год 2010-й - более 30.000.000 обращений

1. Хорошая книга отличается от средней, и тем более - слабой, не только богатством информации. Она порождает интерес к поставленной проблеме, побуждает скрупулезно анализировать приводимую аргументацию, соглашаться с используемыми доводами или отвергать их, и, размышляя над познанным, предлагать свои соображения, формулируя новые выводы. Приняв эту точку зрения, можно с полным основанием утверждать, что монография “Группы интересов и российское государство”, вышедшая из под пера коллектива исследователей из ИМЭМО РАН, заслуживает самой высокой оценки.

Проделанная авторами работа, как постулируют они сами, рассчитана не на то, чтобы поставить точку и “закрыть тему”, а, напротив, на то, чтобы повысить интерес к ней, стимулировав тем самым дальнейшие изыскания. Это способствовало бы преодолению недооценки роли и значения важнейшего среза общественного организма и помогло бы нащупать конкретные пути и способы его ускоренного развития.

Главный вывод, к которому при этом приходят авторы, состоит в том, что в современном российском обществе, несмотря на неразвитость институциональной структуры, есть ощутимые предпосылки для здорового развития, в том числе для становления полноценного представительства функциональных интересов. А ведь значимость такого представительства, равно как и связанные с ним проблемы, требуют постоянного и все более пристального внимания.

В книге предпринята также попытка, говоря словами авторов, вписать в российский контекст ряд установившихся в мировой политологии понятий и концептов. Руководящим при этом служит представление, что понятийный аппарат, наработанный за многие десятилетия политологами различных направлений, в основном достаточен, чтобы им можно было оперировать при анализе российской действительности, и еще больше “глобализировать” его, обогатив как конкретно, так и терминологически.

Среди проблем, требующих особого внимания, наиболее важными авторам представляются такие, как развитие самодеятельных организаций и объединений и факторы, влияющие на это развитие; формы и методы артикуляции интересов мелкого и среднего бизнеса и пути повышения их эффективности; роль крупных российских корпораций как социально-политического института; особенности формирования групп интересов и их политического представительства в отдельных регионах, городах и территориях; механизмы согласования, возникающие на общенациональном, отраслевом, региональном и местном уровнях; сходство и различие между российскими и западными системами.

Разумеется это перечисление можно было бы существенно дополнить, сосредоточив, например, внимание и на таких массовых группах интересов как наемные работники, безработные, инвалиды, матери-одиночки, пенсионеры, потребители и т д. Но и приведенный в книге перечень достаточно внушителен, чтобы занять целые когорты исследователей. Даже сравнительно беглое изложение того, что уже сделано авторским коллективом, потребовало бы пространства, далеко выходящего за журнальные рамки. Поэтому в данном случае будет детально рассмотрен лишь один из комплексов вопросов, поставленных в книге: о корпоративизме, как форме функционального представительства, содержании этого понятия, месте описываемого им института в общественном организме, о положительных и отрицательных сторонах корпоративизма и его соотношении с иными институтами гражданского общества, о месте и перспективах корпоративизма в России.

2. Понятия корпорации и, соответственно, системы, определяемой как корпоративизм, вошло последнее время в моду. При этом трактуются они, как правило, весьма произвольно. Поэтому, прежде чем начать содержательный разговор о корпорациях и корпоративизме, полезно договориться о его предмете.

В политологическом лексиконе корпорация - феномен, существенно отличающийся от того, с которым имеют дело экономисты. Для последних это одна из утвердившихся форм организации производственно-финансовой деятельности, достаточно мощная, чтобы оказывать воздействие на принятие политических решений. Для первых такая корпорация - всего лишь частный случай. Корпорацией они, как правило, называют любое структурированное представительство групп интересов, выходящее на уровень политических институтов. Соответственно, под корпоративизмом понимается такая организация общественной жизни, при которой отношения между группами интересов и политической системой реализуются главным образом через корпорации.

Обычно анализ роли и значения корпораций в функционировании общественного организма начинают с определения того, что представляют собой группы интересов. Не составляют исключения и авторы книги. Согласно одной из их деклараций, говоря о группах интересов, следует иметь в виду объединения и организации, которые “сводят” граждан на основе тех или иных специфических целей или функций. В демократическом обществе эти объединения и организации представляют собой независимые от государства структуры (часто, но не всегда опирающиеся на массу членов), которые артикулируют коллективные требования и ищут оптимальные пути их продвижения, в первую очередь путем воздействия на политический процесс (с.27).

