год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Ночь тихая, осенняя, холодная, ни на что не вдохновляющая, обычная и скучная, как сотни ночей до этой и еще тысячи после. Рвущая, испепеляющая и уничтожающая последние силы животная зависть к тем телам, в которых уснули души и проспят спокойно до утра, а утром, впрыгнув обратно, обретут свою добровольную темницу, став снова соседкой тетей Валей, женщиной примитивной, но и не претендующей на светскость, профессором Анатолием Филипповичем и его кошкой Маруськой. И, правда, у них все по-другому: спокойная ночь, теплая постель, бытовые, жизненные волнения и мечты. У тети Вали - о новом чистящем средстве, у профессора - о путях взращивания новой национальной элиты страны, у Маруськи - ни о чем. А тут сидишь и обвиняешь в своей несостоятельности ночь, а разве она другая, чем много лет назад? Те же звезды, только потускневшие, состарившиеся и засохшие, с грустным блеском и состраданием к человечеству; то же небо, но рваное, кровоточащее десятками космических кораблей и самолетов, печальное небо, смотрящее на нас сотней сопереживающих глаз великих и не очень, тех, которые забрали у нас шанс сказать что-то новое; та же ночная темнота, освещаемая лишь холодным блеском луны, только это уже темнота человеческих сердец, а блеск луны - чья-то выплеснувшаяся совесть. Глухое тиканье часов и грубое желание схватить стрелку и крутить, крутить, крутить ее обратно до тех пор, пока не перенесешься туда, где не ждут, но где будут помнить за русский язык и вечные сюжеты. Исписанная мелким, вытягивающим из букв соки почерком тетрадь лежит на столе. Пусть лежит, она одна может засвидетельствовать скромный талант молодого московского писателя Василька Андреевича Пушкина. Или нет, еще стол, в который он уже вот как пять лет пишет, обнаружив в себе талант к насаживанию слов на сюжет. Наверное, здесь мне следует остановить внимание на этой противоречивой персоне.

Да нет, он, конечно, не Василек, а Василий, простое русское имя, данное в честь деда, репрессированного за ум. Но наш Пушкин, дитя своего времени, нашел это имя не достаточно эксцентричным для публичной карьеры писателя, на которую он, несмотря на ни на что, все же надеялся. Но поскольку герою не хотелось все-таки разрывать и без того тонкой связи с предками, он не сильно потрудился над именем и, как ему казалось, оно вовсе не изменилось. А вот Пушкин - его действительная фамилия, которая передавалась по наследству и которой все гордились, и Василек тоже гордился фамилией, а не людьми, которые ее носили. Нет, конечно, с обывательской точки зрения гордиться было чем. Мать - детский врач-педиатр, полезная для общества профессия, но самая ненавистная для него, потому что постоянные записки " к ужину не ждите, ложись без меня, целую, мама ", потому что лечила других детей, а когда заболел ее собственный, лежал с тяжелым воспалением легких, у его постели сидела престарелая бабушка, вызванная по этому случаю из деревни. А ему снились тогда теплые мамины руки, ее заботливое поглаживание по щечке, которое одновременно усыпляло и возвращало к жизни. Отец - профессор, преподающий химию в вузе, являющийся большим ученым в своей области, гордостью для всех, кроме сына. Дед с бабкой имели свое подсобное хозяйство, были раскулачены, но потом снова возродились, стали торговать деревенскими продуктами в городе, тоже, в некотором роде, принося пользу людям.

Он не понимал и не хотел понять технические науки, но много и долго читал, за что был прозван теоретиком, потому что жил чужими судьбами, а позднее, вообще, погрузился, как говорил отец, в ирреальный мир своих героев и образов, которые создавал, будто убегая от жизни, расселял в своем письменном столе и никуда уже не выпускал, а они, бедные, так и не узнав мира, умирали там один за другим, ненужные, непонятые, сложные и далекие характеры, пришедшие из других веков. Они потерялись в нашем, потому что не только пришельцы, но и мы потерянные в своем веке, как для себя, так и для других, мы хотели потеряться сами и нас спешили потерять. Другой век, другие потери, значительные для наших предков, но не принципиальные для нас самих.

