год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Чтобы уяснить причины нестабильности, характерной для ситуации, складывающейся в современной России, следует в первую очередь определить уровень политического доверия (политического капитала), которым располагают властные структуры и проанализировать взаимоотношения между властными структурами и гражданским обществом, а также между общественными институтами и индивидами. Обратимся прежде всего к решающему условию стабильности общественной системы - наличию политического капитала.

1. Реквием по политическому доверию Нынешняя российская политическая система и опирающийся на нее режим возникли в результате отторжения обществом прежних институтов власти, растерявших кредит доверия, полученный в 1917 году. Политический капитал, оказавшийся в распоряжении новых политических институтов и возглавившей их политической элиты, оценивался как весьма значительный. Об этом свидетельствовали, в частности, результаты голосования в поддержку первого президента России в 1991 году.

Вместе с тем полученный политический капитал был заемным. Из этого следовало многое. И прежде всего то, что для его сохранения и приумножения нужно было руководствоваться не только своими представлениями о “должном” и “полезном”, но учитывать настроения и чаяния основной части общества, идти навстречу ее интересам.

На практике же заемный политический капитал был воспринят новой властью как “карт-бланш” на проведение серии общественных экспериментов в соответствии с теоретическими выкладками группы модных западных неолибералов. Список истинных и мнимых прегрешений и ошибок, повисших тяжким грузом на этой власти, - прямой результат исходных решений.

Ситуацию существенно усугубило поведение элиты, оказавшейся не на уровне задач, требовавших безотлагательного решения. Глубокий отпечаток на это поведение отложили особенности ее формирования.

Нынешняя правящая элита России сложилась на двойственной основе. С одной стороны, это выходцы из второго и третьего эшелонов партийно-хозяйственного актива, к которым примкнули деятели теневой экономики. С другой - бывшая интеллектуальная контрэлита, поднявшаяся к власти на волне противостояния прежней системе и растерявшая на этом пути своих наиболее идейно и нравственно ориентированных членов. Эти две части сосуществовали в рамках властных структур, так и не слившись полностью.

Специфика становления элиты предопределила неизбежность частичного, а нередко и почти буквального воспроизводства прежних стереотипов поведения, как общественного, так и частного. Более того: ликвидация множества идеологических “табу” выдвинула на передний план наиболее негативные стороны этих стереотипов.

Конечно, среди представителей правящей элиты оказалось немало энергичных, способных людей. Речь, однако, идет не о характеристике отдельных персоналий, но о некоторых общих свойствах. В их числе можно выделить следующие, наиболее существенные: доминирование корпоративных интересов над публичными, общенациональными, преобладание группового и личного эгоизма, недостаток общей и профессиональной культуры, дефицит ярких лидеров, талантливых политиков, высокая степень бюрократизации со всеми присущими ей пороками, низкий уровень нравственности, вороватость, утилитарный прагматизм, отсутствие общенациональной солидарности.

Неизбежные следствия взятой на вооружение модели реформации и функциональной несостоятельности правящей элиты не заставили себя долго ждать.

Политический капитал новой правящей элиты в значительной степени базировался на ее обещании в кратчайшие сроки оздоровить экономику, поднять жизненный уровень населения и на возвращенных на этой почве завышенных социальных ожиданиях. Поэтому крайне важно установить, какими оказались хозяйственные и социальные результаты принятого экономического курса.

Есть основания рассматривать этот курс, как состоящий из трех основных этапов.

Динамика экономических процессов на первом этапе (1992-1994 гг.) выглядела следующим образом: валовый продукт составил в 1994 г. 61,0% от уровня 1991 г., объем промышленной продукции - 55,7%, в том числе крупной и средней промышленности - 52,5%, производство товаров народного потребления - 56,0%, капитальные вложения - 39,0%.

Поскольку картина экономического развития выглядела достаточно удручающе, сторонники экономической политики правительства объясняли полученные результаты тяжелым наследием прошлого и неизбежностью платы за проводимые преобразования. Они же утверждали, что, благодаря этой плате, в стране уже созданы предпосылки для последующего быстрого оздоровления народного хозяйства и наступления фазы экономического подъема. Начало такого перелома было отнесено на 1995 год.

Перелома, однако, не произошло ни в 1995, ни в 1996 гг. Напротив, со второй половины 90-х годов в развитии экономической ситуации в России наступила новая, еще более опасная фаза, все убедительнее демонстрировавшая тупиковый характер принятого курса. Накопленные ранее ресурсы, служившие своего рода допингом для недужной экономики, стали подходить к концу. В котле общественного богатства, казавшемся бездонным, обнаружилось дно. Государственные расходы оказались подвешенными на двух канатах: внутренних заимствованиях и иностранных кредитах. Оба они с трудом выдерживали испытание на прочность. Внутренний долг вырос до угрожающих размеров. Внешние кредиты, заимствуемые у международных финансовых институтов, также приблизились к рациональному лимиту. Уменьшение инфляции–предмет гордости отцов радикал-либеральной экономической политики–обернулось беспрецедентным ростом взаимных неплатежей. При этом самым главным неплательщиком стало государство.

Частные инвестиции из-за рубежа оказались в своем большинстве “портфельными”, иными словами спекулятивными. Обладая повышенной подвижностью, они придали финансовой системе России особую нестабильность. Одновременно было зафиксировано значительное бегство отечественного капитала за границу. Все более массовый характер стали приобретать неплатежи в бюджет и внебюджетные фонды, повальный отказ платить налоги, бегство капитала в теневую сферу.

В полном объеме кризисная ситуация проявилась летом 1998 г. Доля расходов на обслуживание государственных финансовых обязательств перевалила за одну треть бюджетных ассигнований. Несмотря на интенсивные финансовые вливания международных кредиторов, в первую очередь Международного валютного фонда, в августе 1998 г. была официально признана неспособность правительства обслуживать огромный внутренний долг, заморожена часть внешних финансовых обязательств и существенно девальвирован рубль.

