год 2010-й - более 30.000.000 обращений

В России консерватизм все очевиднее входит в моду. Во второй половине 80-х гг., в ходе бурных дискуссий, стимулированных перестройкой, понятие консерватор использовалось, как правило, в негативном смысле, чтобы дискредитировать оппонента. В начале 90-х гг. на политической сцене - хотя и на заднем плане - уже действовали организации, взявшие на вооружение главные постулаты консерватизма. Ныне приверженность этой системе взглядов провозглашают самые влиятельные общественные силы. Одни открыто примеряют консервативные одежды, используя слово консерватизм для характеристики своих общественных движений и партий. Другие, не ставя точек над “и” , с оглядкой, но не менее энергично отстаивают идеи, заимствованные из арсенала консерватизма. Консервативные общественные и политические деятели прошлого, в том числе с крайне сомнительной репутацией, возносятся на пьедестал славословий.

И это свойственно всей политической палитре - справа налево. Если в политической структуре экономически развитых стран Запада у консерваторов имеется свое, четко определенное место, то в российской действительности налицо целый набор политических гибридов. Тут и консервативные либералы, и демократы консервативного толка, и консервативные националисты, и консерваторы коммунисты.

Сама по себе мода общественно нейтральна. Однако в области социальной и политической мысли она влечет за собой серьезные потери. Распространение вширь идет за счет глубины. Идеи, превращенные в “ширпотреб”, теряют реальное ценностное содержание. Оно становится недоступным не только широкой публике, но и жонглирующей им элите - как политической, так и духовной.

Не избежал этой участи и вошедший в моду консерватизм. Читая многие из посвященных ему публикаций - как “про”, так и “контра”, не перестаешь удивляться тому, сколь мало знакомы с рассматриваемым объектом даже те, кому надлежит быть в курсе дела. Тем большего внимания заслуживают немногие аналитические работы, содержащие материал, достойный серьезного осмысления и оценки. Последние публикации исследовательского коллектива, возглавляемого проф. П.Ю. Рахшмиром и действующего на базе Пермского университета, бесспорно, относятся к работам этого типа.

Обращаясь к истокам консервативной идеи, члены исследовательского коллектива пытаются - и на наш взгляд успешно - развеять представление о консервативных ценностях и идеях, как интеллектуальном убежище заведомых ретроградов. Между тем, как еще раз убеждаешься, знакомясь с проведенной работой, в истории этого идейного и политического течения немало выдающихся мыслителей, отстаивавших нетривиальные взгляды, а также руководствовавшихся ими политиков.

В рассматриваемых публикациях нет отдельного материала, посвященного одному из самых выдающихся теоретиков консерватизма - английскому политическому философу Э Бэрку (1729-1797). Это скорее всего связано с тем, что о Бэрке у нас писалось немало и раньше. Однако для того, чтобы представление о теоретических исканиях консерватизма было более полным, кратко опишем обоснованную им систему взглядов, поскольку в ней фактически содержатся все те теоретические построения, которыми поныне оперируют сторонники консерватизма, вне зависимости от специфики отстаиваемых ими взглядов.

Ключевой элемент воззрений Э.Бэрка составлял традиционализм. Преклонение перед святостью традиций пронизывало все его представления о человеке и обществе. В прямой конфронтации с Просвещением Э. Бэрк противопоставлял традицию разуму, ставил ее над ним. Соблюдать традицию, согласно его взглядам, - значит действовать в соответствии с естественным ходом вещей, т.е. с природой, с вековой мудростью, аккумулированной в традиции. Отсюда следует, что политика должна быть не столько результатом глубоких размышлений, сколько “счастливым эффектом” следования природе, которая является мудростью без рефлексии и стоит выше рефлексии. Именно следуя природе, Э. Бэрк негативно относился к равенству как таковому. По его мнению, оно противоречит конкуренции, а, следовательно, и естественным стимулам человеческой активности.