В принципе с этим определением можно согласиться. Оно , с одной стороны, содержательно четко, а с другой - достаточно широко, охватывая все многообразие типов и форм представительства интересов. При этом вполне очевидно предполагается, что своеобразие такого представительства не может служить основанием для выведения явления за понятийные рамки.

Правда, сами авторы не вполне последовательны в своем подходе. Так, например, в введении к книге в категорической форме утверждается, что организованные группы интересов и политические партии представляют собой два принципиально отличных друг от друга типа образований, поскольку каждая из них взаимодействует с государством по собственным каналам, своими методами. Партии делают это через выборы, парламенты и местные представительные учреждения (системы территориального представительства), тогда как группы интересов осуществляют взаимодействие, входя в непосредственный контакт с государством и его органами (система функционального представительства) (с.6). В другом месте говорится, что социальные движения и группировки тоже не являются группами интересов в строгом смысле, ибо их отличает от компактных групп интересов степень организации, способы действий и характер целей (с.27).

Иными словами, предлагается другой подход к понятию, его сужение по показателю целей и методов действий. Авторам кажется он настолько очевидным, что они не считают необходимым приводить дополнительные аргументы.

Можно было бы пройти мимо этой несогласованности, отнеся ее на счет неполного совпадения авторских взглядов или же огрехов при редактировании текста. Однако дальнейшее знакомство с книгой дает основания предположить, что в данном случае налицо определенная позиция. Дело в том, что среди специалистов, изучающих группы интересов, существуют различные подходы к определению этого феномена. Одни трактуют его предельно широко, другие - крайне узко, третьи размещаются в пространстве между этими полюсами. Авторы книги, очевидно, решили идти по своему, нетривиальному пути. При рассмотрении различных типов групп интересов ими каждый раз используется своя, специфическая понятийная трактовка. Это, с одной стороны, облегчает исследование, но, с другой, создает впечатление определенной несобранности.

Обосновывая свое понимание групп интересов, корпораций и корпоративизма, авторы предлагают следующее видение развития политической мысли в том, что касается отношений между обществом и государством.

На протяжении длительного времени проблематика групп интересов органически вписывалась в концепцию “плюралистической демократии”, в соответствии с которой множество групп оказывают воздействие на органы государственной власти и, наряду с политическими партиями, являются полноправными участниками системы выработки и принятия ответственных государственных решений. В свою очередь государство рассматривалось либо как орган, аккумулирующий поступающие импульсы и ограничивающийся выявлением их “равнодействующей” (английская школа), либо - как самостоятельный политический менеджер, имеющий собственные приоритеты и добивающийся возможно большей их реализации (американская школа).

Появившаяся позднее “элитарная” модель делала (и делает) упор на изучение верхушки наиболее влиятельных групп, партий и других организаций и рассматривает только их в качестве реальных участников системы власти. Но, поскольку большинство “элитистов” исходит из той же общей посылки о плюрализме заинтересованных групп, элитарная школа стала не столько антиподом, сколько разновидностью более широкой плюралистической модели.

Вне зависимости от того, отводилась ли государству посредническая или же более активная роль ведущего участника политического процесса, сам характер его взаимодействия с заинтересованными группами трактовался и плюралистами и элитистами как построенный на началах полной самостоятельности всех участников и их свободы от взаимных обязательств (с.30).

Между тем, поскольку в плюралистическую схему вписывались не все стороны общественно-политического процесса, на рубеже 60-70 гг. стали появляться исследования, исходившие из иной модели взаимоотношений между обществом и государством, прозванной корпоративистской. Вернее было бы назвать ее неокорпоративистской, ибо основы корпоративистского видения общественных процессов были заложены гораздо раньше - во второй половине Х1Х - начале ХХ вв.

Суммируя результаты своих изысканий, авторы нового направления доказывали, что далеко не во всех случаях процесс принятия и реализации государственных решений сводится к внешнему воздействию организованных групп на государственную власть или же к основанному на балансе сил взаимодействию элит. В действительности чаще всего происходит более сложное взаимодействие групповых интересов и государства, в ходе которого каждая из сторон совместно участвует в выработке и принятии государственных решений и в управленческом процессе (с.30).