Финансовая система страны оказалась подорванной. Были ограничены, а в ряде случаев и прекращены, банковские платежи. Началось массовое изъятие вкладов. Возникли перебои с поставкой импортной продукции. Ускорилось падение объема внутреннего валового продукта и промышленного производства. Отражением глубины кризиса стала беспрецедентная для России министерская чехарда: на протяжении менее двух лет практически сменились три кабинета министров. Так завершился второй этап (1995-98 гг.).

Чтобы преодолеть кризис и тем самым сохранить свои властные позиции, властвующая часть политической элиты, скрепя сердце, дала согласие на некоторые коррективы первоначального экономического курса. С авансцены политической жизни были отодвинуты на второй план наиболее одиозные сторонники радикал-либеральной экономической политики. Была признана необходимость умеренного государственного вмешательства в ход хозяйственной жизни. Были приняты некоторые меры по преодолению катастрофической ситуации в финансовой сфере. В частности, удалось избежать перерастания инфляционных процессов в гиперинфляцию. Российская денежная единица, существенно пострадавшая от обесценения, стала мало-помалу обретать относительную устойчивость. Начала давать плоды поддержка, оказанная отдельным отраслям производства. В некоторых промышленных отраслях наметился, хотя и незначительный, рост. Возобновилась выплата текущей заработной платы бюджетниками. Произошло частичное погашение задолженности пенсионерам. Степень политической нестабильности, находившаяся на критическом рубеже, стала заметно уменьшаться.

Вместе с тем, по мере ослабления остроты кризисных процессов, стало все очевиднее проявляться стремление властвующей части политической элиты возвратиться к прежним параметрам экономической политики. Очередная кадровая перетасовка в правительствах весной и летом 1999 г. ознаменовалась вытеснением из них сторонников обновления скомпрометировавшего себя экономического курса и частичным возвращением к рычагам власти апологетов радикал-либеральной экономической политики.

Социальные последствия экономических экспериментов, начавшихся в 1992 г., были не менее удручающими.1 Ухудшение социального положения основой массы населения с различной степенью интенсивности продолжалось на протяжении всех трех этапов экономической политики - вплоть до 1999 г.

Если судить по такому показателю, как официально зафиксированные реальные среднедушевые доходы, в преддверие 1998 г. уровень жизни населения России снизился более чем в два раза. После августа 1998 г. эти доходы сократились примерно еще в полтора -два раза

Зарплата в нынешней России - одна из самых низких в мире. В результате девальвации рубля в августе-сентябре 1998 г. она, судя по предварительным подсчетам, не превышает ныне 40 -50 долл.

О том, как это сказывется на условиях существования населения, свидетельствует резкое ухудшение потребительской структуры. Потребление мяса и мясопродуктов в среднем на душу населения в год уменьшилось с 70 до 47 кг. ( при норме 75кг.), молока и молочных продуктов - с 378 до 232 кг. ( при норме 360 кг.), рыбы - с 27,4 до 9.4 кг., яиц - с 264 до 207 шт. По уровню питания Россия за 5 лет ( с 1992 по 1997 гг.) сместилась с 7-го места в мире на 42-ое.

Снижение жизненного уровня сочеталось с резкой социальной поляризацией. Децильный коэффициент, выражающий соотношение доходов 10% наиболее и 10% наименее обеспеченных граждан, менялся следующим образом: в 1991 г. - 4,1, в 1992 г - 7,1, в 1993 г. - 11,2, в 1994 г. - 15,1 , в 1995 г. - 13,5, в 1996 г.- 13,0, в 1997 - 1998 гг. - 13,2. Многие исследователи считают, что приведенные выше данные Госкомстата РФ сильно занижены, поскольку состоятельные граждане крайне неохотно сообщают статистическим органам информацию об истинных размерах своих доходов.

На протяжении первых двух этапов экономических экспериментов, проводимых радикал-либералами, безработица в России оставалась сравнительно небольшой, хотя уже тогда оказывала заметное негативное влияние на условия существования граждан. Численность безработных, рассчитанная по методологии МОТ, составляла в 1992г. 3,6 млн. ( 4,8% экономически активного населения), в 1997г. - 6,4 млн. ( 8,9 %).

После обвала в августе-сентябре 1998 г. безработица выросла более чем в полтора раза. По данным Госкомстата РФ общее число безработных в России, расчитанное по методологии МОТ, составило к началу мая 1999 г. 10423 тыс. человек (14,2% всего экономически активного населения страны. Происходит также удлинение продолжительности срока, в течение которого люди не могут найти себе новое рабочее место.

В условиях экономического кризиса, роста безработицы и хронических задержек с выплатой зарплаты для многих семей пенсии и социальные пособия становятся единственным видом получаемых доходов. Между тем по состоянию на лето 1999 г. задолженность по пенсиям составляла 12 млрд. руб., а по детским пособиям - 30 млрд. рубл. По мнению экспертов, затраты на социальные цели в России столь малы, что уже перешагнули предельно допустимый низший уровень.

Отсюда беспрецедентные для России масштабы бедности. В октябре 1998 г. бедными, по данным Госкомстата, числились уже 42 млн. человек ( 28,6% населения). Согласно оценкам экспертов из Всеросийского центра уровня жизни, при учете всех обстоятельств к категории бедных следует отнести 58% российских граждан . Доля маргиналов ( нищих, бомжей, беспризорных детей ), по данным Института социально-экономических проблем народонаселения РАН, составляет ныне 10% городского населения (10,8 м лн. человек)3

Обобщающим показателем благополучия любой страны и состояния здоровья нации является ожидаемая продолжительность жизни. Ее уровень начал падать с середины 1960-х гг. В 1991г. она составляла 69 лет для населения в целом ( 64 года у мужчин и 74 года у женщин), в 1999г. снизилась до 66 лет ( 59,8 лет у мужчин и 72,2 года у женщин). В настоящее время среднестатистический российский мужчина не доживает до выхода на пенсию.

