год 2010-й - более 30.000.000 обращений

1 Понятия корпорации и, соответственно, корпоративизма трактуются , как правило, весьма произвольны. Поэтому прежде чем начать содержательный разговор полезно договориться о его предмете.

В основе отношений между обществом и властью лежит совокупность интересов: личных, групповых и всеобщих. Чисто теоретически можно предположить, что личные интересы реализуются непосредственно индивидом, групповые - общественными объединениями и организациями, всеобщие - через политические и государственные структуры. Между тем в реальной жизни отношения складываются не так просто. Отдельные индивиды могут выступать в качестве представителей всеобщих интересов, а политические и государственные институты защищать частные и групповые интересы.

Особенно сложна и противоречива ситуация с представительством групповых интересов. Во-первых, они, не будучи простой суммой личных интересов, тем не менее включают последние в свою орбиту, способствуя тем самым их осуществлению. Во-вторых, именно через групповые интересы происходит модификация личного интереса во всеобщий. Иными словами, первые выступают в качестве промежуточной станции на пути ко вторым. В-третьих, между групповыми и всеобщими интересами постоянно возникают противоречия, чреватые конфликтами, способными подорвать устойчивость общественной системы.

Немалую проблему создает неоднородность и, более того, глубокая дифференциация групповых интересов в зависимости от типа, роли, численности и социального статуса самих групп. Интересы одних из них замыкаются в специфических, узких сферах. У других они выходят непосредственно на политический уровень. Одни не располагают влиянием, способным сказаться на функционировании институтов власти. Другие, несмотря на малочисленность, оказывают решающее воздействие на принятие общезначимых политических решений.

Отсюда особая сложность определения и оценки влияния групповых интересов на политические и государственные институты и власть в целом. Очевидно, что корпорации, как своеобразные формализованные общественные институты, образуют канал такого влияния. Но можно ли считать его доминирующим? Если иметь в виду современное, демократически структурированное общество, ответ на этот вопрос может быть лишь отрицательным. В качестве представительства групповых интересов выступают и другие формализованные негосударственные институты, прежде всего партии и общественные движения. Значительная часть групповых интересов не требует вертикального построения, которое типично для корпораций. Поэтому представляющие их институты ориентированы преимущественно на горизонтальные связи. Во многих случаях защита групповых интересов не требует жестких специализированных организаций, а тем более их формализации.

Из сказанного вытекает следующее рабочее определение корпораций, как общественного института. Это - одна из форм вертикально институализированного представительства групповых интересов, имеющая целью воздействие на принятие предпочтительных политических решений. Ее основная отличительная черта - ориентация на формализованное сотрудничество с политической властью на основе негласного согласования позиций.

В свою очередь корпоративизм, в его исходном варианте, - не просто позитивная ориентация на использование корпораций в качестве действенного инструмента реализации групповых интересов путем согласований и компромиссов, как это иногда считают. Это - своеобразная самостоятельная модель государственного устройства, противопоставляемая демократической системе, основу которой составляет представление о народе, как источнике власти, а так же о равенстве и полноправии граждан. В соответствии с канонами этой модели корпорации, охватывая всю совокупность самодеятельного населения и группируя его в соответствии с сословными, профессиональными и некоторыми иными признаками, должны обладать монополией на осуществление связей между обществом и властными структурами, заменив и вытеснив все остальные каналы таких связей, и прежде всего партии, общественные движения и общегражданские представительные органы - от местного самоуправления до парламента.

Как принцип взаимоотношений общество - государство и специфический вид идеологии корпоративизм первоначально представлял собой реакцию на плюралистический хаос раннекапиталистического уклада, на происходивший в это время прогрессирующий распад общественных структур и разложение системы устоявшихся социальных отношений. Отражая интересы различных социальных сил, он реализовался преимущественно в двух формах: верхушечной, правоконсервативной и анархистко-протестной. Первая, основанная на традиционном патерналистско-иерархическом взгляде на общество, свойственном консерватизму, исходила из необходимости создания, во имя возрождения привычных порядков, иерархически выстроенных функциональных объединений, которые, обеспечивая вертикаль власти, служили бы, с одной стороны, действенным средством снижения уровня социального недовольства, а с другой - эффективным каналом передачи управленческих импульсов сверху. Вторая, порожденная социальным недовольством низов, имела в виду создание каналов, способных мультиплицировать и интенсифицировать импульсы, поступающие снизу, обеспечивая тем самым непосредственное давление на государственную власть. И та и другая искали общественный образец в прошлом, в сословном строе раннего феодализма.