Был ли Пушкин талантлив? Нет, конечно, этот вопрос кажется смешным, но я имею в виду своего Пушкина, то есть Василька Андреевича. С горем пополам, большим напряжением всех своих сил, он закончил литературный институт, который за пять лет обучения успел возненавидеть также, как когда-то, будучи выпускником школы, полным оптимистических надежд и иллюзий, любил. Любил, потому что жил всегда литературой, хотел стать писателем и приносить радость людям, но ему и в голову никогда не могло прийти, что обучение могло не создать из человека писателя, а, наоборот, уничтожить в нем всякое желание писать. Разве можно, изучив теорию правильного написания рассказа, создать шедевр? Напротив, пиши Пушкин Александр Сергеевич по правилам, был бы он Пушкиным? Нет. Какие бы то ни было правила всегда отталкивали Василька, убеждая его в том, что скоро произведения писателей будут выходить без указания фамилий, потому что все равно будет, читать ли Воскресенского, Прохорова или Рябинова - они все пишут по одному правилу, в одном жанре, искусственно созданном высоколобыми профессорами университетов и академий, мало писавших, но много теоретизировавших. Это угнетало и одновременно уничтожало, хотелось бежать, укрыться от ненавистной обезличенной толпы гениев, быть непризнанным, быть вне правил, но быть другим, не как все - большего счастья Василек не видел. Окончив институт, он пытался найти хоть что-то, что могло бы помочь ему реализовать естественные каждодневные потребности в пище и одежде. Конечно, ему и в голову не приходило бегать по редакциям литературных газет и клянчить, убеждать, просить напечатать его творения. Ему не нужно было такое признание, а какое нужно, он и сам не знал. Его герои жили в столе, но он боялся их выпускать, потому что знал, что они не найдут себя в этом мелочном мире, в котором Васильку не посчастливилось жить. Василек не был ни бездарностью, ни талантом, но в нем было что-то такое неуловимое, ведь бывают люди с первого взгляда кажущиеся замечательными, но осознавать это начинаешь только спустя годы, когда перестаешь завидовать этой особенности человека, сумевшего сохранить свою избранность, данную при рождении.

А Васильку не завидовали, его только жалели, жалели искренне и с любовью, хотя от этого безысходность ситуации не менялась. Родители жалели своего бедного мальчика, потому что видели, что он не такой, как все, а у родителей почему-то принято жалеть тех, кто выделяется из общей массы серых будней, превращая жизнь в еще более серую. Они считали Василька неудачником, потому что видели, что все ровесники и друзья создали семьи, а их сын не обращал внимания на женщин, после того как в детстве полюбил Маргариту Булгакова, так до сих пор его любимым цветом был желтый, а во всех девушках он с сожалением видел только не Маргариту.

Его трагедия была очевидна для всех. Все семейство, знакомые, учителя утверждали, что мальчик противопоставил себя обществу, переоценил свои более чем скромные возможности, вдохновившись громкой фамилией, увидел в себе нечто, что способно было поднять его над грешным миром. Но неужели кто-то удосужился прочитать то, что он писал? Мать, никогда не испытывавшая страсти к литературе классической, не говоря уже о самодеятельности, как она отзывалась о работах своего сына, не могла позволить себе тратить время на чтение, так как была занята корью, свинкой и коклюшем. Отец, человек по-своему творческий, признавал только творчество кислот, щелочей и катализаторов в пробирках. В наш век специализации и узкопрофильности каждый был занят только собой. Итак, Василька не читали, но уже вынесли ему приговор, стоивший жизни.