Демографы отмечают, что такое стремительное снижение продолжительности жизни беспрецедентно для мирного времени. По этому показтелю Россия опустилась до уровня слаборазвитых стран Азии и Африки и в настоящее время занимает 135-ое место.

Происходящее последние годы падение рождаемости сопровождается резким возрастанием уровня смертности. Сейчас он один из смых высоких в мире. В результате численность населения страны, несмотря на массовую иммиграцию , сократилось с 148,7 млн. человек в 1992 г. до 145,5 млн. в начале 2000 г.

Очевидно, что подобные итоги экономической и социальной политики не могли не сказаться на состоянии политического капитала, которым располагали , начиная с августа 1991 г., нынешний режим и его правящая элита. Первые признаки размывания этого капитала были зафиксированы уже в 1992 г. С различной степенью интенсивности оно продолжалось все последующие годы. Уже в 1995 г. социологические барометры дружно демонстрировали высокий уровень общественного раздражения.

В политологической литературе и публицистике данное обстоятельство интерпретировалось по-разному, иногда с полярных позиций - в зависимости от ценностных ориентаций авторов. Так, согласно одной, достаточно распространенной трактовке - высокая доля граждан, отрицательно относившихся к осуществляемой модели экономических преобразований и негативно оценивавших сложившуюся ситуацию, объяснялась недостаточной зрелостью значительной части населения, характерной для него массовой искаженной апперцепцией.

Система аргументов, призванных подтвердить эту точку зрения, выглядела в научно наиболее обоснованной форме примерно следующим образом:

Устойчивые перемены в социально-политическом сознании, принятие новых норм и институтов обычно происходит от поколения к поколению. Соответственно, всеохватывающие преобразования политических институтов протекают в генерационном времени. Первичной единицей его масштаба являются не годы, но периоды жизни поколений. Это в особой степени относится к России, где массовое сознание, воспитанное в течение семи десятилетий (время активной жизни трех поколений) господства государственного социализма, в том числе устоявшаяся привычка к обслуживающим его институтам, были особенно прочными. Поэтому в российских условиях освоение новых гражданско-политических институтов идет медленнее и труднее, чем в некоторых других посткоммунистических странах. Для того, чтобы такое освоение стало уделом большинства населения, потребуется - даже в лучшем случае - время смены одного-двух поколений, т.е. не меньше 20-30 лет.

Из этих исходных позиций вытекала оптимистическая прогностическая установка. “В свете представления о генерационных масштабах периода политической институционализации реальные темпы этого процесса в нашей стране не дают оснований для чрезмерного пессимизма. Спору нет, большинство общества еще не ощущает современную жизнь как правильную, нормальную, справедливую... Однако столь же важно, что от 1/4 до 1/3 взрослого населения уже принимает новые порядки, новые институты, новые ценности, предпочитают их прежним. Для преобразований, соизмеряемых с жизнью поколений, такая доля их приверженцев всего лишь через пять-десять лет после начала движения к ним выглядит скорее обнадеживающим фактом”.4

Теоретически логика рассуждений авторов представляется убедительной. Сомнения вызывает ее конкретная интерпретация. Своего рода аксиомой для нее служит тезис, согласно которому перемены в стране, в том числе в социально-экономической сфере, представляли собой прямое движение от дурного к хорошему. В соответствии с этим и должно было - пусть медленно, но верно - меняться общественное сознание. В действительности же социально-экономические перемены осуществлялись таким образом, что провоцировали отторжение массовым сознанием тех ценностей, которыми обосновывались и сопровождались эти перемены. Соответственно, эволюция массового сознания происходила не в ту сторону, о которой рассуждали авторы, а в противоположную.

Другая крайняя точка зрения исходила из неизбежности скорого насильственного социального взрыва. При этом, однако, не учитывался ряд существенных факторов, влиявших тогда на массовое политическое поведение.

Исходный заемный политический капитал, полученный новой властью, был еще достаточно велик, чтобы выдержать первые испытания, вызванные ошибочным курсом и поведением правящей элиты. Социально-политическая дифференциация, приобретавшая явно провоцирующий характер, и прогрессирующее обнищание значительной части населения, не исключали сохранения надежд на лучшее будущее, определявших позицию массовых групп российского населения. Этому в значительной степени способствовало товарное наполнение рынка, создававшее иллюзию близкого процветания, снятие ограничений на индивидуальную производственную и коммерческую деятельность, появление широких возможностей зарубежных поездок и так далее.

Конечно, тяготы реальной жизни глушили первоначальные надежды. Но даже в приглушенном состоянии они поддавались актуализации, о чем свидетельствовали колебания массовых симпатий населения в ходе различных выборов, состоявшихся после 1995 г. Не случайно мониторинг общественных настроений, проведенный в 1996-97 года рядом исследовательских центров, в том числе Институтом социологии РАН, однозначно свидетельствовал о “синдроме устойчивого равновесия”, который продолжал характеризовать массовое сознание россиян.5

Негативное воздействие на качество прогностических оценок сыграло также крайне упрощенное представление, будто размывание политического капитала неизбежно влечет за собой неконвенциональные политические акции: массовые беспорядки, мятежи, восстания. В действительности же политические последствия падения доверия к власти, как правило, неоднозначны. Само по себе оно не рождает острого политического противодействия.

На первоначальном этапе такая потеря стимулирует персональное отчуждение от политики. Затем нарастает все более очевидное социальное раздражение, сопровождаемое состоянием уныния, углубляющимся ощущением близящейся катастрофы. В результате замещения объекта недовольства социальное раздражение сублимируется в повышенную агрессивность, направленную не столько против властных структур, сколько против той или иной этнической группы. При далеко зашедшем размывании политического капитала может возникнуть феномен массового отстраненно-враждебного отношения к властным структурам, при котором большинство населения, не проявляя заметной активности, с нескрываемым злорадством следит за конвульсиями власти.

