечне. Ее начало было положено подавлением летом 1999 г. "ваххабитского восстания" в Дагестане. С осени 1999 г. Россия разворачивает "антитеррористическую операцию" в Чечне, нацеленную в соответствии с новыми российскими приоритетами национальной безопасности на упрочение позиций Москвы в Кавказском регионе.

Понимая, что продолжать ее до бесконечности в режиме карательной операции просто бессмысленно, Россия, учитывая каким-то образом и мировой опыт, и миротворческие операции НАТО в бывшей Югославии и Персидском заливе, продолжает искать собственные, нестандартные рецепты разрешения этой чрезвычайно болезненной проблемы.

Другой болевой точкой Юга является Дагестан: с ним Россия еще с советских времен была связана тесными хозяйственными и коммерческими узами, а, кроме того, эта республика традиционно воспринимается российской элитой как плацдарм России на Кавказе.

Вину за нынешнюю дестабилизацию в республике Москва возлагает на "чеченских сепаратистов" и местные криминальные группировки. Свою роль здесь сыграла и слабость федерального центра. Как подчеркивал известный российский политик, а ныне - глава Комитета Государственной Думы по международным вопросам Д. Рогозин, провалы политики Москвы в Дагестане, Чечне, да и на всем Северном Кавказе являются следствием "распада единого национального центра".

Подходы России к северокавказским проблемам во многом определяются и развернувшейся глобальной борьбой за каспийскую нефть. Здесь же лежит и ключ к миру в регионе. Москва заинтересована в расширении старых и освоении новых крупных месторождений, в первую очередь в Каспийском регионе, где российскими компаниями ведется работа по подготовке крупномасштабной промышленной добычи нефти. Этому благоприятствует хорошо развитая инфраструктура -дорожная, строительная, трубопроводная - в прилегающих северокавказских районах. Поскольку вопрос о транзите каспийской нефти перешел в разряд геополитических, ичкерийская элита также постаралась извлечь из сложившейся ситуации максимальную выгоду: легитимизировать свой режим и повысить его ставки на общероссийском поле и на международной арене.

У России, однако, имеется запасной вариант в виде строящегося обходного нефтепровода вокруг мятежной Чечни. Тем не менее не исключено, что и чеченский транзит (северный маршрут) не утратит в перспективе своего значения как для российских политиков и чеченской элиты, так и для представителей нефтегазового комплекса и завязанных на него банковских и финансовых кругов России.

Географически, исторически, культурно-циви-лизационно Северный и Южный Кавказ взаимосвязаны и представляют собой в геостратегическом смысле одно целое. Искусственное разделение этого единого организма способно значительно повысить риски и угрозы, существующие для России и всех государств Кавказа. Именно поэтому идея создания на Кавказе структуры, которая смогла бы обеспечить мир и безопасность всем проживающим здесь народам, а также их соседям, занимает в последнее время умы региональных политиков и экспертов.

Эта идея не нова, и она имеет давнюю историю. Еще в 1917 г. один из лидеров грузинских меньшевиков И. Церетели, рассматривавший Кавказ как единый экономический и исторический комплекс, предлагал решать проблемы безопасности региона путем образования Кавказской республики ("Кавказской Швейцарии"), куда все проживающие здесь народы вошли бы на правах кантонов. Концепция "мирного Кавказа" была реанимирована после распада СССР - в период обострения в регионе межэтнических и территориальных конфликтов, но в особенности под воздействием первой чеченской войны.

Она усиленно популяризировалась тогда президентом Э. Шеварнадзе, который даже подписал в начале 1996 г. вместе с президентом Г. Алиевым пакт "Мирный Кавказ". Стремясь перехватить их инициативу, российские лидеры во время встречи в Кисловодске 3 июня 1996 г. глав государств Южного Кавказа и руководителей республик Северного Кавказа в составе России поддержали предложение чеченской делегации о создании на Кавказе постоянно действующего органа по безопасности и сотрудничеству и придании такому кавказскому аналогу ОБСЕ международного статуса. Однако "кисловодский процесс" по различным причинам оказался замороженным.