Дистанцируясь от наиболее категоричных выводов адептов неокорпоративной модели, авторы книги, насколько можно судить по ее содержанию, все же выступают как ее сторонники. По их убеждению использование этой модели помогло внести серьезные коррективы в утвердившиеся представления и показало, что наряду с плюралистическим, свободным от обязательств взаимодействием организованных интересов и государственных институтов существуют и другие, более сложные варианты взаимного влияния, без анализа и понимания которых невозможна адекватная оценка сути и характера современных общественных систем вообще и государственного управления, в частности.

Представляется, однако, что развитие взглядов на отношения общества и государства было, в действительности, гораздо сложнее, чем это представлено в приведенной выше схеме. На протяжении столетий существовал ( как и существует ныне) патерналистско- консервативный подход, в основе которого лежит убеждение в естественных (вариант - божественных) истоках иерархического устройства, основанного на доминировании и, соответственно, абсолютной ответственности государства. Ряд теорий, описывающих отношения между государством и обществом, до сих пор основываются на руссоистской идее “Общественного договора”, накладывающего обязательства как на государство, так и на общество, и регулирующего отношения между ними. На протяжении многих десятилетий весьма популярными были социалистические ( причем не обязательно марксистские) трактовки отношений государство-общество, в основе которых лежит представление о государственных институтах как инструментах защиты интересов наиболее мощных экономических ( в том числе корпоративных) интересов.

Немало вопросов вызывает принятие - пусть с оговорками - неокорпоративной теории в качестве предпочтительного исследовательского инструментария, к которому в конечном итоге приходят авторы книги. Один из наиболее важных среди них - оптимальные масштабы неокорпоративистских отношений. Распространяются они лишь на экономику или выходят за ее пределы? Как могли бы, например, выглядеть неокорпоративные отношения между государством и обществом в области культуры, и чем чреват подобный вариант для общественной морали и сознания? Как совместить корпоративное влияние на политические решения и демократическое общественное устройство? Являются ли корпорации частью гражданского общества и , если нет, то как должны складываться отношения между ними и его институтами? Возможно ли корпоративное устройство общества в целом и чем обернулось бы это для прав и свобод отдельных граждан?

Было бы, разумеется, неверным требовать от авторов содержательного ответа на эти вопросы. При нынешнем уровне исследований он неизбежно был бы чисто декларативным. Они поставлены лишь для того, чтобы продемонстрировать уязвимые места неокорпоративистской модели - по крайней мере в том ее виде, в котором она выступает ныне.

Представляется, что, несмотря на ряд бесспорных достижений изысканий, основанных на этой модели, имеются все основания и для другого, альтернативного видения корпоративизма.

Как принцип взаимоотношений между обществом и государством и специфический вид идеологии, корпоративизм в его первоначальной форме представлял собой реакцию на плюралистический хаос раннекапиталистического уклада, отражая объективную потребность в упорядочении общественных отношений. Отражая интересы различных социальных сил, он реализовался в двух формах. Верхушечный, правоконсервативный корпоративизм исходил из необходимости создания иерархически выстроенных функциональных объединений, которые, обеспечивая вертикаль власти, служили бы эффективным каналом передачи управленческих импульсов сверху вниз. Противостоявший ему охлократическо-анархический корпоративизм, порожденный социальным недовольством низов, был рассчитан на создание каналов, способных мультиплицировать и интенсифицировать импульсы, поступающие снизу, обеспечивая тем самым эффективное давление на государственную власть.

Вторая форма была в конечном итоге вытеснена на периферию организованным рабочим движением и не получила дальнейшего развития. Первая нашла применение в практике ряда фашистских и праворадикалистских режимов в 20-30 гг. и была глубоко скомпрометирована в общественном сознании вместе с фашизмом.

Возрождение корпоративистской идеи в 60-70 гг. было стимулировано кризисом подвергшегося бюрократическому окостенению общества всеобщего благосостояния в странах Западной Европы и США. Естественно, что новая ситуация потребовала от проводников этой идеи ее существенной модификации. С одной стороны, существовала насущная необходимость дистанцироваться от прошлых “грехопадений” корпоративизма. С другой - приходилось считаться с сложившейся в промышленно развитых странах разветвленной сетью социальных институтов и практикой социального партнерства. Вместе с тем массовое недовольство чрезмерной бюрократизацией общественных структур потребовало более заметного антибюрократического акцента. В результате отличие возродившейся корпоративистской идеи от прежнего, классического образца стало настолько очевидным, что возникла необходимость в терминологических новациях. Отсюда полная оправданность характеристики возродившегося феномена как неокорпоративизма.