Для того, чтобы эти многообразные оттенки общественного недовольства кристаллизовались в различные виды более или менее осознанного группового и массового поведения, необходимо несколько условий. Наиболее существенные среди них - высокий уровень общей социальной напряженности и глубокая личностная идентификация многих людей со своей социальной общностью.

В середине 90-х гг. социальное недовольство еще не достигло критического уровня. Отсутствовали и другие условия, в частности те, о которых шла речь выше. Весьма показательны в этом смысле данные почти трехлетних исследований Института социологии РАН, фиксировавшие вплоть до 1994 г. резко ослабленное чувство личностных идентификаций с большими социальными общностями. Признаки восстановления идентификационных побуждений стали проявляться лишь в 1995г. В результате социальное недовольство и даже напряженность длительное время сохраняли локальный характер, тем более что материальные лишения и задавленность житейскими заботами порождали усталость, отвлекали духовные и физические силы на адаптацию к нелегкой экономической ситуации.

Между тем отсутствие острой реакции общества на усиливающиеся тяготы, вызванные экономической и социальной политикой, сыграло с правящими кругами злую шутку. Оно укрепило у них убеждение, что, несмотря на растущее недовольство, основная масса населения готова безропотно терпеть проводимые над ним эксперименты. Своего рода теоретическим обоснованием для этого убеждения послужил получивший широкое распространение тезис об особой, исторически обусловленной терпеливости русского народа. В результате были игнорированы явные признаки того, что общественное сознание и основанное на нем политическое поведение массовых групп населения претерпевают существенные изменения.

Вместе с тем уже к середине 1998 г. стало очевидным, что политический кредит, которым располагала политическая система, в значительной степени исчерпан. Об этом однозначно свидетельствовали результаты опросов населения, проводимых наиболее серьезными социологическими центрами. Осенью 1998 г. соответствующая тенденция стала еще более рельефной.

После потрясений августа 1998 г. заметно возросла доля населения, негативно оценивающего текущую экономическую ситуацию. Если по данным опросов, регулярно проводимых ВЦИОМом, экономическое положение в стране считали плохим или очень плохим в январе 1996 г. 70,1 % , в январе 1997 г. - 79,0 %, в январе 1998 г. - 71,3 %, то по данным исследования, проведенного Институтом социологии по заказу “Горбачев-Фонда” в декабре 1998 г., состояние российской экономики определили как полную катастрофу или глубокий кризис на долгие годы 84,2 %.

Очень хорошую, хорошую и среднюю оценку экономической ситуации, по данным опросов ВЦИОМ, давали в январе 1996 г. 18,3 %, в январе 1997 г. - 13,2 %, в январе 1998 г. - 18,2 % населения. По данным опроса, проведенного Институтом Социологии РАН в декабре 1998 г., с утверждением, что в стране происходит кризис, с которым она справляется, согласилось лишь 9,7 % респондентов.

При этом стали очевидны не только количественные, но и качественные подвижки. Доля тех, кто позитивно оценивал экономическую ситуацию, не просто уменьшилась. Оптимизм в этой области, в той мере, в какой он еще сохранился, оказался как бы перемещенным в будущее - из констатации нынешнего состояния он преобразовался в немотивированную надежду.6

Усилились и многие негативные оценки политической ситуации. Это в полной мере относится к степени доверия населения институтам власти. При сопоставлении данных социологического мониторинга, осуществленного в 1994-95 гг. Центром Социоэкспресс ИС РАН и Аналитическом Центром ИСПИ РАН, с одной стороны, и декабрьского опроса Института Социологии РАН, с другой, складывается следующая картина:

В 1994 г. президенту России Б.Н. Ельцину полностью и в основном доверяли, по данным Центра Социоэкспресс, 28,9 %, а, по данным ИСПИ, 20,1% респондентов. В декабре 1998 г. соответствующий показатель, по данным СИ РАН, равнялся 4,9%.

Сходную картину рисуют материалы других авторитетных исследовательских центров.7 Согласно опросам, проведенным Российским независимым институтом социальных и национальных проблем, в июне 1999 г. доля доверяющих президенту составила 3,2% , а в октябре 1999 г. - 3,1% респондентов.

Эти же опросы рисуют следующую динамику оценки населением общей ситуации в стране ( в %). 8

Разумеется, сопоставление данных, полученных разными исследовательскими центрами, использующими различные методики, может показаться не вполне корректным. Тем не менее при всем разбросе абсолютных показателей явно прослеживаемую тенденцию вряд ли удастся опровергнуть.

Та же тенденция может быть отмечена и в отношении других институтов власти: обеих палат Федерального собрания, милиции судов, местных органов исполнительной власти, армии. Налицо также уменьшение - по сравнению с 1994-95 гг. - доверия к средствам массовой информации, хотя в целом уровень такого доверия все еще выше, чем к реальным институтам власти.9

О том, что в общественном сознании происходят не только количественные, но и качественные изменения, свидетельствует и растущее крайне негативное отношение населения к режиму в целом. Созданные им властные структуры охарактеризовали, по данным ВЦИОМ, как далекие от народа”, 41% опрошенных (соответствующую оценку советской власти дали 8%), как “криминальную и коррумпированную” - 63% (показатель для советской власти - 13%), “непоследовательную” - 32% (8%), “слабую, беспомощную” - 30%(8%), “авторитетную, уважаемую” - 2%(21%), “близкую к народу” - 2%(36%).