Сама идея региональной безопасности подверглась активному воздействию извне, в том числе и со стороны новых независимых государств Южного Кавказа. Так, Азербайджан и Грузия связывают с достижением стабильности на Северном Кавказе и особенно с урегулированием чеченского конфликта решение собственных жизненно важных проблем - прекращение конфликта с Абхазией, а также завершение к взаимной выгоде переговоров о транспортировке каспийской нефти. Именно поэтому два этих южнокавказских государства поддержали идею А. Масхадова (согласованную с Лондоном) о создании "Кавказского общего рынка".

Россия может поддержать подобные планы только в том случае, если они будут отвечать ее интересам либо если она сама займет лидирующие позиции в таких структурах безопасности. Косвенным свидетельством маневров России, нацеленных на то, чтобы оказать давление на азербайджанских и грузинских руководителей и заставить их действовать в выгодном для Москвы направлении, явились выдвинутые ею с началом второй чеченской войны обвинения в адрес Грузии и Азербайджана: они-де разместили на своей территории базы чеченских бандформирований, которые используют приграничные районы как транспортный коридор для переправки наемников и оружия на Северный Кавказ.

В отличие от Э. Шеварднадзе, занявшего жесткую позицию и отказывавшегося допустить российских пограничников к охране грузино-чеченской границы, азербайджанский президент активно поддержал борьбу с терроризмом на Северном Кавказе и оказал содействие в укреплении государственной границы с Россией.

Официальный Баку руководствовался при этом рядом соображений: опасениями, что Россия может воспользоваться обвинением в поддержке чеченских боевиков как поводом для принятия военных мер против Азербайджана; заручиться в обмен на свою лояльную позицию поддержкой России в борьбе с собственной "Чечней" - Нагорным Карабахом, а также в урегулировании своего конфликта с Арменией, на которую, как считают в Азербайджане, Москва может повлиять, чтобы та заняла более компромиссную позицию в карабахском вопросе; учетом настроений проживающей в России многочисленной азербайджанской диаспоры, кровно заинтересованной в стабильности российско-азербайджанских отношений; определенным разочарованием в своей прозападной политике; угрозой распространения в Азербайджане религиозного экстремизма, носителем которого могут стать чеченские боевики и их арабские покровители.

Пока все попытки достичь консенсуса относительно принципов мирного сосуществования в регионе (и "четырехсторонняя" - в составе Азербайджана, Армении, Грузии и России - модель кавказской безопасности, и чеченские инициативы, и другие предложения) не достигали успеха, поскольку они носили по преимуществу идеологизированный характер (пророссийский или антироссийский). Так, чеченские лидеры - М. Удугов, Ш. Басаев, 3. Яндарбиев, некоторые другие - выдвигают идею объединения Кавказа исключительно с целью противодействия "имперским амбициям" России.

Да и каждый из кавказских лидеров вкладывает в понятие "региональная безопасность" разный смысл, а потому создание на Кавказе своего рода аналога ОБ СЕ откладывается, как представляется, на отдаленную перспективу.

Повышенное внимание стран БСВ к кавказским проблемам обусловлено как политическими, так и экономическими факторами. Дестабилизация на Северном Кавказе способна нарушить хрупкое этническое и политическое равновесие в государствах БСВ, где проживает многочисленная кавказская диаспора (крупнейшая - в Турции, где она насчитывает около 7 млн. человек). В то же время нестабильность в регионе БСВ может оказать негативное воздействие на внутриполитический климат, этнические процессы и конфликтные коллизии на Северном Кавказе в плане стимулирования здесь религиозных, межэтнических, клановых противоречий.

Что касается экономического аспекта политики государств БСВ в отношении Северного Кавказа, то она прежде всего связана с нефтяным фактором и ажиотажем вокруг перспектив крупномасштабной промышленной добычи нефти в Каспийском море. Демонстрируемая мировыми экономическими центрами возрастающая заинтересованность в природных энергоресурсах региона, в первую очередь нефтегазовых, геополитические игры и интриги вокруг каспийских нефтепроводов и транспортных магистралей, а также проблем обеспечения их безопасности привлекают внимание к Северному Кавказу и ближневосточных государств.