Наибольшее развитие неокорпоративизм получил в экономической и социальной сферах. Здесь он не только утвердился, но стал оказывать заметное воздействие на принятие общественно значимых решений.

Корпорации, действующие в этих сферах, по ряду признаков могут рассматриваться как интегральная часть гражданского общества. Однако у них есть своя специфика. Они жестко ориентированы на реализацию четко осознанных, узких групповых интересов и структурированы не только по горизонтали, но и по вертикали с выходом на политическую систему. Такие корпорации представляют собой своего рода подобие партий, которые, однако, в отличие от настоящих партий, добиваются своих целей не в рамках публичной политики, а путем прямого, чаще всего неофициального воздействия на политические структуры, сотрудничая, а то и сращиваясь с ними. При этом используется изощренная система аппаратного продавливания необходимых управленческих и хозяйственных решений.

Побочным продуктом корпоративной формы взаимодействия государственной власти и ее институтов, с одной стороны, и структурами гражданского общества, с другой, является распространение неправовых отношений между бюрократией и представителями корпораций. Закулисные действия, особенно в тех случаях, когда идет речь о серьезных материальных последствиях, создают благоприятную среду для криминального поведения (коррупции, взяточничества). Это с особой силой проявляется, когда корпорации и их представители, продавливающие те или иные решения, прямо или косвенно связаны с теневыми хозяйственными структурами, либо непосредственно с уголовным миром.

Выявить различия между корпоративной формой аппаратного продавливания управленческих и хозяйственных решений и нормальным, общественно необходимым воздействием гражданского общества на политическую систему и государственные институты не просто. В своих внешних проявлениях они весьма сходны. Условием, позволяющим установить различие между ними, является критерий публичности. Как только корпоративное продавливание решений становится прозрачным, то есть осуществляется открыто, через установленные законом каналы, под контролем общественности, сразу же исчезает ( или по меньшей мере существенно сокращается) возможность злоупотреблений. Соответственно, действия корпоративных организаций приобретают легитимный характер. И наоборот. Институт гражданского общества ( как и политической системы), теряя прозрачный характер, превращается в корпорацию.

Разумеется, в усложняющейся системе общественных отношений неизбежно возникают обширные, нередко жизненно-важные сегменты, в которых сталкивающиеся интересы конкурирующих социальных сил сопоставляются и притираются в результате совместных обсуждений и выработки решений, приобретающих затем юридически- легитимный характер. В свое время такую форму отношений называли социальным партнерством. Ничто не может помешать тому, чтобы именовать ее корпоративистский. Важно только, чтобы такая форма не рассматривалась как универсальная для отношений между государством и обществом. Ибо это может привести к всеобщей подмене публичной политики закулисным сговором, гражданского общества в его открытом варианте хозяйничаньем неконтролируемых клик, демократических институтов корпоративным монстром.

3. Может ли неокорпоративистский подход принести пользу при осмыслении отношений между государством и обществом в советский период? Авторы книги, судя по всему, склонны ответить на этот вопрос утвердительно. И для этого у них есть достаточно оснований.

Проблема подобных взаимоотношений на протяжении многих лет пристально рассматривалась в зарубежной, прежде всего американской политологической литературе. В результате сложились три конкурирующих направления. Дискуссиям между ними посвящено немало страниц в рассматриваемой книге.

Первое направление (назовем его условно “тоталитаристским”) исходило из представления о советском обществе, как неструктурированной совокупности атомизированных индивидов, управляемых узкой группой партократов во главе с высшим партийным лидером. Конкретные формы взаимоотношений между обществом и государством описывались по кальке антиколлективистских утопий Оруэлла и Хаксли. Возможности ощутимой активности организованных интересов, а тем более их влияния на распределение власти, решительно отрицались. Главным и определяющим признаком системы власти считался тоталитарный идейно-политический контроль партийно-государственной верхушки, не допускающий попыток его ослабить ( с.45). Наиболее ярыми сторонниками этого подхода выступали известные американские политологи З. Бжезинский и С. Фридрих,

В последние годы некоторые, наиболее категорические оценки, характерные для данного направления, были несколько смягчены. Однако исходные установки сохранились.