Вторая форма корпоративистских настроений оказала заметное влияние на анархо-синдикалистские группы и движения, а также на отдельные течения в рамках гильдейского социализма, однако в конечном итоге была оттеснена на периферию левого политического спектра организованным рабочим движением и не получила дальнейшего развития. Первая нашла применение в практике ряда фашистских и праворадикалистских режимов в 20-40-х гг. и была глубоко скомпрометирована в общественном сознании вместе с фашизмом.

На протяжении ряда десятилетий о корпоративизме, как форме государственного устройства, если и вспоминали, то, как правило, в негативным плане. Однако на рубеже 60 и 70 гг. корпоративистские идеи стали вновь привлекать к себе пристальное внимание исследователей и политических публицистов.

Как это обычно бывает, для этого сложились объективные предпосылки. “Корпоративистский ренессанс” был стимулирован кризисом традиционных демократических институтов и общества всеобщего благосостояния в странах Западной Европы и США, подвергшихся бюрократическому окостенению.

Естественно, что новая ситуация потребовала от проводников корпоративистской идеи ее существенной модификации. С одной стороны, существовала насущная необходимость дистанцироваться от прошлых “грехопадений” корпоративизма. С другой - приходилось считаться с сложившейся в промышленно развитых странах разветвленной сетью социальных институтов и практикой социального партнерства. Одновременно массовое недовольство чрезмерной бюрократизацией общественных структур потребовало более заметного антибюрократического акцента.

Отличие возродившейся корпоративистской идеи от прежнего, классического образца было настолько очевидным, что возникла необходимость в терминологических новациях. Отсюда появление характеристики возродившегося феномена как неокорпоративизма.

Суммируя результаты своих изысканий, авторы, принадлежащие к неокорпоративистскому направлению, доказывали, что в современном западном обществе процесс принятия и реализации государственных решений не сводится к внешнему воздействию организованных групп на государственную власть или же к основанному на балансе сил взаимодействию элит, как это было принято утверждать в политологической литературе 40-х - 70-х гг. В действительности, подчеркивали они, чаще всего происходит более сложное взаимодействие групповых интересов и государства, в ходе которого стороны совместно участвуют в выработке и принятии государственных решений и в управленческом процессе .

Практика такого взаимодействия в промышленно развитых странах, и прежде всего в Западной Европе, подчеркивали они, убедительно свидетельствует, что такой метод взаимодействия способствует снижению уровня социального противостояния, способствует ослаблению противоречий между групповыми и всеобщим интересами и тем самым - снятию остроты во взаимоотношениях государство-общество.

По мнению сторонников неокорпоративной модели, ее использование внесло серьезные коррективы в утвердившиеся представления об оптимальном государственном устройстве, наглядно демонстрируя, что без анализа и понимания более сложных вариантов взаимного влияния государства и общества невозможна адекватная оценка сути и характера современных общественных систем вообще и государственного управления, в частности.

Сравнивая взгляды теоретиков неокорпоративизма и их исторических предшественников, нетрудно убедиться, что различия между ними, о которых уже упоминалось выше, действительно весьма значительны. Как правило, речь уже не идет о придании корпорациям монопольных функций и о соответствующем преобразовании всей системы государственного управления. Корпорации не рассматриваются более, как форма принудительного огосударствления личности, как это было в прошлом. Предполагается также, что сами они представляют собой не строго иерархизированные, полувоенные сообщества, а современные демократические институты.

Многие сторонники неокорпоративизма рассматривают отстаиваемую ими модель, как нечто, не ужесточающее демократические формы общественных отношений, а дополняющее их, позволяющее преодолеть угрозу бюрократического перерождения системы власти. Более того, высказывается предположение, что включение элементов неокорпоративизма в сложившуюся систему государственного управления и их дальнейшее развитие помогут вывести общественные отношения на новый, более высокий уровень демократизма.