В отличие от многих других теоретиков консерватизма , в том числе живших и действовавших значительно позже, Э. Бэрк не отрицал необходимости и даже неизбежности реформ. Однако, включая концепцию реформ в свою систему взглядов, он придавал ей своеобразное, традиционалистское истолкование. Основная задача при проведении реформ состоит, по Бэрку, в том, чтобы не нарушать естественные, традиционные устои. Тот, кто заинтересован в сохранении спокойствия и порядка, неоднократно подчеркивал он, должен, подобно садовнику, время от времени бережно удалять с вечно зеленого дерева старые, засохшие побеги и пестовать новые. Так, медленная, постепенная эволюция будет сочетаться с принципом сохранения.

В этой связи Э. Бэрк различал понятия реформы и изменения. Если первые не подрывают сущности объектов, являясь вынужденным средством, то вторые меняют эту сущность, что само по себе чревато опасными последствиями.

Особым признанием Э. Бэрка пользовались реформы, нацеленные на восстановление традиций. Другим приемлемым типом он считал превентивные реформы, предназначенные упреждать назревающие социальные потрясения. “Ранние, своевременные реформы - это дружеское соглашение, когда у власти еще друг; запоздалые же реформы - это уже соглашение на условиях, навязанных победившим врагом”.

Среди ранних последователей Э. Бэрка одно из самых видных мест занимал французский мыслитель Жозеф де Местр ( 1753-1821), которому посвящена обстоятельная аналитическая работа М.И. Дегтяревой в сборнике “Консерватизм: идеи и люди. Некоторые общие посылки взглядов Ж. де Местра более или менее известны. В отличие от сравнительно умеренного Э. Бэрка, де Местр выражался предельно жестко. Человек для него - существо “слишком злобное, чтобы быть свободным”. Этому существу свойственно быть “моральным в своем уме и развращенным в своей воле”, которая делает его недальновидным рабом желаний. Он не знает того, чего хочет, и хочет того, что не хотел бы желать. Обусловлено это, по мнению Ж. де Местра, коллективным грехом людского рода, упадком, последовавшим за “эдемским искушением”, сделавшим преступность и неискоренимую подверженность страданиям “основным родовым свойством человечества”. Поэтому и война в некотором смысле это обычное состояние: человеческая кровь должна непрерывно течь по земному шару.

Чтобы нивелировать низменные устремления человека, необходимо, согласно Ж. де Местру, заменить индивидуальное существование на совместное бытие, подчинить частный разум общему. Идеальная модель Европы, в его представлении, - воссоздание средневековой монархической системы под эгидой Ватикана. На континенте должна утвердиться консервативная теократическая власть, которая избавит народы от источника всех их бедствий: избытка свободы и дефицита веры. В результате возникнет состояние, которое Ж. де Местр называл “эквилибром”, предполагавшим обоюдное сдерживание власти и народа. Основанное на “эквилибре” статическое равновесие обеспечит долговременное сохранение консервативного порядка вещей, обеспечит европейским светским государям власть над поданными и в то же время поможет убедить последних в том, что подчинение не исключает свободы, но даже предполагает ее.

Логика теократического подхода приводила Ж. де Местра к апологетике самых жестких форм насилия, которые он образно изображал в виде “палача”. И воспевал он своего метафорического героя, прибегая к самым высоким оценкам: “Все величие, все могущество, все подчинение возложены на него: в нем воплощены ужас и нить связи между людьми. Лишите мир этой непостижимой силы - в одно мгновение порядок обратиться в хаос, троны рухнут и общество исчезнет”.

Излагая эту сторону взглядов Ж. де Местра, М.И. Дегтярева не ставит, однако, точки. Вместе с некоторыми другими исследователями она задается вопросом: верил ли сам Ж. де Местр в осуществление своего идеала и не являлась ли его жесткая догма лишь моральной компенсацией за невозможность оказывать реальное влияние на ход исторических событий. Ведь уже в середине 90-х гг. ХV111 в. сам Ж. де Местр сомневался в возможности реставрации даже недавнего прошлого. И такие сомнения росли по мере объективного хода событий. Свойственное ему совмещение в пределах одной политической теории противоположных ориентаций передает, по мнению М.И. Дегтяревой, внутреннее напряжение развития консервативной мысли, которое шло по двум направлениям: реакционному и перспективному. И второе со временем стало брать верх, находя выражение, в частности, в оригинальной и элегантной критике универсальных моделей и схем просветителей.