Как инструмент пропагандистско-политического давления на общественное сознание подобная модель проявила себя вполне эффективно, однако для понимания реальных отношений между властью и обществом давала крайне мало.

Во второй половине 60-х гг. многие западные советологи, приступив к изучению “постсталинского” Советского Союза и обнаружив там существование активно действовавших групп интересов, оказались перед необходимостью дистанцироваться от ряда важных постулатов “тоталитаристского подхода”, а в ряде случаев - полностью отбросить тоталитаристскую кальку. На этой базе постепенно сложилось второе направление - “плюралистов”.

Свойственную им систему взглядов наиболее четко изложил американский политолог Дж. Хог, считавший, что Советский Союз развивается в направлении модели “институционального плюрализма”, при котором государственное руководство вынуждено следовать советам специализированных комитетов или комплексов в специфических сферах, ограничиваясь ролью посредников в конфликтах между ними ( с.46).

Уязвимым местом в позиции “плюралистов” было чрезмерно упрощенное, и тем самым завышенно оптимистическое представление о направлении эволюции отношений между обществом и государством и о возможностях их сближения с моделью, характерной для западного общественно-политического устройства.

Своеобразную промежуточную позицию заняли оживившиеся к этому времени неокорпоративисты. Одно из наиболее четких изложений отстаиваемых ими позиций можно найти в статье В. Брус и Дж. Эхолса “Советская политика в эру Брежнева: плюрализм или корпоративизм”, опубликованной в сборнике, вышедшем в 1980 г.( с. 47).

Соглашаясь с “плюралистами”, ссылавшимися на модификацию советского режима, неокорпоративисты отвергали предложенную ими интерпретацию произошедших изменений. Главное возражение состояло в том, что отправной постулат плюралистической модели, а именно сведение роли высшей партийно-государственной власти к роли “брокеров”, примиряющих институциональные интересы внутри системы, не соответствуют действительности. Группы интересов в СССР, подчеркивали они, не автономны и не независимы, но являются органической частью системы и действуют по ее правилам. А это уже принципы не плюралистической, а корпоративистской модели.

Эту же точку зрения на более позднем этапе решительно отстаивали в книге “Сравнительное государственное управление” ее авторы Р. Хейг и М. Хэрроп, рассматривавшие режимы типа советского, как одну из разновидностей “государственного корпоративизма (с.50). При такой форме правления, отмечали они, организованные интересы существуют, их самовыражение разрешено, однако лишь в рамках сильного контроля со стороны государства.

Все эти три направлении в западной (главным образом американской) советологии и ее преемнице - транзитологии существуют и ныне, постоянно сопоставляя и уточняя свои позиции. В каждой из них есть своя, хотя далеко не одинаковая, доля истины: меньшая у “тоталитаристов”, большая у их оппонентов. При этом наиболее плодотворным можно считать особое внимание ( прежде всего “корпоративистов”) к институциональным и неинституциональным группам интересов, позволившее лучше понять последующую эволюцию механизмов советской политической системы.

Сказанное, правда, не означает, что зарубежная советология позволила, как иногда утверждают, основательно понять механизм власти и политического управления в СССР и других странах советского типа. Не удалось это даже сторонникам корпоративистской модели, хотя некоторые из ее последователей сумели приблизиться к реальным процессам в большей степени, чем их оппоненты. В значительной степени это обусловленно тем, что советская действительность, говоря словами известного политолога А. Брауна, была “слишком сложна, многопланова и противоречива, чтобы определить ее сущность одним словом или одной фразой” и, добавим, одной теоретической моделью (с. 49).

Попытки приблизиться к пониманию сложных механизмов, регулировавших отношения между государством и обществом в советское время, предпринимались последние годы и политологами России. В рамках этих попыток был, например, рассмотрен и подвергнут критике, как чрезмерно упрощенный, утвердившийся в российской публицистике тезис о господствовавшей в советские годы административно-командной системе. Взамен, в частности В. Найтшулем, была предложена концепция “экономики согласования” и “административного рынка”.

Система управления обществом была детально рассмотрена на специальном семинаре, проведенном в рамках международного проекта “Россия в формирующейся глобальной системе” (Горбачев-Фонд - корпорация Карнеги) и в заключительном докладе по этому проекту. Проявился также ряд работ, посвященных такой специфической форме корпоративного воздействия как лоббизм ( с.51). Интересные соображения по данному вопросу содержатся и в рассматриваемой книге.