Ведущую роль в этом регионе, как и на всем постсоветском Юге, играет исторический соперник России - Турция. Вдохновленная временным свертыванием российского присутствия на Кавказе, Турция с начала 90-х годов активизировала здесь свою политику. Соперничая с Россией за право направлять каспийский нефтяной поток через свою территорию (южный маршрут Баку-Джейхан), Турция планирует укрепиться на Северном Кавказе и экономически и политически. Анкара при этом обращает особое внимание на те северокавказские народы, которые имеют исторические, культурные, религиозные связи с Турцией.

Чеченский конфликт побудил религиозных турецких радикалов к активным действиям в поддержку "ичкерийского движения за самоопределение". По неподтвержденным данным, они участвовали в закупках оружия, чтобы переправлять его далее в Чечню, перебрасывали туда наемников и оказывали моральную и политическую поддержку тем чеченским лидерам, которых российский федеральный центр обвинил в причастности к терроризму. Но едва ли официальная Анкара и турецкая военная элита, сохраняющая огромное влияние на гражданских политиков этой страны, поощряют такие действия. Они отнюдь не заинтересованы в том, чтобы исламисты в Турции набирали политические очки, демонстрируя "мусульманскую солидарность" с "борющейся Ичкерией".

К тому же сами турецкие власти обычно бескомпромиссны и жестоки по отношению к любым проявлениям сепаратизма в собственной стране (пример - курды), из-за чего Турцию уже много лет не пускают в ЕС. И, конечно же, приоритетными для Анкары остаются отношения с Москвой, с федеральным центром, а не с северокавказскими автономиями.

Действия Ирана имеют политическую мотивировку: он опасается усиления позиций на Кавказе, в связи с ослаблением там России, других стран, прежде всего США и Турции. Цель Ирана - обеспечить долю в экспорте каспийских нефтяных и газовых ресурсов, стать главной транзитной страной. И для ее достижения Иран демонстрирует высокий уровень прагматизма, почти лишенного идеологической риторики.

Возрастание на Кавказе турецкого и иранского факторов сопряжено с борьбой этих государств за лидерство и сферы влияния в регионе, а значит, и за обладание его природными ресурсами, важнейшими коммуникационными, топливно-энергетическими и стратегическими центрами. Преследуя здесь собственные интересы, и Турция и Иран сознают, тем не менее, пределы своих возможностей. Как турецкая, так и иранская политика во многом зависит от результатов сотрудничества этих государств с Россией, которая остается влиятельной экономической и военно-политической силой в регионе.

Что касается нефтедобывающих арабских стран Персидского залива, то они, похоже, рассматривают ситуацию на Северном Кавказе исключительно сквозь призму своих глобальных экономических интересов. Для них выход каспийской нефти на мировые рынки создал бы ненужную конкуренцию, поскольку привел бы к снижению мировых цен на этот энергоноситель. А потому логично было бы предположить, как это делают некоторые эксперты, что арабские государства - члены ОПЕК, если и не поддерживают напрямую нестабильность на Северном Кавказе,

то, по крайней мере, объективно заинтересованы в ее бесконечном продолжении. Это затрудняет обеспечение безопасности нефтепроводов, а значит, отсекает конкурентов на мировых рынках. Не исключено также, что респектабельные аравийские монархии и другие прозападные режимы БСВ заинтересованы в том, чтобы вытеснить из своего региона в "горячие точки" постсоветского пространства и дальше на восток "арабских афганцев", "птенцов бен Ладена" и прочих мусульманских экстремистов. И в этом их позиции, как это ни парадоксально, совпадают с новейшими стратегическими установками США, намеревающимися, по некоторым предположениям, оставить Россию один на один с неспокойным мусульманским миром.