Для понимания многогранности и неоднозначности консерватизма, как системы взглядов, очень полезны две аналитические статьи, посвященные взглядам Гаэтано Моска ( 1858 - 1941). В работах по истории политической мысли Г. Моска рассматривают главным образом как одного из основоположников теории элит. В действительности сфера его научных интересов была значительно шире. Она охватывала все основные элементы политических систем, включая их взаимодействие и функционирование.

Будучи серьезным ученым, Г. Моска придерживался сравнительно умеренных взглядов. Исходя из этого, некоторые исследователи его творчества даже причисляли его к либералам. Вместе с тем, как убедительно доказывает автор обоих статей П.Ю. Рахшмир, консервативные составляющие в образе мышления, творчестве и жизненном стиле Г. Моски постоянно брали верх над либеральными. Ему была, например, присуща такая ярко выраженная черта, как антропологический пессимизм, который побуждал видеть в человеке смесь добра и зла с преобладанием последнего над первым. К этому следует добавить недоверчивое отношение к реформам и реформаторам, преклонение перед мощью традиций и вечностью обычаев. Своего рода “врожденный консерватизм” обусловил особые симпатии Г. Моска к Великобритании и к ее базирующимся на консервативных постулатах политическим и общественным институтам.

Вместе с тем Г. Моска был далек от заскорузлого догматизма. Хотя на его творчестве, стилистике и политическом поведении всегда лежал отпечаток консервативной классики, он постоянно чутко улавливал и анализировал все новое, что возникало на итальянской и европейской политической сцене. Поэтому его творчество было одновременно и традиционно и современно.

Оспаривая основные либеральные догматы о прирожденных правах человека, Г. Моска делал основной упор на незыблемости господства меньшинств, опирающихся не только на силу, но и на определенную совокупность юридических, моральных и культурных ценностей, которую он называл “политической формулой”. Эта формула, по мнению Г. Моска, определяется уже сложившимся политическим классом и служит ему, с одной стороны, для обоснования права на господство, а с другой - для мотивации подчинения управляемого большинства.

Решительно отвергая “идеализацию парламентаризма”, Г. Моска предлагал использовать систему мер, способных нейтрализовать его отрицательные стороны и недостатки. Важную роль среди таких мер могло бы, по его мнению, сыграть усиление верховной власти ( в итальянских условиях - короля и сената) - своеобразная система сдержек и противовесов, как бы вывернутая наизнанку.

В отличие от либералов Г. Моска решительно выступал против того, чтобы решение социального вопроса было пущено на самотек. Тем более недопустимо, считал он, доводить дело до того, чтобы плебс взял решение социальной проблемы в свои руки. Это чревато анархией, хаосом. Остается один внушающий доверие путь - вмешательство государства. Если власть окажется в руках людей опытных, искушенных и проявит последовательную инициативу в деле улучшения жизни низших классов, писал он, тогда можно надеяться на мирное решение социального вопроса. Вместе с тем при проведении реформ нужна “железная рука” против анархистских поползновений и умение их своевременно предотвратить.

Как и другие ценностные системы, консерватизм прошел за годы своего существования сложный и противоречивый путь. В первой половине Х1Х в., особенно во времена “Священного Союза”, он с полным основанием слыл идейным и политическим столпом - как в Европе, так и за ее пределами. Однако затем, под натиском иных идейных и политических сил, он стал сдвигаться на обочину духовной и общественной жизни.

Решающую роль в этом сыграли два обстоятельства. Во-первых, в обстановке быстрых и все нарастающих технологических и общественных перемен консерватизм не проявил необходимой гибкости. Многие из его основополагающих установок стали выглядеть анахронизмом на фоне обновляющегося мира. Во-вторых, чрезмерная ориентация на традиции и преемственность, свойственная тогдашнему консерватизму, превратила его в защитника интересов некогда доминировавшего, но терявшего свои позиции социального меньшинства, в препятствие на пути новых, набирающих влияние общественных сил.