В целом, однако, насколько можно судить, ни западной, ни современной российской политологической мыслью не представлено пока сколько-нибудь убедительной обобщающей модели взаимоотношений государства и общества применительно к советскому периоду. Очевидно, что поиски в этом направлении должны ( и будут) продолжаться.

Опираясь на названные выше, а также другие российские исследования последнего времени, можно было бы предложить в качестве гипотезы следующее понимание таких взаимоотношений, сложившихся главным образом в послевоенные десятилетия:

В годы сталинского деспотизма элементы гражданского общества – самостоятельное крестьянское хозяйство, независимые профессиональные, предпринимательские, конфессиональные и другие союзы и ассоциации, - начавшиеся возрождаться в годы НЭПа, были окончательно разрушены. Социально-экономическая база кристаллизации групповых интересов и возникновения пользующихся доверием гражданских организаций практически перестала существовать. Система держалась на гипертрофированных вертикально-бюрократических связях, обеспечивавших государственный контроль за всеми сферами общественной жизни.

Однако режим нуждался в социальной и политической мобилизации и для этого ему необходимы были негосударственные общественные организации, охватывающие все (или почти все) население. Они создавались и действовали под строгим партийно-государственным контролем и были рассчитаны на проведение и реализацию импульсов, поступающих сверху.

Вместе с тем, вне зависимости от исходного замысла, не будучи полностью закрытыми, они выполняли и другие функции: с одной стороны, служили, хотя и усеченным, но все же каналом передачи импульсов, поступавших снизу, от различных групп интересов, а с другой - своеобразнным форумом, на котором выявлилась и актуализировалась, пусть ограниченная, но тем не менее реальная общественная активность. Иными словами эти организации были и своеобразными корпорациями, и - особенно на низовом уровне, чаще всего полуофициально - квазиинститутами гражданского общества, в которых в подавленной форме теплилась общественная жизнь.

Наряду с этим, по мере стабилизации, в рамках общественной системы начали конституироваться элитарные группы интересов. Их влияние постоянно возрастало - особенно после свержения Н.С. Хрущева. Наиболее мощными среди них были функциональная, представлявшая интересы различных подразделений отраслевой хозяйственной элиты, территориальная, костяк которой составляло местное партийное руководство (секретари обкомов и горкомов КПСС) и силовая, объединявшая верхушку генералитета силовых ведомств. Добиваясь реализации своих интересов, эти группы в своих отношениях с центральной властью тоже действовали как своеобразные корпорации, то сотрудничая с нею, то оказывая на нее давление и жестко конкурируя между собой за наиболее лакомые куски государственного порога.

Внешне все это выглядело как некая стройная и даже в чем-то эфективная система. В действительности она была соткана из глубоких противоречий: между административно-бюрократическим управлением, игнорирующим обратные связи, и нарастающей активностью низов, между центральным идеологическим и политическим аппаратом, с одной стороны, и партийной, хозяйственной и силовой элитными группами, с другой, между этими группами и внутри них. Неустойчивость общественной системы, порождаемая этими противоречиями, частично компенсировалась идеологически легитимизируемой жесткой концентрацией власти. Каак только такая легитимизация исчезла и центральная власть ослабла, противроречия разрушили систему.

В свете сказанного выше о монолите, как форме организации власти, - любимом образе, к которому прибегают “тоталитаристы”, - речи явно быть не может. Была ли эта власть “плюралистичной”? Только в весьма усеченном виде, не имея ничего общего с плюрализмом в общепринятом смысле слова. Можно ли назвать такую форму корпоративной? И на этот вопрос ответ не может быть однозначным, хотя элементы корпоративизма просматриваются в ней достаточно очевидно.

4. Основная часть книги посвящена представительству групп интересов в современной России. Богатый эмпирический материал, который содержится в этой части, значительно пополняет представления о реальном положении дел - даже тогда, когда с ним знакомится не просто заинтересованный читатель, но и специалист, давно изучающий проблему. Подробно рассмотрены группы интересов в сфере бизнеса, в социальной сфере и сложившиеся на территориальной основе. Детально освещены различные виды функционального представительства, в первую очередь лоббизм и трипартизм ( форма социального партнерства при участии государства).