Аналогичные настроения выявил опрос, проведенный летом 1998 г. Российским независимым институтом социальных и национальных проблем. При сопоставлении характеристик, присущих СССР и нынешней России, были получены следующие данные:

Тяжелое экономическое положение, как свойственное России, охарактеризовали 77,2 % респондентов, а СССР при Брежневе - 4,0%, неуверенность в будущем, соответственно, - 88,0 и 2,4%, бездуховность 77,4 и 9,3%, социальную несправедливость - 75,1 и 7,0, коррупцию и взятки - 77,7 и 23,2%, преступность и бандитизм - 93,5 и 2,8%, а социальную защищенность, напротив, - 7,5 и 78,0%, жизнерадостность - 9,3 и 71,1%, доверие между людьми 7,4 и 65,1%. успехи в образовании - 9,4 и 65,1%. 10

Об опасности неконтролируемого социального взрыва заговорили даже те, кто еще сравнительно недавно категорически отвергал ее. Доля предвидящих возможность крайних форм социального протеста, согласно данным на конец 1998 г., превысила 70%. Не приходится исключать и вероятности позитивного отношения доминирующей части населения к неконвенциональным переменам во властных структурах.

Весьма высока также оценка респондентами вероятности разрушения действующих в стране политических и государственных институтов. Согласно опросам, проведенным Центром Социоэкчпресс в 1994 и 1995 гг., вероятность наступления в стране полной анархии высоко оценивали в первом случае 33,8 %, а во втором - 34,0% респондентов. Показатель опроса, проведенного Институтом Социологии РАН в декабре 1998 г., - 40%. Установление в стране военной диктатуры считали вполне возможным в 1994 г. 15,2 %, а в 1995 г. - 20,0 % . На несколько иначе сформулированный вопрос ( “Велика ли, по вашему, вероятность установления в стране диктатуры, отменяющей действие конституции?”) при декабрьском опросе 1998 г., проведенном СИ РАН, положительно ответили 29 % опрошенных. 64,0 % респондентов утвердительно ответили на вопрос “Велика ли, на ваш взгляд, вероятность массовых волнений в России в ближайшие полгода?”. 11

Удастся ли нынешним, частично обновленным властным структурам получить новый кредит доверия? Сделать это трудно, но пока еще возможно.

Может быть, в частности, использован богатый исторический опыт восстановления политического доверия путем активизации демократических институтов.

На протяжении ряда столетий демократические формы правления неоднократно проявляли себя как весьма эффективный инструмент мобилизации граждан. На это обращал внимание еще А.Токвиль. “Демократия, - отмечал он, - не обеспечивает людям наиболее квалифицированное управление, но она производит то, что часто не могут создать способнейшие правительства, а именно - всепроникающую и неуемную активность, сверхмощную силу и неотделимую от нее энергию, которая способна творить чудеса, какими бы неблагоприятными ни были обстоятельства”. 12

Все это, в свою очередь, покоится на доверии, порождаемом ощущением причастности к реализации каждым гражданином того, что воспринимается им как общий интерес. Поэтому демократический способ завоевания политического доверия предполагает прежде всего восстановление ощущения такой причастности.

В конкретных условиях нынешней России это означает, что очередным “траншем” заемного политического капитала при сохранении демократических форм правления власть может заручиться лишь в том случае, если обществу будет представлено убедительное свидетельство готовности верхов, решительно порвав с проводимым ранее курсом, пойти на существенные изменения в проводимой политике. Таким свидетельством, насколько можно судить на основании опыта других стран, обычно служат институциональные изменения, открывающие большие, чем прежде, возможности влияния общества на политические решения, и достаточно радикальные кадровые перемены, предполагающие выдвижение на решающие государственные позиции деятелей, обладающих безусловным общественным авторитетом.

Первостепенное значение имеют в этой связи и внешние атрибуты поведения верхушки правящей элиты. Ее образ жизни и структура потребления должны демонстрировать то крайне важное для общественного сознания обстоятельство, что представители высших эшелонов власти не считают себя небожителями, возвышающимися над обществом и призванными “володеть и править”, но осознают свою роль чиновников, наделенных определенными функциями и несущих ответственность перед гражданами за исполнение своего служебного долга.

Наряду с этим необходим комплекс конкретных мер, которые были бы восприняты населением как свидетельство серьезных намерений повернуть ход событий в правильном направлении и искренняя забота о благе рядового гражданина. Так, в готовность власти положить конец коррупции и массовой преступности население поверит только в том случае, если убедится в том, что главные коррупционеры действительно получили по заслугам, что за массовое хищение государственной собственности (метко охарактеризованной населением как “прихватизация”) последует реальное возмездие. Население проявит готовность взвалить на себя тяготы, неизбежные в процессе выхода из крайне тяжелой экономической ситуации, только в том случае, если они будут распределяться, по возможности, равномерно. Имеющиеся ресурсы должны быть использованы так, чтобы можно было бы гарантировать выживание групп населения, наиболее пострадавших от развала экономических и государственных структур.

Очень важно также, чтобы структурные преобразования, являющиеся составной частью антикризисных усилий, осуществлялись с учетом новых реалий мирового развития, создавая тем самым предпосылки для дальнейшего движения вперед. В противном случае вновь возникшее доверие очень быстро сменится очередным разочарованием.

Общественной практике известен и другой вариант решения проблемы восстановления потерянного политического капитала: выдвижение политически неамортизированного лидера с харизматическими задатками, его пропагандистское “раскручивание” с последующим превращением правителя с широкомасштабными властными функциями. Успешное осуществление такого варианта, как правило, оборачивается установлением той или иной формы авторитарного режима.

Негативные последствия подобного развития событий детально рассмотрены в специальной литературе.13 Тем не менее, вопреки опасностям, связанным с утверждением авторитарного правления, в российском обществе, в том числе в рядах политической элиты, бытует, приобретая все более широкое распространение, точка зрения, согласно которой только харизматическая личность в состоянии вернуть власти потерянное политическое доверие и только авторитарная власть может вывести страну из той крайне критической ситуации, в которой она оказалась.

Как это обычно бывает, диапазон взглядов на то, каким конкретно должно быть авторитарное правление, весьма широк. Есть апологеты жесткого авторитаризма - немногим отличающегося от тоталитаризма, приверженцы либерального авторитаризма, предполагающего сочетание авторитарного правления с сохранением правовых институтов и некоторых элементарных свобод для граждан, сторонники временного авторитаризма, который, выполнив свои функции, должен уступить место демократическим институтам, и так далее. Предлагаются также различные юридические формы авторитаризма: президентская республика с концентрацией основных властных функций в руках президента, военная диктатура наподобие всевластия милитаристских хунт в Латинской Америке, и, наконец, монархическое устройство с вариациями - от самодержавия до квазилиберальной конституционной монархии.