Подобные обстоятельства, хотя и являются трудно доказуемыми, проясняют, по крайней мере, подоплеку взаимосвязи религиозного экстремизма на БСВ и аналогичных движений на Северном Кавказе, получивших почему-то наименование ваххабитских. Этот феномен стал весьма активно отслеживаться как специалистами, так и средствами массовой информации. Они в большинстве своем напрямую связывают явление "ваххабизма" на Северном Кавказе с экстремизмом и терроризмом. (Примечательно, что и в Таджикистане во времена гражданской войны к исламской оппозиции, равно как и ко всем политическим противникам Народного фронта и официального Душанбе, также был приклеен ярлык ваххабизма.) Представляется, что при анализе "ваххабитского феномена" необходимо отделять чисто религиозную сферу, цели и интересы основных "игроков" кавказской политики от довлеющей над всем этим политико-пропагандистской составляющей, которая в избытке присутствует и в российской, и в местной, северокавказской, риторике.

Напомним, что ваххабизм как религиозное течение возник в Аравии в середине XVIII в. Главными принципами этого вероучения было строгое единобожие (таухид), отстаивание безусловного соблюдения предписаний Корана и Сунны в их буквальном понимании, осуждение культа святых и пр., что сближало ваххабизм с наиболее жесткой и ортодоксальной религиозно-правовой школой (мазхабом) суннизма - ханбализмом. Как подчеркивал советский исследователь Н. Прошин, "обращение бедуинов в ваххабитов по существу означало приобщение их к исламу, так как среди них еще широко сохранялись доисламские религиозные традиции (культ предков и т.п.).

Следовательно, ваххабизм был для бедуинов не столько реформацией, сколько исламизацией". Ваххабизм, кроме того, сыграл важную историческую роль в деле объединения разрозненных аравийских племен и противодействия османскому влиянию на Аравийском полуострове.Хотя ваххабизм в прошлом и был признан государственной идеологией государства Саудитов, ошибочно было бы ассоциировать его с современной Саудовской Аравией.

По свидетельству известного востоковеда и международника И. Александрова, многие годы проработавшего в арабских странах, "в основополагающих документах королевства нигде не делаются ссылки на ваххабизм как на официальную доктрину", ваххабизм не упоминается в качестве идейно-политической основы ведения государственных дел в заявлениях короля и других высокопоставленных представителей саудовского истеблишмента и вообще "о ваххабитском движении, как правило, говорится в историческом контексте или при рассмотрении сугубо религиозной проблематики".

На Северном Кавказе пропагандисты "истинного ислама" появились на рубеже 80-90-х годов, формируясь в противовес другим бытующим здесь формам мусульманской религии: шафиитскому мазхабу, к которому относит себя часть верующих мусульман (аварцы, даргинцы, чеченцы, ингуши, курды, осетины и др.); мюридизму - суфийскому течению в суннитском исламе (его последователями, которых называют также "тарикатистами", являются преимущественно народы Чечни, Ингушетии, Дагестана); "народному исламу" -адаптированным к кавказским историческим реалиям мусульманским традициям и обычаям.

Наиболее заметно сторонники "чистого ислама" проявили себя в Дагестане и Чечне. Но есть они и в других республиках Северного Кавказа -Ингушетии, Карачаево-Черкессии, Кабардино-Балкарии, Адыгее. Так называемые ваххабиты, последователи Багауддина Мухаммада из Кызы-люрта (Дагестан) - создателя Исламской шуры (совета), в который вошли представители джамаатов (общин) Дагестана и Чечни - выступили с призывами привести местный ислам в соответствие с нормативным пониманием этой религии. Они настаивали на отказе от поклонения святым местам (зияратам), от культа местных святых и шейхов, почитания стариков (поскольку это не соответствует принципу таухида), от такого ритуального обряда тарикатов, как зикр.

И в этом смысле данное религиозное течение близко по духу к ваххабизму, развивавшемуся в Аравии в прошедшие века, однако оно вовсе не является аналогом ему и скорее представляет собой местную разновидность фундаментализма.