Особый интерес с точки зрения проблемы, рассматриваемой в данном обзоре, представляет специальная глава, посвященная новому российскому корпоративизму. В ней - наряду с богатым фактическим материалом - наиболее полно представлены и теоретические подходы, рассчитанные на то, чтобы осмыслить суть корпоративизма применительно к ситуации в России.

В концентрированном виде эти подходы выглядят примерно так.

Авторы отвергают представление, будто возобладавший с конца 80-х гг. политический плюрализм положил конец корпоративизму как более или менее значимому феномену. В действительности разрушить существующие институты и даже систему в целом еще не значит ликвидировать традицию, особенно в условиях, когда сама основа общественных отношений не просто сохраняет следы прошлого, но и во многом воспроизводит его.

В обстановке, сложившейся в России, развитие отношений влиятельных групп интересов и государства происходило в условиях жесткого противоборства двух сил, каждая из которых была ориентирована на тесное взаимодействие с государственными институтами. Стержень первой составляли сохранившиеся отраслевые министерства и госкомитеты, добивавшиеся реанимации механизмов бюрократического корпоративизма. Вторая представляла интересы прежде всего новых коммерческих и банковских структур. Их тяготение к государству вызывалось в основном тем, что главным источником приращения богатств служила для них государственная собственность, как в вещественном, так и денежном выражениях.

В пользу “рекорпоративизации” дополнительно действовали специфический характер разгосударствления и приватизации, приведший к концентрации рычагов власти на многих важнейших предприятиях в руках старого директорского корпуса, а также сохранившаяся высокая степень монополизма в промышленности. Эти, как и некоторые другие обстоятельства, связанные с “силой традиции”, действовали на ментальность как государственных деятелей и подведомственной им бюрократии, так и на элиту старого и в значительной мере нового российского бизнеса. Они во многом определили не только обоюдное стремление к возможно большему взаимодействию, но и его формы. Вместе с тем объективным следствием воздействия столь неоднородных факторов, а также финансово-экономической слабости государства, стал неустойчивый и противоречивый характер рекорпоративизации.

Настоящее и будущее системы функционального представительства в России, как отмечают авторы, во многом определяют финансовый капитал и финансово-промышленные группы и конгломераты, составляющие влиятельнейшую часть ее национальной экономики. Корпоративистская сущность взаимодействия государственной и финансовой олигархий определяется, во-первых, тем, что выработка и принятие устраивающих обе стороны решений осуществляются в ходе взаимного согласования, а принятые решения реализуются к выгоде обеих сторон. При этом материализация выгод происходит не на основе компромисса между групповыми интересами, а преимущественно в виде извлечения обеими сторонами “политической ренты” ( главным образом - выбивания из государства монопольных прав и привилегий, а также пересмотра отношений собственности) (с.290).

Подобный тип олигархического корпоративизма отличается следующими чертами. Во-первых, отсутствием централизованного начала и даже хаотичностью взаимодействия олигархических группировок с государством. Во-вторых, тем, что коммерческой и предпринимательской олигархии удалось сосредоточить в своих руках подавляющую массу ресурсов эффективной собственности, в то время как в распоряжении административной и политической элит оказались властные и иные полномочия, способные содействовать ее приращению. В условиях погони тех и других за “политической рентой” подобное разделение неизбежно ведет (и в действительности привело) к разгулу коррупции, внедрению ее в самую середину отношений между олигархами и представителями власти.

С первыми двумя непосредственно связана третья черта - отсутствие сколько-нибудь согласованной общенациональной или даже “классовой” цели, реализуемой в процессе корпоративных контактов. Четвертая черта определяется тем, что при всей гетерогенности олигархического корпоративизма его непосредственные участники “оттягивают” на себя все сколько-нибудь существенные отношения собственности, отстраняя от “пирога” другие слои и группы общества. Пятая - тем, что для оправдания корпоративного дележа (присвоения “политической ренты”) широко используется совокупность формализованных процедур, официально предназначенных для облегчения перехода от государственно-социалистической к рыночно-капиталистической экономике ( с. 290-291).