То обстоятельство, что высказывания подобного рода не сводятся к одним лишь интеллектуальным забавам, а являются, наряду с этим, отражением реальных процессов, происходящих в общественном сознании, придает им особо зловещее звучание.

2. Стабилизующая роль гражданского общества: возможности и их пределы

Даже если стране, благодаря взвешенной политике, удастся преодолеть наиболее острую фазу нынешнего системного кризиса, стабилизация общественной системы наступит не сразу. С точки зрения среднесрочной и дальней перспективы многое зависит от того, как сложатся в дальнейшем отношения между российской властью и гражданским обществом.

Вокруг роли гражданского общества в России не умолкают дискуссии. Широкое распространение имеет точка зрения, согласно которой его формированию в нашей стране в значительной степени препятствуют исторические обстоятельства, прежде всего - издавна сложившаяся система централизованного управления, завязанная на абсолютную власть неограниченного самодержца. С этим утверждением трудно согласиться.

Безусловно, первые ростки гражданского общества современного типа появились в Западной Европе значительно раньше, чем в России. Однако после отмены в 1861 году крепостного права и последовавшей за этим серии реформ она стала быстро предоолевать отставание. Страна покрылась сетью земских организаций, ставших базой местного самоуправления и инициативы снизу. Университеты получили ограниченную автономию. Появились возможности нормативного обеспечения прав граждан.

Проведенные преобразования были, разумеется, урезанными, имели сословную окраску. Общественная самодеятельность - поставлена под строгий контроль сверху. Тем не менее позитивный сдвиг был налицо.

В начале ХХ века в связи с бурным ростом капитализма развитие структур гражданского общества в России получило дополнительный сильный толчок. Вместе с тем этатистско-бюрократические структуры, составлявшие костяк тогдашней власти, оказались достаточно прочными, чтобы выдержать натиск. Поэтому ко времени революций 1917 года гражданское общество в России застряло лишь на первичной стадии своего развития.

Впоследствии, особенно в годы сталинского правления, элементы, из которых обычно складывается гражданское общество – независимые профессиональные, предпринимательские, конфессиональные и другие союзы и ассоциации, - были разрушены. Социально-экономическая база кристаллизации групповых интересов и возникновения гражданских организаций, пользующихся доверием снизу, практически перестала существовать. Система держалась на гипертрофированных вертикальных связях, обеспечивавших всеобъемлющий государственный контроль за общественной жизнью.

Однако режим нуждался в социальной и политической мобилизации и для этого ему были необходимы негосударственные общественные организации, охватывающие широкие слои населения. Они создавались и действовали под строгим надзором. Тем не менее они, особенно на низовом уровне и по большей части неофициально, выполняли некоторые функции, аналогичные тем, которые свойственны институтам гражданского общества. И в них в подавленной форме теплилась гражданская жизнь.

Таким образом ситуация с гражданским обществом в России были далеко не монохромной.

Реформы второй половины 80-х гг., разрушившие каркас вертикальных связей, с одной стороны, обнаружили пустоту там, где в демократическом обществе существует мощный пласт гражданских отношений, а, с другой, опираясь на сохранившиеся элементы гражданского общества, расчистили для него социальное пространство и положили начало его становлению как самостоятельного социального института.

С того времени в развитии гражданского общества произошли заметные изменения. Вокруг намечающихся полюсов формирующейся смешанной экономики стали складываться группы интересов.

Разумеется, достижения не следует и преувеличивать. Многие элементы и структуры российского гражданского общества - составляющие его союзы и объединения - независимы лишь формально. На деле же материально, идеологически, организационно они по-прежнему привязаны к властным структурам.

В стадии формирования находится и правовая база российского гражданского общества. Слабость нормативного обеспечения деятельности его институтов оборачивается для них тяжелыми последствиями. В ряде случаев они попадают в неправовое пространство, где становятся жертвами бюрократических или криминальных структур, разрушающих их, либо выхолащивающих из них независимое гражданское содержание.14

Как же складываются в нынешних условиях взаимоотношения между российскими властными политическими структурами и гражданским обществом?

Для нормального развития последнего крайне важна его контрэтатистская функция. Однако пока она не получила адекватного выражения. Это объясняется рядом причин.

В России по традиции степень отчуждения граждан от власти значительно выше, чем во многих других странах. Это отчуждение сохраняется даже в тех случаях, когда властные структуры располагают солидным политическими капиталом.

В массовом сознании даже вполне легитимная власть рассматривается как нечто противостоящее и даже враждебное индивиду и обществу в целом. Это восприятие, ставшее составной частью российского менталитета, определяет поведение не только отдельных личностей, но и созданных снизу общественных ассоциаций. Господство новой бюрократии, пришедшей к власти под знаменем радикального либерализма, возвело это отчуждение на еще более высокий уровень

Настроения, доминирующие в обществе, в значительной степени сказались на поведении многих общественных организаций, составивших костяк гражданского общества. Одни из них, растеряв первоначально провозглашенные целевые установки и принципы, превратились в типичные для предшествующего периода приводные ремни и придатки политических структур. Тем самым они, по сути, перестали быть элементами гражданского общества и в значительной степени потеряли доверие граждан. Другие, отражая настроения, о которых говорилось выше, пытаются демонстративно отстраниться от всего того, что находится за пределами их узко трактуемых функциональных задач, лишая себя возможности воздействия на политическую систему, а, следовательно, и на власть.