Что касается "спонсорства" ближневосточных государств над "ваххабитскими" движениями Северного Кавказа, то в этом вопросе все еще очень трудно отделить мифы и "страшилки" от реальности. Нередки также случаи, когда ставится знак равенства между финансированием чеченских вооруженных формирований, международным терроризмом и "ваххабизмом". Опеку над последним, по некоторым данным, осуществляют исламские радикальные объединения Саудовской Аравии, ОАЭ, Иордании, Пакистана.

Ситуацию на Северном Кавказе напрямую связывают и с не спадающим уже много лет напряжением в Афганистане, в частности с обосновавшимся в этой стране "спонсором международного терроризма", саудовским миллионером Усамой бен Ладеном. Высказывается предположение, что с помощью северокавказских течений "агрессивного ислама" их ближневосточные покровители собираются провозгласить в Дагестане и Чечне нечто похожее на имамат, отделить обе северокавказские республики от России и создать коридор, который соединит Северный Кавказ с Каспием и Азербайджаном .

С другой стороны, представители масхадовской администрации неоднократно обвиняли американские и израильские спецслужбы в намеренном провоцировании религиозного конфликта между различными течениями ислама на Северном Кавказе, поскольку это может облегчить ввод в регион войск ООН.

Трудно сказать, основаны ли такого рода подозрения на фактах и реальных событиях или же они являются следствием пропагандистских мероприятий, а то и прямой дезинформации со стороны заинтересованных политических сил как на Северном Кавказе, так и в Москве.

По-видимому, все же есть вероятность участия неправительственных организаций стран БСВ не только в поддержании борьбы за чистоту исламского вероучения на Северном Кавказе, но и в поощрении, финансировании и вооружении исламских экстремистов. Однако на официальном правительственном уровне такого рода вовлеченность вряд ли существует, и исламские государства публично и со всей определенностью опровергают причастность к подобной деятельности: например. Королевство Саудовская Аравия выступило в сентябре 1999 г. с заявлением, что само борется против терроризма и не вмешивается во внутренние дела других государств.

В таком же духе высказались другие арабские страны.

Следовательно, с одной стороны, появление "ваххабизма" на Северном Кавказе связано с тем, что ислам усиливает здесь роль компонента общественного сознания и образа жизни, все быстрее превращается в существенный фактор обретения национальной идентичности. И нарастающее влияние исламских стран Ближнего и Среднего Востока и распространенных там направлений ортодоксального ислама в немалой степени способствует этому.

Но, с другой стороны, формирование этого религиозно-политического течения связано с внутренним фактором - социально-экономической нестабильностью, безработицей, обнищанием населения, незащищенностью личности и засилием клановой системы в мусульманских северокавказских автономиях.

Поскольку принципы этого религиозно-политического движения вступают в противоречие с прочно устоявшимися на Кавказе традициями быта, обычаев и культуры, образцами светского поведения и этикета, это нередко вызывает негативную реакцию со стороны рядовых верующих. Есть и другое объяснение враждебности к этому явлению. Местный религиозный и политический истеблишмент усматривает в реформистских призывах идеологов нового течения покушение на свою власть, а потому обвиняет сторонников "чистого ислама" в "подрыве устоев", экстремизме и других грехах.

Тем более, что иногда к этому имеются основания: под религиозными знаменами на Северном Кавказе объединяются в настоящее время не только верующие, но и радикальные политики, и те, кто бросает вызов территориальной целостности России. Речь, прежде всего, идет о М. Удугове, Ш. Басаеве, 3. Яндарбиеве и о возглавляемых ими достаточно экстремистских организациях и движениях ("Исламская нация", "Конгресс народов Ичкерии и Дагестана", "Кавказская конфедерация"). Исходным материалом для лепки экстремизма в условиях экономического кризиса и политической нестабильности становится молодежь, а также представители этнических групп и кланов, отстраненных от власти.