Было бы, видимо, неверным отрицать, что во взглядах представителей неокорпоративистского течения содержится немалая доля истины. Отношения между групповыми интересами, а также между ними и государственными институтами, не могут - и не должны - сводиться к чисто конфликтной форме. Если цель, которая в каждом конкретном случае встает перед обществом, - снять остроту возникающих противоречий и добиться взаимоприемлемых решений, то ее достижение предполагает не только конфронтацию, но и консенсус. Во многих областях общественной жизни, и прежде всего в сфере трудовых отношений, применение переговорных процедур дает, как свидетельствует накопленный опыт, позитивные результаты - в том, что касается условий труда, цены рабочей силы, системы социальной безопасности и т.д.

Другое дело, насколько обоснована характеристика предлагаемой переговорной системы как неокорпоративизма. В этой связи все чаще высказывается сомнение, не исчезла ли в процессе модификации прежней корпоративно-сословной модели ее первоначальная суть, оставив в наследство современникам одну словесную оболочку. Правда, вне зависимости от этих сомнений, термин уже утвердился и, как показывает опыт, изгнать его из политологического лексикона практически невозможно.

Но дело, разумеется, не только в слове. Любая попытка обозначить преемственность - пусть даже в словесной форме - влечет за собой множество обоснованных опасений.

В этой связи встает ряд острых вопросов. Один из наиболее важных среди них - оптимальные масштабы неокорпоративных институтов. Будут они ограничены лишь трудовыми отношениями и смежной, прежде всего социальной сферой, или же выйдут за их пределы? Как могли бы, например, выглядеть неокорпоративные отношения между государством и обществом в области культуры, и чем чреват подобный вариант для общественной морали и сознания? Как совместить неокорпоративное влияние на политические решения и потребность в публичности политического процесса? Существует ли реальная перспектива корпоративного переустройства общества в целом и чем обернулось бы она для прав и свобод отдельных граждан?

Ставка на негласное, конфиденциальное решение проблем на основе компромисса, которая свойственна сторонникам неокорпоративизма, при всей ее безусловной моральной обусловленности, исходит из представления об абсолютно рациональном поведении партнеров по переговорам. Однако такое представление противоречит реалиям жизни. Обычно исход переговоров и содержание компромисса зависят от соотношения сил партнеров. А оно может быть определено лишь при сшибке противоречий. И вообще, общество, в котором противоречия не возникают, или же не находят реализации, либо невозможно, либо обречено на самоликвидацию. Другое дело - в какой форме снимаются противоречия.

Специального рассмотрения заслуживает вопрос, являются ли корпорации интегральной частью гражданского общества и , если нет, то как должны складываться отношения между ними и его институтами? Чисто предварительно ответ на этот вопрос мог бы выглядеть следующим образом. Наибольшее развитие неокорпоративизм получил, как уже отмечалось, в экономической и социальной сферах. Здесь он не только утвердился, но стал оказывать заметное воздействие на принятие общественно значимых решений.

Корпорации, действующие на этой общественной площадке, по ряду признаков могут, видимо, рассматриваться как интегральная часть гражданского общества. Однако у них есть своя специфика. Они жестко ориентированы на реализацию четко осознанных, узких групповых интересов и структурированы не только по горизонтали, как это характерно для большинства институтов гражданского общества, но и по вертикали с выходом на политическую систему. Такие корпорации представляют собой своего рода подобие партий, которые, однако, в отличие от последних, добиваются своих целей не в рамках публичной политики, а путем прямого, чаще всего неофициального воздействия на политические структуры, сотрудничая, а то и сращиваясь с ними. При этом используется изощренная система аппаратного продавливания необходимых управленческих и хозяйственных решений.

Побочным продуктом корпоративной формы взаимодействия государственной власти и ее институтов, с одной стороны, и структурами гражданского общества, с другой, является распространение неправовых отношений между бюрократией и представителями корпораций. Закулисные действия, особенно в тех случаях, когда идет речь о серьезных материальных последствиях, создают благоприятную среду для криминального поведения (коррупции, взяточничества). Это с особой силой проявляется, когда корпорации и их представители, продавливающие те или иные решения, прямо или косвенно связаны с теневыми хозяйственными структурами, либо непосредственно с уголовным миром.