Не случайно вторая половина Х1Х в, выглядела как время торжества либерализма. А начало ХХ в., как справедливо отмечает П.Ю. Рахшмир, казалось, окончательно закрепило за консерватизмом место на задворках социально-политического бытия.

Кризис консерватизма, с которым он вступил в ХХ век, привел к зарождению в его рядах крайне радикального, “обновленческого”, “младоконсервативного” крыла, взявшего на вооружение консервативный революционизм. Постепенно в этом направлении стал сдвигаться и консерватизм в целом.

Одним из проявлений этого процесса стала праворадикальная трансформация виднейших консервативных теоретиков, в том числе слывших склонными к либерализму. А ряд консервативных теоретиков прямо перешел на праворадикальные позиции. Это, в частности, произошло с виднейшим германским юристом и политологом Карлом Шмиттом, идеям которого в рассматриваемых публикациях посвящены две аналитические статьи Ю.П. Рахшмира - Радикальный оппортунист Карл Шмитт ( В: “Консерватизм: идеи и люди”), и Политическая теология Карла Шмитта ( В: “Идеи и люди. Политическая мысль первой половины ХХ века”).

В ценностном отношении К. Шмитт был близок к автократическому традиционализму. Это, однако, не помешало ему выступить в роли рьяного апологета тоталитарного авторитаризма.

Стержень отстаиваемой им системы взглядов составляло неприкрытое обожествление государства. Его не должны были ограничивать никакие “формальные или моральные табу”. Такое государство, - писал К. Шмитт, - не должно допускать деятельности внутри страны антигосударственных сил, которые бы мешали ему осуществлять свои функции или раскалывали его. Ему не следует давать в руки своих собственных врагов и разрушителей новые средства власти, помогать им подрывать свои позиции с помощью ссылок на такие понятия, как либерализм, правовое государство и тому подобное”.

Одной из примечательных особенностей складывавшейся тогда ситуации К. Шмитт считал прогрессирующее слияние государства и общества. Они, подчеркивал он, “начинают пронизывать друг друга, все вопросы, прежде бывшие государственными, становятся общественными, и наоборот: все дела прежде бывшие “лишь” общественными, становятся государственными… Так области, прежде нейтральные, - религия, культура, образование, хозяйство, - перестают быть “нейтральными” в смысле негосударственными и неполитическими”. Государство, сумевшее преодолеть “нейтрализацию”, К. Шмитт именовал “тотальным”. В нем-то и олицетворяется “тождество государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее”.

Будучи решительным противником парламентской системы, К. Шмитт не жалел усилий, чтобы продемонстрировать ее язвы. Критике этой системы была посвящена его специальная работа “Духовно-историческое состояние современного парламентаризма”. Содержавшаяся в ней основная мысль состояла в том, что два основных свойства парламентских институций: публичность и дискуссия выродились в пустую и ничтожную формальность. В результате сам парламент, как таковой, утратил свои духовно- исторические основы и смысл существования.

В какой-то мере негативный запал автора мог быть объяснен непосредственной реакцией на реальные пороки парламентаризма в тогдашней Веймарской республике. Однако, будучи возведенной на уровень всеобщего, принципиального вывода, его позиция естественно приобретала зловеще-негативное звучание.

Логическим следствием отрицательного отношения к парламентаризму было неприятие К. Шмиттом принципа идейного и политического плюрализма. Плюралистическая теория, по его мнению, “целиком застревает в либеральном индивидуализме, ибо в конечном счете, услуживая свободному индивиду и его свободным ассоциациям, противопоставляет одну ассоциацию другой, причем для разрешения всех вопросов и конфликтов исходным пунктом является индивид”. Между тем для функционирования общества, как политического феномена, достаточно его разделения на “друзей и врагов”.