Изложив свое видение корпоративистских структур в современной России, авторы предпринимают попытку определить их отличие от корпоративизма советского типа. Главное, по их мнению, состоит в том, что если при прежней форме корпоративизма высшая партийно-государственная власть выступала в качестве вершины пирамиды, построенной на основе жесткой иерархии, то в нынешнем виде отношения корпоративного толка строятся на началах значительно большей автономии организованных интересов, а в ряде случаев - и их независимости от государственной власти ( с. 278).

Представляется, что предложенная схема может быть положена в основу реалистического описания корпоративного представительства групповых интересов, сложившегося в современной России. Вместе с тем ознакомление с ней неизбежно вызывает ряд вопросов, ответы на которые не укладывается в ее рамки.

Вопрос первый. Как соотносится олигархический корпоративизм с другими элементами корпоративных отношений, сложившихся или складывающихся в обществе? Очевидно, что лоббизм и откровенно криминальная активность в большей или меньшей степени вписываются в его рамки. А как быть в этом случае с трипартизмом ( или шире - с социальным партнерством)? Авторы в ряде случаев ссылаются на корпоративные отношения, возникающие на среднем и низшем уровне ( мезо - и микрокорпоративизм). Следует ли рассматривать их как интегральную часть олигархического корпоративизма, либо это нечто принципиально иное? Быть может, говоря о корпоративизме в России, следует иметь в виду исключительно сферу отношений между олигархами и государственной властью?

Вопрос второй. Можно ли безоговорочно утверждать, что корпоративная сущность взаимодействия государственной и финансовой олигархий определяется тем, что выработка и принятие устраивающих обе стороны решений осуществляются в ходе взаимного согласования, а принятые решения реализуются к выгоде обеих сторон. Практика последних лет свидетельствует, что такая процедура представляет собой скорее исключение, чем правило. Гораздо чаще выбивание “политической ренты” происходит в обстановке жесткого противостояния, жертвы которого несут серьезные материальные, и политические потери.

Вопрос третий. Сводится ли соперничество между государственными институтами (политической элитой) и олигархическими группами к дележу “политической ренты”? Имеется достаточно оснований предполагать, что оно вышла за эти пределы. Целью олигархических групп становится непосредственное овладение политической властью. При этом они вступают в ожесточенную схватку и с политической элитой, и с олигархами-конкурентами. В свою очередь группы интересов, представленные в государственных институтах, стремятся поставить олигархов на место, вынудить их играть по правилам, устанавливаемым силами, контролирующими рычаги политической власти. Но если это так, то можно ли в подобных случаях говорить о корпоративных отношениях? Не напоминает ли это, скорее, бескомпромиссную, хотя и подковерную войну.

Вопрос четвертый. Не является ли слабость и малая эффективность нынешних демократических институтов в России следствием утверждения олигархического корпоративизма, как доминирующей формы отношений между обществом и государством? Если это так, то чем чревато дальнейшее укрепление и распространение олигархического корпоратизизма для возникших демократических процедур, политических институтов и общественного устройства в целом?

Вопрос пятый. Можно ли безоговорочно принять утверждение, будто главное отличие постсоветской формы корпоративизма от ее предшественника состоит в том, что, если раньше высшая партийно-государственная власть выступала в качестве вершины пирамиды, построенной на основе жесткой иерархии, то в нынешнем виде отношения корпоративного толка строятся на началах значительно большей автономии организованных интересов. Выше уже указывалось на то, что представление о советской системе как монолите, исключающем представительство групповых интересов - из числа тех, которые не имеют аналогов в жизни. Разумеется, свобода представительства интересов ныне гораздо больше, чем прежде. Но можно ли это считать главным? Из текста самой книги следует, что налицо отличия, имеющие гораздо большее значение. Например, оттеснение от “государственного пирога” наиболее массовых групп населения или превращение конкуренции за “политическую ренту” ( которой было в избытке и прежде), в беспощадную борьбу на уничтожение.

***

Очевидно, что сформулированные в книге проблемы, как и поставленные нами вопросы, требуют дальнейшей разработки. Предстоят новые изыскания, сопоставления мнений, споры. И это, надеемся, позволит продвинуться вперед в понимании сложнейших процессов и у нас в России, и во всем мире. Быть может авторы в чем-то слишком оптимистичны. Тем не менее их безусловная заслуга в том, что они внесли весомый вклад в дискуссию, без которого трудно представить дальнейший содержательный разговор на исследуемую тему.

Not Found

The requested URL /hits/hits.asp was not found on this server.