Выявить различия между корпоративной формой аппаратного продавливания управленческих и хозяйственных решений и нормальным, общественно необходимым воздействием гражданского общества на политическую систему и государственные институты не просто. В своих внешних проявлениях они весьма сходны. Условием, позволяющим установить различие между ними, является критерий публичности. Как только корпоративное продавливание решений становится прозрачным, то есть осуществляется открыто, через установленные законом каналы, под контролем общественности, сразу же исчезает ( или по меньшей мере существенно сокращается) возможность злоупотреблений. Соответственно, действия корпоративных организаций приобретают легитимный характер. И наоборот. Институт гражданского общества ( как и политической системы), теряя прозрачный характер, превращается в корпорацию.

Таким образом ответ на вопрос о том, к чему ведет включение корпоративистских структур в сложившиеся формы демократического устройства - при всех их широко известных недостатках, - вряд ли может быть однозначным. Видимо при разных обстоятельствах можно получить различные результаты.

Разумеется, в усложняющейся системе общественных отношений неизбежно возникают обширные, нередко жизненно-важные сегменты, в которых сталкивающиеся интересы конкурирующих социальных сил сопоставляются и притираются в результате совместных обсуждений и выработки решений, приобретающих затем юридически- легитимный характер. Важно, однако, чтобы такая форма не рассматривалась как универсальная для отношений между государством и обществом. Ибо это может привести к всеобщей подмене публичной политики закулисным сговором, гражданского общества в его открытом варианте хозяйничаньем неконтролируемых клик, демократических институтов корпоративным монстром.

2. Может ли неокорпоративистский подход принести пользу при осмыслении взаимоотношений между государством и обществом в советский период? Многие сторонники этого подхода, судя по всему, склонны ответить на данный вопрос утвердительно. И для этого у них есть достаточно оснований.

Проблема подобных взаимоотношений на протяжении многих лет пристально рассматривалась в зарубежной, прежде всего американской политологической литературе. В результате сложились три конкурирующих направления.

Первое направление (назовем его условно тоталитаристским) исходило из представления о советском обществе, как неструктурированной совокупности атомизированных индивидов, управляемых узкой группой партократов во главе с высшим партийным лидером. Конкретные формы взаимоотношений между обществом и государством описывались по кальке антиколлективистских утопий Оруэлла и Хаксли. Возможности ощутимой активности организованных интересов, а тем более их влияния на распределение власти, решительно отрицались. Главным и определяющим признаком системы власти считался тоталитарный идейно-политический контроль партийно-государственной верхушки, не допускающий попыток его ослабить. Наиболее ярыми сторонниками этого подхода выступали известные американские политологи З. Бжезинский и С. Фридрих,

В последние годы некоторые, наиболее категорические оценки, характерные для данного направления, были несколько смягчены. Однако исходные установки сохранились.

Как инструмент пропагандистско-политического давления на общественное сознание подобная модель проявила себя вполне эффективно, однако для понимания реальных отношений между властью и обществом давала крайне мало.

Во второй половине 60-х гг. многие западные советологи, приступив к изучению постсталинского Советского Союза и обнаружив там существование активно действовавших групп интересов, оказались перед необходимостью дистанцироваться от ряда важных постулатов тоталитаристского подхода, а в ряде случаев - полностью отбросить тоталитаристскую кальку. На этой базе постепенно сложилось второе направление - плюралистов. Сторонники этого направления делали упор на то, что после смерти Сталина Советский Союз стал развиваться в направлении модели институционального плюрализма, при котором государственное руководство вынуждено следовать советам специализированных комитетов или комплексов в специфических сферах, ограничиваясь ролью посредников в конфликтах между ними.

Уязвимым местом в позиции плюралистов было чрезмерно упрощенное, и тем самым завышенно оптимистическое представление о направлении эволюции отношений между обществом и государством и о возможностях их сближения с моделью, характерной для западного общественно-политического устройства.

Оживившиеся к этому времени неокорпоративисты заняли промежуточную позицию. Соглашаясь с плюралистами, ссылавшимися на модификацию советского режима, неокорпоративисты отвергали предложенную ими интерпретацию произошедших изменений. Главное возражение состояло в том, что отправной постулат плюралистической модели, а именно сведение роли высшей партийно-государственной власти к роли “брокеров”, примиряющих институциональные интересы внутри системы, не соответствуют действительности. Группы интересов в СССР, подчеркивали они, не автономны и не независимы, но являются органической частью системы и действуют по ее правилам. А это уже принципы не плюралистической, а корпоративистской модели.