В этой связи нельзя не отметить, что, описывая становление К. Шмитта, как исследователя, и его взгляды, П.Ю. Рахшмир стремится если не оправдать, то, по меньшей мере, ослабить негативное впечатление о роли этого теоретика в создании того направления консервативной мысли, которое стало затем стержнем идеологии правого радикализма. Конечно, К. Шмитт, как крупный ученый, был на голову выше идеологических поденщиков, поставивших свои перья на службу германского фашизма. В отличие от них он не был однолинеен и однозначен. И это определяло его не очень ровные отношения с нацистским начальством. Однако из песни слов не выкинешь. Сформулированные Шмиттом идеи были подхвачены нацистскими идеологами и неоднократно воспроизводились ими в официальных документах.

После второй мировой войны заигрывание видных представителей консерватизма с правыми радикалами и фашистами привело к еще большему оттесненнию его на обочину политической жизни. Могло показаться, что консервативная система ценностей останется лишь реликтом - без всяких шансов на будущее. Однако прошло лишь несколько десятилетий и пребывание консерваторов на положении маргиналов сменилось их интенсивным взлетом. Первоначально он наметился в публицистике, нашел отражение в научной литературе, а затем привел к сдвигам в расстановке политических сил. Поскольку пришедшие в движение консервативные силы, как правило, делали упор на обновление своих исходных установок, их все чаще стали называть неоконсерваторами, а само явление получило наименование “неоконсервативной волны”.

“Неоконсервативная волна” увлекла за собой не все группы, составлявшие консервативный лагерь. Немало было таких, кто не хотел расстаться со старыми, привычными подходами. В неоконсерваторы подались лишь наиболее современные и динамичные силы. И происходило это не без трений, а то и острых конфликтов.

С самого начала неоконсерватизм был неоднородным. Вместе с тем при всех различиях у большинства неоконсерваторов было и нечто общее, позволившее рассматривать их как явление, относящееся к единому типу. Естественно, всеми ими руководило стремление взять реванш за годы идейного и политического прозябания. Но к этому дело не сводилось. Гораздо важнее было иное. Наиболее динамичная часть консерваторов своевременно ощутила, что в мире, и прежде всего в экономически развитых странах, возникли объективные обстоятельства, сделавшие консервативные установки востребованными частью общества.

Наиболее существенную роль среди этих обстоятельств сыграли следующие:

• заинтересованность усложнившихся экономических структур в более гибких формах управления народным хозяйством;
• появление постиндустриального производства, основанного на “мягких технологиях” и, соответственно, нового типа рабочей силы с иными, чем прежде, ценностными установками и интересами;
• чрезмерное распухание и низкая эффективность чиновничьего аппарата, с помощью которого осуществлялось государственное управление экономическим развитием и социальный патронаж над обществом;
• потребность в ослаблении государственного контроля над товарными потоками, обусловленная дальнейшей глобализацией экономических процессов;
• растущее раздражение значительной части общества в странах с высокой степенью государственного вмешательства в социальные и экономические процессы, своеволием, низкой компетентностью и коррумпированностью бюрократических управленческих инстанций;
• разочарование в леволиберальных и леворадикальных ценностях, скомпрометированных в ходе молодежного движения 60-70-х гг. и совпавшим с ним разгулом левого терроризма.

Все это сделало общественность значительно восприимчивее к модернизированным консервативным постулатам, основу которых составили, в отличие от прежних установок, призывы к свертыванию роли государства, как регулятора процессов в экономической, социальной и иных сферах, к децентрализации государственной власти, к радикальному сокращению управленческого аппарата, к отказу от практиковавшегося прежде перераспределения общественного продукта в пользу нуждающихся и социально слабых, к всемерной ориентации на индивидуализацию усилий, направленных на выживание и обеспечение приемлемых условий жизни. Разработка этих постулатов, впитавших в себя многие из идей, которые отстаивали либералы, стала делом поколения неоконсервативных теоретиков и публицистов, наибольшую известность среди которых приобрели И. Кристол и Н. Глезер в США, Р. Скратон в Великобритании, Х. Шельски и Кальтенбруннер в Федеративной Республике Германии и др.