Справедливо критикуя проявления религиозного экстремизма на Северном Кавказе и прогнозируя рост подобных настроений, нельзя в то же время отрывать это явление от общероссийского политического контекста. Оно является частным проявлением весьма тревожной тенденции - благосклонным восприятием охваченного структурным кризисом общества экстремизма и национал-социалистических идей, граничащих с фашизмом или смыкающихся с ним. Ведь не секрет, что на "русском" Юге России - в Краснодарском и Ставропольском краях увеличивается число сторонников экстремистски-популистского общественно-политического движения Русское национальное единство (РНЕ), которое умело использует в своей пропаганде и межнациональную напряженность, и социальный кризис, и искусственно раздуваемую исламофобию.

Под влиянием новых реалий - распада биполярного мира и окончания холодной войны -исходным моментом для формирующейся мировой системы безопасности становится признание верховенства прав человека, личности. Международное право теперь отдает предпочтение идее самоопределения перед принципами территориальной целостности и суверенитета государства.

Принятая на последнем саммите ОБСЕ в Стамбуле (18-19 ноября 1999 г.) Хартия европейской безопасности содержит в себе положения, направленные на совершенствование защиты прав национальных меньшинств в противовес идее территориальной целостности: "Полное уважение прав человека, включая права лиц, принадлежащих к национальным меньшинствам, являясь целью само по себе, скорее укрепляет территориальную целостность и суверенитет, нежели подрывает их...

С целью усиления защиты гражданских лиц во время конфликта мы будем изучать пути совершенствования применения международного гуманитарного права".

Проблема безопасности Юга России также рассматривается мировым сообществом в рамках формирующегося "нового мирового порядка". И ОБСЕ, и Совет Европы делают основной упор на человеческое измерение всеобъемлющей безопасности и именно с этих позиций они трактуют политику России в отношении Чечни. Запад критикует Россию за жестокие методы ведения войны, за массовые нарушения прав человека, за отсутствие гражданского контроля над армией и за ту легкость, с которой Москва прибегает к массированному использованию военной силы.

На общеевропейском форуме в Стамбуле Россия подверглась резкой критике в связи с проводимой федеральными войсками в Чечне "антитеррористической операцией". Ее последствия были расценены европейскими участниками организации как "гуманитарная катастрофа", а методы решения проблемы мятежной территории признаны недопустимыми из-за массовых нарушений прав чеченского населения. Прошли времена, говори ли европейские лидеры, когда концепция невмешательства ограждала правительства, ущемляющие права гражданского населения.

Этим же духом были пронизаны принятые в апреле 2000 г. сессией ПАСЕ в Страсбурге и Комиссией ООН по правам человека в Женеве жесткие резолюции, осуждающие Россию за нарушения прав человека в Чечне.

Участники этих форумов высказывались также в том смысле, что непредсказуемость и нестабильность поведения России может затруднить ее вхождение в европейскую и мировую политику, а ПАСЕ рекомендовала даже исключить Россию из Совета Европы. И хотя вопреки этой рекомендации Комитет министров Совета Европы подтвердил позднее полномочия России, решения европейских парламентариев больно ударили по международному престижу России.

Природа симпатий европейских политиков и правозащитников к Чечне кроется, вероятно, в стереотипном восприятии последней как "угнетенной территории", которая ведет "национально-освободительную борьбу с имперской Россией". Представляется, однако, что конфликт федерального центра РФ с Чечней измеряется европейцами по старым лекалам - эпохи биполярного мира и антиколониальных войн.

Ведь реальность такова, что, став с 1996 г. де-факто независимой, Ичкерия, подобно иным другим развивающимся странам, которые С. Хантингтон обозначил как failed states, не состоялась в качестве цивилизованного государства. Она погрузилась в варварство, где заложничество, рабство, работорговля и терроризм стали повседневностью. Стоит также отметить, что движения за самоопределение в других странах и регионах мира (случаи Приднестровья, Карабаха, Абхазии, Кашмира, Северной Ирландии, Корсики и пр.) не были приняты международным сообществом с особой благосклонностью, а их действия недвусмысленно трактовались как сепаратизм и нарушение территориальной целостности государств.