Все эти три направлении в западной (главным образом американской) советологии и ее преемнице - транзитологии существуют и ныне, постоянно сопоставляя и уточняя свои позиции. В каждой из них есть своя, хотя далеко не одинаковая, доля истины: меньшая у тоталитаристов, большая у их оппонентов. При этом наиболее плодотворным можно считать особое внимание ( прежде всего неокорпоративистов) к институциональным и неинституциональным группам интересов, позволившее лучше понять последующую эволюцию механизмов советской политической системы.

Сказанное, однако, не означает, что зарубежная советология позволила, как иногда утверждают, основательно понять механизм власти и политического управления в СССР и других странах советского типа. Не удалось это даже сторонникам корпоративистской модели, хотя некоторые из ее последователей сумели приблизиться к реальным процессам в большей степени, чем их оппоненты. В значительной степени это обусловленно тем, что советская действительность, говоря словами известного английского политолога А. Брауна, слишком сложна, многопланова и противоречива, чтобы определить ее сущность одним словом или одной фразой и, добавим, одной теоретической моделью.

Попытки приблизиться к пониманию сложных механизмов, регулировавших отношения между государством и обществом в советское время, предпринимались последние годы и политологами России. В рамках этих попыток был, например, рассмотрен и подвергнут критике, как чрезмерно упрощенный, утвердившийся в российской публицистике тезис о господствовавшей в советские годы административно-командной системе. Взамен, в частности В. Найтшулем, была предложена концепция “экономики согласования” и “административного рынка”.

Система управления обществом была детально рассмотрена на специальном семинаре, проведенном в рамках международного проекта “Россия в формирующейся глобальной системе” (Горбачев-Фонд - корпорация Карнеги) и в заключительном докладе по этому проекту. Проявился также ряд работ, посвященных такой специфической форме корпоративного воздействия как лоббизм.

В целом, однако, насколько можно судить, ни западной, ни современной российской политологической мыслью не представлено пока сколько-нибудь убедительной обобщающей модели взаимоотношений государства и общества применительно к советскому периоду. Очевидно, что поиски в этом направлении должны ( и будут) продолжаться.

Опираясь на названные выше, а также другие российские исследования последнего времени, можно было бы предложить в качестве предварительной гипотезы следующее понимание таких взаимоотношений, сложившихся главным образом в послевоенные десятилетия:

В годы сталинского деспотизма элементы гражданского общества – самостоятельное крестьянское хозяйство, независимые профессиональные, предпринимательские, конфессиональные и другие союзы и ассоциации, начавшиеся возрождаться в годы НЭПа, были окончательно разрушены. Социально-экономическая база кристаллизации групповых интересов и возникновения пользующихся доверием гражданских организаций практически перестала существовать. Система держалась на гипертрофированных вертикально-бюрократических связях, обеспечивавших государственный контроль за всеми сферами общественной жизни.

Однако режим нуждался в социальной и политической мобилизации и для этого ему необходимы были негосударственные общественные организации, охватывающие все (или почти все) население. Они создавались и действовали под строгим партийно-государственным контролем и были рассчитаны на проведение и реализацию импульсов, поступающих сверху.

Вместе с тем, вне зависимости от исходного замысла, не будучи полностью закрытыми, негосударственные общественные организации выполняли и другие функции: с одной стороны, служили, хотя и усеченным, но все же каналом передачи импульсов, поступавших снизу, от различных групп интересов, а с другой - своеобразнным форумом, на котором выявлилась и актуализировалась, пусть ограниченная, но тем не менее реальная общественная активность. Иными словами эти организации были и своеобразными корпорациями, и - особенно на низовом уровне, чаще всего полуофициально - квазиинститутами гражданского общества, в которых в подавленной форме теплилась общественная жизнь.

Наряду с этим в рамках общественной системы начали конституироваться элитарные группы интересов. Их влияние постоянно возрастало - особенно после отстранения от власти Н.С. Хрущева. Наиболее мощными среди них были функциональная, представлявшая интересы различных подразделений отраслевой хозяйственной элиты, территориальная, костяк которой составляло местное партийное руководство (секретари обкомов, горкомов и райкомов КПСС) и силовая, объединявшая верхушку генералитета силовых ведомств. Добиваясь реализации своих интересов, эти группы в своих отношениях с центральной властью тоже действовали как своеобразные корпорации, то сотрудничая с нею, то оказывая на нее давление и жестко конкурируя между собой за наиболее лакомые куски государственного порога.