Правда, в ходе реализации неоконсервативных рецептов стало очевидным, что в полном объеме осуществить их невозможно: этому препятствуют и экономические императивы, и мощное сопротивление значительной части граждан. В ряде случаев чересчур поспешные попытки буквально использовать эти рецепты стоили соответствующим политическим силами власти. Тем не менее некоторые, в том числе объективно необходимые коррективы в социальную и экономическую политику были внесены, что в ряде случае принесло не только негативные, но и позитивные результаты. Во всяком случае очевидно, что в новое столетие консерватизм вступил в лучшей форме, чем в предшествующее.

Все это хорошо и детально прописано в уже упоминавшейся статье П.Ю. Рахшмира “Консерватизм на грани веков”, работе Г.А. Янковской “Американский культурный консерватизм 1960 -= 1980 гг.” ( В: “Исторические метаморфозы консерватизма”), а также в монографии О.Б. Подвинцева “Шагающие не в ногу”, посвященной “мятежникам” и “диссидентам” в рядах британских консерваторов.

Бесспорный интерес представляют усилия ряда авторов рассматриваемых публикаций, направленные на то, чтобы обрисовать и осмыслить специфику российского консерватизма. Заслуживающую внимания попытку выявить его исторические корни предпринимает В.М. Раков в статье: “Россия и Запад: традиция, традиционализм, консерватизм”. Не все сформулированные им выводы, относящиеся к древней истории, достаточно обоснованы. Вместе с тем нельзя не отметить высказываемые им соображения, касающиеся истоков традиционализма, утвердившегося в российском обществе начиная с Х1Х в.

В первой его трети, отмечает автор, ссылаясь, в частности, на работы Ю.А. Левады, монархическое государство в очередной раз перевернуло свое представление о Западе, перейдя от комплекса “зеркала” к “комплексу барьера”. Этой переориентации способствовали следующие обстоятельства: 1) победа России в войне 1812 - 1814 гг., после которой страна пересмотрела прежний взгляд на свое место в Европе; 2) нарастание, начиная с 20-х гг., политической нестабильности в странах европейского континента; 3) культурно-идеологические перемены в западноевропейских странах и прежде всего выход на авансцену романтизма, с характерным для него отрицанием универсализма Просвещения и особым акцентом на “национальный дух” и “национальный интерес”; 4) бурный расцвет российской культуры, творчески трансформировавшей европейский культурный опыт и давшей первых самостоятельных российских литераторов, историков и отчасти философов.

Все перечисленное совпало по времени и побудило государство и дворянское “творческое меньшинство” обратиться к проблемам этнокультурного самоопределения. На этой базе и возникли идеологические варианты российского консервативного традиционализма, пришедшие на смену его примитивным, инстинктивно-мифологическим формам.

Основной тезис этого традиционализма составило представление об особом пути России. Для обоснования этого тезиса использовались две главных набора аргументов. Первый - радикально-охранительный (изоляционистский). Второй - славянофильский, ориентированный на синтез “своего” и “чужого”.

Более конкретно становление российского традиционализма и консерватизма рассмотрено в ряде других статей. Работа А. Мартина “Воспоминание” и “пророчество”: возникновение консервативной идеологии в России в эпоху наполеоновских войн и “Священного союза” содержит четко очерченную характеристику взглядов таких столпов российского романтического консерватизма ХV111 в., как А.С. Шишков и С.Н. Глинка. Оба они с неподдельной страстью защищали основы сложившейся государственности и ее принципы - самодержавие, сословную иерархию, крепостничество и православие. Для А.С. Шишкова главной при этом была неразрывная связь сложившейся общественной системы с культурой русского народа и с национальной стариной. Отсюда его экзальтированный языковый пуризм, вызывавший насмешки современников. Для С.Н.Глинки, как ярого противника Французской революции, главным было доказательство естественности и органичности сословной системы, которую он рассматривал как аналог семейных отношений.

Несколько иными, как показывает автор, были позиции младших современников основоположников российского консерватизма - Ф.В. Растопчина и Н.М. Карамзина. Россия рассматривалась ими не как образец, не подлежащий трансформации, а как страна, где варварство невежественных масс постоянно ставит под сомнение заслуженные привилегии просвещенного меньшинства и, вообще, общественное спокойствие. Отсюда ставка не на квазисемейные отношения высших классов - “отцов” и народа - “детей”, а на укрепление государственных структур, решительное отрицание “поспешных преобразований”, даже идущих сверху.