Не вступал ПАСЕ и в контакты с лидерами движений, борющихся за государственное обособление, ни в Великобритании, ни в Турции, ни в других странах. С Масхадовым же председатель Парламентской ассамблеи лорд Рассел-Джонсон (как и его предшественник на этом посту норвежский министр иностранных дел Кнут Воллебек) проводил переговоры без согласования с Москвой: они, по мнению помощника президента России С. Ястржемского, были нацелены на то, чтобы принудить Россию к свертыванию "контртеррористической операции" и проведению переговоров с "мятежниками".

Очевидно, что в своих подходах к чеченскому самоопределению и к его аналогам в Европе и в других частях мира международные институты склонны прибегать к двойным стандартам.

За попытками "наказать Россию за Чечню" просматривается и иной сюжет: стремление использовать чеченскую тематику в качестве средства давления на Россию, чтобы ослабить ее и без того пошатнувшиеся позиции на региональном (кавказском) направлении. Косвенным подтверждением подобного предположения служат подписанные под патронажем США во время стамбульского саммита ОВСЕ межправительственные соглашения между Азербайджаном, Грузией, Казахстаном, Турцией и Туркменистаном о строительстве в обход России экспортного трубопровода и газопровода. Реализация этого проекта грозит России существенной потерей позиций в Каспийском регионе.

Российские официальные лица считают, что проблема Чечни является внутренним делом России, а решения, подобные тем, что были приняты в Страсбурге и Женеве, являются способом оказания политического давления на Россию с целью ослабления ее позиций, поскольку ставят под вопрос целостность Российской Федерации. Они, кроме того, создают прецедент, который может негативно сказаться в самой Западной Европе: поддержка движения "ичкерийцев" за национальное самоопределение играет на руку сепаратистским движением в ряде стран "старого континента" - Великобритании, Испании, Франции, то есть там, где она стоит так же остро.

Комментируя эту ситуацию, министр иностранных дел РФ И. Иванов подчеркивает: "Если бы мы отнеслись к ним (чеченским сепаратистам. - Д.М.) как к "одной из полноправных сторон конфликта", мы создали бы чрезвычайно опасный прецедент. Террористы, действующие в Западной Европе, могли бы потребовать точно такого же "статуса" и для себя".

Изменчивая ситуация в регионе, неопределенность и непредсказуемость внутриполитического развития каждой из северокавказских республик, наличие неурегулированных конфликтов и, наконец, перспектива извлечения энергоресурсов из нефтяных полей Каспия превращают Кавказ в арену геополитического соперничества и настоятельно требуют более активной и осмысленной политики со стороны России.

Хотя федеральный центр и заявляет о необходимости выработки особой стратегии в отношении Северного Кавказа, реальная политика Москвы в этом своеобразном регионе примерно та же (разумеется, за исключением Чечни), что и в остальных "национальных" субъектах Федерации: обещаемые, но недодаваемые денежные дотации; лавирование между местными элитами и пр. Такого рода неопределенность лишь усугубляет нестабильность на Северном Кавказе.

К сожалению, лишь немногие представители российской политической элиты готовы всерьез вникнуть в суть происходящих в регионе религиозных процессов. В их числе - С. Степашин, который в бытность свою министром внутренних дел после встречи с жителями дагестанского села Карамахи, считающегося оплотом "ваххабизма", признал обоснованность их требований и предложил дагестанским властям исключить из публичного употребления термин "ваххабизм" как оскорбляющий достоинство верующих.

Добавим, что постоянное упоминание этого термина в средствах массовой информации и на официальном уровне вкупе с тем негативным оттенком, который ему придается, осложняют отношения России с мусульманским миром, и особенно с Саудовской Аравией, где ваххабизм - часть культурно-исторического и религиозного наследия.

Сохраняющаяся нестабильность на Северном Кавказе является локальным проявлением глобальной битвы за новый передел мирового рынка. Следовательно, борьба за политический и экономический контроль над регионом определяет ныне один из моментов международной ситуации.