Внешне все это выглядело как некая стройная и даже в чем-то эффективная система. В действительности она была соткана из глубоких, а главное практически не решавшихся противоречий: между административно-бюрократическим управлением, игнорирующим обратные связи, и нарастающей активностью низов, между центральным идеологическим и политическим аппаратом, с одной стороны, и партийными, хозяйственными и силовыми кланами, с другой, между этими кланами и внутри них. Неустойчивость общественной системы, порождаемая этими не решавшимися противоречиями, частично компенсировалась идеологически легитимизируемой жесткой концентрацией власти. Как только такая легитимизация исчезла и центральная власть ослабла, противоречия разрушили систему.

В свете сказанного выше о монолите, как форме организации власти, - любимом образе, к которому прибегают тоталитаристы, - речи явно быть не может. Была ли эта власть плюралистичной? Только весьма условно, в крайне усеченном виде, не имея ничего общего с плюрализмом в общепринятом смысле слова. Вправе ли мы назвать такую форму корпоративной? И на этот вопрос ответ не может быть однозначным, хотя элементы корпоративизма просматриваются в ней достаточно очевидно.

3. В какой степени корпоративные отношения свойственны общественному строю, сложившемуся в современной России? По этому вопросу также существует широкий разброс мнений - как среди зарубежных, так и отечественных специалистов. Один из наиболе аргументированных вариантов ответа на него выглядит примерно так:

Следует отвергнуть представление, будто возобладавший с конца 80-х гг. политический плюрализм положил конец корпоративизму, как более или менее значимому феномену. В действительности разрушить существующие институты и даже систему в целом еще не значит ликвидировать традицию, особенно в условиях, когда сама основа общественных отношений не просто сохраняет следы прошлого, но и во многом воспроизводит его.

В обстановке, сложившейся в России, развитие отношений влиятельных групп интересов и государства происходило в условиях жесткого противоборства двух сил, каждая из которых была ориентирована на тесное взаимодействие с государственными институтами. Стержень первой составляли сохранившиеся отраслевые министерства и госкомитеты, добивавшиеся реанимации механизмов бюрократического корпоративизма. Вторая представляла интересы прежде всего новых коммерческих и банковских структур. Их тяготение к государству вызывалось в основном тем, что главным источником приращения богатств служила для них государственная собственность, как в вещественном, так и денежном выражениях.

В пользу “рекорпоративизации” дополнительно действовали специфический характер разгосударствления и приватизации, приведший к концентрации рычагов экономической власти, а также сохранившаяся высокая степень монополизма в промышленности. Эти, как и некоторые другие обстоятельства, связанные с “силой традиции”, действовали на ментальность как государственных деятелей и подведомственной им бюрократии, так и на элиту старого и в значительной мере нового российского бизнеса. Они во многом определили не только обоюдное стремление к возможно большему взаимодействию, но и его формы. Вместе с тем объективным следствием воздействия столь неоднородных факторов, а также финансово-экономической слабости государства, стал неустойчивый и противоречивый характер рекорпоративизации.

Настоящее и будущее системы функционального представительства в России во многом определяют финансовый капитал и финансово-промышленные группы и конгломераты, составляющие влиятельнейшую часть ее национальной экономики. Корпоративистская сущность взаимодействия государственной и финансовой олигархий определяется, во-первых, тем, что выработка и принятие устраивающих обе стороны решений осуществляются в ходе взаимного согласования, а принятые решения реализуются к выгоде обеих сторон. При этом материализация выгод происходит не на основе компромисса между групповыми интересами, а преимущественно в виде извлечения “политической ренты” (главным образом - выбивания из государства монопольных прав и привилегий, а также пересмотра отношений собственности).

Подобный тип олигархического корпоративизма отличается следующими чертами. Во-первых, хаотичностью взаимодействия олигархических группировок с государством. Во-вторых, тем, что коммерческой и предпринимательской олигархии удалось сосредоточить в своих руках подавляющую массу ресурсов эффективной собственности, в то время как в распоряжении административной и политической элит оказались властные и иные полномочия, способные содействовать ее приращению. В условиях погони тех и других за “политической рентой” подобное разделение неизбежно ведет (и в действительности привело) к разгулу коррупции, внедрению ее в самую сердцевину отношений между олигархами и представителями власти.