На годы правления Александра 1 пришлись теоретические изыскания двух других теоретиков консерватизма - А.С. Стурдзы и Д.П. Рунича. Общественным идеалом для А.С. Стурдзы была, как и для С.Н. Глинки, сословная иерархия в духе добродушной “отеческой” власти. Однако стержень этой иерархии должны были образовывать не взаимные обязанности в рамках служилого государства, как у Глинки, а православная церковь с ее соборами, религиозными заповедями и требованием послушания Богу. Поскольку ненавидимая А.С. Стурдзой диалектика тирания\революция, по его мнению, уже внедрилась в Россию, ее европеизация, в том числе “просвещенный абсолютизм”, были бы катастрофой. Чтобы не допустить ее, рекомендовалось цензурными и полицейскими методами искоренять дух вольнодумства, возложив при этом надежды на добродетельный характер русского народа и мудрые реформы со стороны государства.

Если в размышлениях А.С. Стурдзы, наряду с опасениями, присутствовал оптимизм, то Д.П. Рунич отличался крайним пессимизмом. Русских крестьян он считал варварами, видя, в частности, в народном сопротивлении в войне 1912 г. лишь слепое, зверское остервенение против иностранцев. Не менее критическим было его отношение к дворянству, которое он считал зараженным западным безбожием и безнравственностью. Всякая свободная мысль представлялась Руничу угрозой государству и обществу.

Заслуживающие внимания материалы о консервативных идеях и подходах в это время и позже содержатся также в статьях Г.И. Мусихина “Авторитет и традиции в мировоззрении немецкого и российского консерватизма”, О.Б. Подвинцева “Империя в системе ценностей консерватизма” и ряде других.

Трудно упрекать авторов рассматриваемых публикаций за то, что в освещении ими российского консерватизма налицо существенные лакуны. Чего нет - того нет. Быть может в дальнейшем авторский коллектив познакомит читателя со своей оценкой консервативного содержания в ценностной системе различных течений славянофильства: в частности, с взглядами А.С. Хомякова, активно разрабатывавшего так называемую византийскую патристику, один из стержней которой составляло консервативное понятие “соборности”, и последующей эволюции консервативных идей.

Специальной разработки заслуживает также более жесткая форма консерватизма, утвердившаяся в России в конце Х1Х - начале ХХ веков и связанная с именами К.П. Победоносцева и К.Н. Леонтьева. Известно, например, какое большое влияние на развитие консервативной идеи в России оказала дальнейшая разработка К.Н. Леонтьевым высказанных Хомяковым мыслей относительно российского “византизма”. Критикуя либерализм с его “омещаниванием быта” и решительно отстаивая церковность, монархизм и сословную иерархию, К.Н. Леонтьев настойчиво призывал власти к ориентации на Восток, видя в ней наилучшее средство от революционных потрясений.

В заключение - несколько замечаний.

Представляются не всегда обоснованными некоторые общие выводы относительно перспектив духовного и общественного развития России, содержащиеся в отдельных работах. Вряд ли можно согласиться, например, с утверждением, что в конце ХХ в. Россия достигла своего “традиционального порога”, аналогичного тому, который был достигнут европейским Западом в ХV1 в., и с вытекающими из этого умозаключениями. Иногда авторы, искренне увлеченные объектом исследования, невольно становятся его апологетами. Разумеется, каждый вправе выбирать себе идейную позицию. Однако долг исследователя обязывает его выдерживать по отношению к изучаемому объекту некоторую дистанцию, ибо, в противном случае, возникает опасность соскальзывания с объективных позиций.

В целом все названные выше книги заслуживают того, чтобы не только познакомиться с ними, но и поставить их у себя на полку. К сожалению, при нынешних тиражах и развалившейся книгопроводящей сети сделать это практически невозможно.

Not Found

The requested URL /hits/hits.asp was not found on this server.