Отчуждение между властью и обществом оборачивается в России не только настороженным отношением “низов” “верхам”, но и неприязнью “верхов” к “низам”, в первую очередь – к любым формам общественной самодеятельности. Отсюда постоянное стремление государственных институтов не взаимодействовать с общественными организациями, и следовательно с гражданским обществом, а командовать ими, не воспринимать идущие от них импульсы и, соответственно, вносить коррективы в свою политику и конкретные действия, а игнорировать сигналы снизу, пытаясь превратить гражданские объединения в каналы односторонней передачи управленческих директив сверху вниз.

Разумеется, отчуждение между обществом и политической системой не может быть абсолютным. Оно не было таковым даже в годы наивысшего расцвета административно-бюрократической системы. Тем менее это возможно сейчас, когда в стране утвердились пусть ущемленные, но тем не менее демократические процедуры, а система общественных организаций получила заметное развитие. Взаимодействие между гражданским обществом и государственными институтами происходит. Однако не столь интенсивно, как это необходимо для нормального функционирования демократической системы.

Чаще всего это приводит к тому, что решение назревших вопросов и внесение необходимых корректив в проводимую политику существенно задерживается. Проблемы накапливаются. К их решению приступают лишь тогда, когда социально-политическое напряжение достигает критической точки.

Специфической формой взаимоотношений между гражданским обществом и политическими институтами является так называемый эффект отторжения, представляющий собой развитие характерного для России неправового поведения. Правовые и управленческие импульсы, поступающие сверху, не воспринимаются институтами гражданского общества и как бы увязают в них. Иногда этот феномен является результатом саботажа местной бюрократии. Однако чаще всего он отражает и воспроизводит массовые настроения, делегируемые в институты гражданского общества.

Нечто подобное происходит и при движении импульсов снизу вверх. Они не находят адекватного отклика у властных структур. Остается одно: автономные неправовые (или частично неправовые) действия, которые осуществляются при имитируемом неведении власти. Такая форма взаимоотношений при всей ее ущербности компенсирует отсутствие нормальных связей.

Взаимоотношения гражданского общества и политической системы в России усложняются тем, что происходят в условиях становления нового российского федерализма. Это значит, что гражданское общество взаимодействует не только с федеральной властью, но и с властными органами субъектов федерации. В свою очередь управленческие импульсы поступают институтам гражданского общества не только с федерального, но и с регионального уровня.

Воздействие данного обстоятельства на функционирование гражданского общества имеет двоякий характер. С одной стороны, сокращается дистанция между ним и региональными органами политической власти. Тем самым увеличивается результативность давления гражданского общества на политическую власть, эффективность его институтов. С другой стороны, возрастают возможности региональной власти, игнорируя общегосударственные интересы, не считаться с местными институтами гражданского общества и даже лишать их легитимного статуса. На карте Российской Федерации уже образовались своеобразные лакуны, где влияние гражданского общества, по сути, сведено к нулю. Возникает почва для локального авторитаризма, который отравляет общественно-политическую атмосферу.

В общем на региональном уровне российское гражданское общество слабее, чем на федеральном. Соответственно, его способность противостоять политической (административной) власти значительно ниже, чем в стране в целом. Преодолеть это негативное явление можно лишь противопоставив ему разветвленную систему местного самоуправления, которое является средоточием не только властных, но и гражданских отношений. Правда, в России местное самоуправление, хотя и признано законодательно, пока находится в зачаточном состоянии.

Особую проблему составляет опасность корпоративистского перерождения российского гражданского общества. При этатистско-бюрократических порядках корпоративистское продавливание групповых интересов стало общепринятой формой деформированной реализации системы обратных связей. При этом эгоистическая основа отстаиваемых интересов чаще всего маскировалась имитацией объективных потребностей общества. В результате преобразований, проводимых под лозунгами радикал-либерализма, маскировка в значительной мере была снята. Однако сама система корпоративистского продавливания сохранилась, а в качестве главных рычагов ее осуществления стали выступать как институализированные, так и неформальные группы давления. 15

В качестве лоббирующей силы чаще всего выступают ныне элитные группировки, использующие для придания себе дополнительного веса патрон-клиентные отношения с массовыми слоями населения. Опираясь на клиентеллу, эти группировки конкурируют между собой за влияние на государство - влияние, не опосредованное партийно-политической стратегией. В результате государство лишь реагирует на давление лоббистов, выбивающих у него те или иные законодательные акты, выплаты и льготы. При этом степень криминализации таких групп, как на федеральном, так и региональном уровнях, значительно выше, чем в стабильных общественных системах с устоявшимся гражданским обществом.

Изложенное выше дает полное основание констатировать несостоятельность утверждений, согласно которым в современной России вообще не существует гражданского общества. Да, оно слабо и страдает множеством пороков. Тем не менее оно есть и функционирует, взаимодействия с политической властью, которой в ряде случаев, скрепя сердце, приходится считаться с его позицией. Об этом свидетельствуют, в частности, и произошедший на наших глазах вынужденный отказ правящей элиты от ряда предполагавшихся и даже провозглашенных преобразований, и отмена некоторых явно непопулярных решений, и все более очевидный учет властными структурами настроений, доминирующих в обществе, при осуществлении кадровых перестановок.

Правда, все это далеко не вышло на уровень, который требуется для нормального функционирования общественного организма. Гражданское общество в России еще не стало тем стабилизирующим фактором, который остро необходим в условиях быстрого нарастания дестабилизирующих тенденций. Однако само его существование и происходящие в нем позитивные процессы позволяют рассчитывать на то, что при благоприятных обстоятельствах оно сумеет сыграть стабилизирующую роль.

3. Граждане и общественные институты

Эффективность и устойчивость общественного организма в решающей степени зависят от отношения к его институтам самих граждан. При всей значимости остальных обстоятельств, обуславливающих жизнеспособность системы, только осознание общности групповых интересов, своей идентичности с другими индивидами, обладающими аналогичными социальными признаками, готовность поддерживать соответствующую общность, принимать участие в ее деятельности и в конечном счете активно отстаивать групповые интересы, рассматривая их как выражение своих собственных, наполняют общественные институты необходимой им жизненной силой и делают систему стабильной. Подобная позиция граждан является важным составным элементом политической культуры и может быть специально выделена и рассмотрена как культура гражданственности.