С первыми двумя непосредственно связана третья черта - отсутствие сколько-нибудь согласованной общенациональной или даже “классовой” цели, реализуемой в процессе корпоративных контактов. Четвертая черта определяется тем, что при всей гетерогенности олигархического корпоративизма его непосредственные участники “оттягивают” на себя все сколько-нибудь существенные отношения собственности, отстраняя от “пирога” другие слои и группы общества. Пятая - тем, что для оправдания корпоративного дележа широко используется совокупность формализованных процедур, официально предназначенных для облегчения перехода от государственно-социалистической к рыночно-капиталистической экономике.

Представляется, что предложенная схема может быть положена в основу реалистического описания корпоративного представительства групповых интересов, возникшего в современной России. Вместе с тем ознакомление с ней неизбежно вызывает ряд вопросов, ответы на которые пока не укладывается в ее рамки.

Вопрос первый. Как соотносится олигархический корпоративизм с другими элементами корпоративных отношений, сложившихся или складывающихся в обществе? Очевидно, что лоббизм и откровенно криминальная активность в большей или меньшей степени вписываются в его рамки. А как быть в этом случае с трипартизмом ( или шире - с социальным партнерством)? Следует ли рассматривать его в едином контексте с олигархическим корпоративизмом или же как его антипода?

Корпоративные отношения возникают не только на высшем, но и на среднем и низшем уровнях ( мезо - и микрокорпоративизм). Является ли они интегральной частью олигархического корпоративизма, либо это нечто принципиально иное? Быть может, говоря о корпоративизме в России, следует иметь в виду исключительно сферу отношений между олигархами и государственной властью?

Вопрос второй. Можно ли безоговорочно утверждать, что корпоративная сущность взаимодействия государственной и финансовой олигархий определяется тем, что выработка и принятие устраивающих обе стороны решений осуществляются в ходе взаимного согласования, а принятые решения реализуются к выгоде обеих сторон. Практика последних лет свидетельствует, что такая процедура представляет собой скорее исключение, чем правило. Гораздо чаще выбивание “политической ренты” происходит в обстановке жесткого противостояния, жертвы которого несут серьезные материальные, и политические потери.

Вопрос третий. Сводится ли соперничество между государственными институтами (политической элитой) и олигархическими группами к дележу “политической ренты”? Имеется достаточно оснований предполагать, что оно вышла за эти пределы. Целью олигархических групп со второй половины 90-х гг. стало непосредственное овладение политической властью. При этом они то и дело вступали в ожесточенную схватку и с политической элитой, и с олигархами-конкурентами. В свою очередь группы интересов, представленные в государственных институтах, стремятся поставить олигархов на место, вынудить их играть по правилам, устанавливаемым силами, контролирующими рычаги политической власти. Но если это так, то можно ли в подобных случаях говорить о корпоративных отношениях? Не напоминает ли это, скорее, бескомпромиссную, хотя и подковерную войну “всех против всех”.

Вопрос четвертый. Не является ли слабость и малая эффективность нынешних демократических институтов в России следствием утверждения олигархического корпоративизма, как доминирующей формы отношений между обществом и государством? Если это так, то чем чревато дальнейшее укрепление и распространение олигархического корпоративизма для не очень окрепших демократических процедур, политических институтов и общественного устройства в целом?

***

Предпринимаемые ныне усилия по укреплению государственного начала в общественной системе России и происходящие на этом фоне ожесточенные схватки олигархических групп и корпораций, а также между ними и государственными институтами, делают рассмотренную выше проблематику крайне актуальной. Это, в свою очередь, подчеркивает острую необходимость ее дальнейшей разработки. Как следует из уже сказанного, многие важные вопросы и общего и частного порядка все еще остаются открытыми. Предстоят новые изыскания, сопоставления мнений, споры. И это, надеемся, позволит продвинуться вперед в понимании сложнейших процессов и у нас, и во всем мире, в том числе - наиболее вероятных последствий принимаемых ныне решений.

Not Found

The requested URL /hits/hits.asp was not found on this server.