Василек же хотел оправдать громкую фамилию, которую носил, может быть, она то и стала роковой в жизни этого глубоко несчастного человека. Будь он каким-нибудь И…….., В…….., С…….., он, наверное, жил бы себе преспокойно и не стремился бы ни к чему. Но Василек не мог просто жить, его ежедневной необходимостью, большей даже, чем сон и еда, было размышление. Нет, только он так это называл, остальные же считали, что это ничегонеделанье, лживо прикрытое необходимостью мысли. Можно мыслить и мыть посуду, пылесосить, выносить ведро одновременно, а то, чем занимался Пушкин - просто тунеядство. Бесспорно, можно, но если думаешь, о том, что завтра надеть, куда поехать на выходные, кого пригласить на день рождения. А если мысли твои - сама безысходность, можно ли думать безысходность, находясь в реальном мире, когда ты думаешь безысходность, тебя нет, остается только твоя несовершенная оболочка, а душа, подобно вспугнутой бабочке, срывается с цветка, исчезая в небытии, унося с собой лепесток как доказательство существования мира.

Был ли у Василька свой кумир? Наверное, но он никогда не говорил об этом, зато своих не кумиров он знал точно. Не кумиром его стал весь век, в котором он жил. Как хотелось перенестись туда, на много лет раньше, увидеть настоящую жизнь, настоящие человеческие чувства, которые он, прожив двадцать два года на земле, никогда не встречал. Опоздал, опоздал родиться, а от этого все его беды и страдания.

О чем он писал, что заставило Василька думать о своем таланте как о чем-то реально существующем? Может, самовлюбленность, самоуверенность, кто сказал ему, что он талант? Да и талант Пушкин измерял по-своему. Это была категория нравственности и желания мыслить, анализировать, а думал Василек много: думал о мире, о человеческих чувствах, о себе…. И вдруг, как бой часов в тихой комнате с занавешенными зеркалами, его пронзила мысль, которая заставила очнуться, прозреть. Конечно, он бесталанен, без…. Василек открыл стол и освободил из заключения все свои рукописи, нервно перелистал сотни мелко исписанных страниц, колючим взглядом пробежал тетради своей жизни и своего таланта, который был иллюзией. Как он не дошел до этой мысли раньше, как мог обманывать себя так долго и так жестоко, как грубо льстил он самому себе, кому нужен он, букашка, пустой звук, безмолвный крик, кому нужен он, бездарный пересказчик чужих талантливых работ? Взрыв, шторм, волнующееся море, ветер, уносивший обрывки слов, фраз, исписанные лепестки цветов, утопавшие в огненно-красных лужах кленов, бездна, дождь, крик, которого никто не слышит, боль, страх, звон колоколов, огонь, раскаленная лава - все это правда, которая озарила Василька, осветила его жизнь мгновенным проблеском молнии и убила навсегда! Он понял все то, что бессознательно хотели внушить окружавшие его люди. Что мог сказать он нового в литературе, что описать, какие новые чувства, проблемы, если все уже сказано, а зачем вообще писать, если не откроешь людям бездонной человеческой натуры? Василек вспомнил все: как однажды хотел написать образ уставшего от круга своего общения человека, желающего скрыться, убежать и не видеть все те же лица изо дня в день, не говорить те же слова, не посещать те же места. Но это же Онегин, Онегин нашего времени, опростившийся, менее привлекательный, но Онегин, только из другого века. А тот смелый образ молодого преступника, убившего свою бабушку, чтобы помочь другу, разве он не напоминает Родиона, того, что Раскольников? И таких примеров в голове Василька за минуту прошло двести-триста, они корчились, съеживались, а потом разжимались и представали во всем своем безобразии, как безобразна копия с оригинала, пусть даже сделанная хорошим мастером. Все уже сказано, а он только нелепо повторяет то, что гениально сказали другие, укравшие у него жизнь, как творческую, так и нормальную человеческую, а теперь звавшие его к себе. Но зачем жаловаться, он ведь и хотел этого, а наш век никогда не подходил ему, был мал и жал во всех местах, как наскоро сшитый в дешевом ателье костюм. "Зато посмотрю, как творил гений, мой далекий родственник", - подумал Василек. Он ведь всегда верил в эту родственную связь.

Not Found

The requested URL /hits/hits.asp was not found on this server.