Очевидно, что, ставя перед собой задачу оценить состояние и перспективы общественных отношений в России, возможность эффективного противодействия дестабилизирующим импульсам, необходимо прежде всего получить правильное представление о доминирующих типах культуры гражданственности, определяющих отношение индивида ( или индивидов) к общественным институтам.

Выше уже отмечалось, что, согласно широко распространенному мнению, гражданское общество в России крайне слабо и мало эффективно. Существует даже представление, будто в нынешних условиях оно еще вообще не сложилось.

Обычно доказательству этой точки зрения служит ссылка на повсеместное “негражданственное” поведение основной массы российского населения. При этом используются несколько устойчивых мифов, имеющих хождение в специальной литературе и проникших в общественное сознание.

Миф первый. Утверждается, что историческое прошлое русского народа, на протяжении многих столетий находившегося под гнетом иностранных захватчиков и своих собственных абсолютных властителей, пережившего длительную полосу крепостных отношений, выродившихся на последнем этапе в неприкрытое рабство, не имевшего никаких традиций самоуправления, выработало у него устойчивый менталитет, основные черты которого: терпеливость, покорность, непритязательность, неверие в своих силы и общественная пассивность.17 Из этого следует, что подобный менталитет исключает появление у индивидов и, соответственно, у их совокупности, качеств, на которых обычно зиждется культура гражданственности, необходимая нормальному гражданскому обществу.

Обращаясь к прошлому в поисках подтверждения этих утверждений, сторонники первого мифа обычно весьма вольно обращаются с российской историей, выдергивая из нее отдельные эпизоды. Разумеется, в истории России было немало тяжелых и даже трагических страниц. Такие страницы, как уже отмечалось выше, не проходят бесследно для общественного сознания. Они откладывают на него глубокий отпечаток, формируя массовые стереотипы восприятия и поведения. Но реальная история состоит не только из этих страниц.

Непредвзятое обращение к российской истории позволяет выявить в ней множество событий и эпизодов, вырабатывавших в общественном сознании россиян качества, противоположные тем, которые приписывает им первый из названных мифов. Огромные пространства, на которых расселялись восточнославянские и близкие им племена, сложившиеся впоследствии в русский народ, суровые условия существования, не только способствовали, но нередко, напротив, препятствовали чрезмерной централизации и, следовательно, доминированию высшей государственной власти. Отсюда широкое распространение уже на ранних этапах становления национальной идентичности начал общинного самоуправления и социальной активности.

Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно присмотреться к общественному устройству регионов, ставших впоследствии главными очагами древнерусского национального самоопределения: новгородским и киевским общинам, к доминирующему в них народному менталитету. Укрепление государственности, сопровождавшее становление Древней Руси, постоянно наталкивалось на решительное сопротивление вольнолюбивых граждан.

Даже на гораздо более поздних этапах, после того, как российская государственность уже окончательно сложилась, сопротивление государственному насилию продолжалось, принимая самые различные формы. Экспансия московских великих князей, стремившихся объединить вокруг себя русские земли, наталкивались на ожесточенное сопротивление не только местных князей и боярства, но и простого люда, решительно отстаивавшего свои права, обычаи и вольности. Достаточно вспомнить в этой связи об упорном сопротивлении Новгорода притязаниям Великих московских князей.

Народные бунты и смуты сопровождали все первые этапы становления Российского царства. Бунтовал простой московский люд ( соляной и медный бунты), жители окраин, бунтовали стрельцы. О неискоренимом стремлении русских к свободе свидетельствовали крестьянские движения, связанные, в частности, с именами таких исторических деятелей, как Разин, Булавин, Болотников, Пугачев.

Именно на российских просторах возникло такое специфическое социально-политическое явление как казачество, формировавшееся за счет беглых крестьян, не желавших терпеть крепостнический гнет и создавших на рубежах России своеобразную форму самоуправляющихся демократических общин. О масштабности этого явления можно судить хотя бы потому, что к концу ХV1 - началу ХV11 вв. казачество стало социально-политической силой, откладывавшей глубокий отпечаток на судьбы России в целом.

Х1Х в. характеризовался целой серией крестьянских волнений, подорвавших устои крепостнических порядков. В свою очередь ХХ в. стал временем глубочайших революционных потрясений, сказавшихся далеко за пределами России.

Под воздействием этой стороны истории русского народа в его сознании ( и, соответственно, поведении ) утвердились такие черты как вольнолюбие, стремление к самостоятельности в решениях и действиях, настороженно-негативное отношение к государственной власти и, вообще, к начальству в целом, пренебрежительно - насмешливое отношение к поступающим сверху указаниям и законам, готовность к объединению с себе подобными против “начальства”, склонность к анархизму и.т.д. И все это весьма причудливо переплеталось с теми качествами, на которые делают упор сторонники изложенного выше мифа.

Отсюда крайняя противоречивость русского национального характера, объединившего в себе самые различные, в том числе противоречивые черты. Здесь терпеливость и нетерпимость, покорность и бунтарство, пассивность и взлеты крайней активности, нередко выходящей за рациональные рамки. При этом в различных группах общества эти черты, в зависимости от ситуации, проявляются в различных сочетаниях.

О зрелой гражданственности в этих условиях говорить не приходится. Однако предпосылки для становления такой гражданственности ничуть не слабее, чем в других странах, в том числе гордящихся ныне своей цивилизованностью.

Миф второй. В отличие от первого он исходит из того, что в России в дореволюционные годы существовали и эффективно действующее гражданское общество, и соответствующая ему гражданская культура, однако они были полностью уничтожены - вместе с ее носителями - в годы советской власти. Результатом этого стала полная атомизация общества, укоренившаяся в сознании советских людей в виде глубокой социальной деиндентификации и ставшая своеобразной особенностью сохранившегося поныне постсоветского менталитета

Как это обычно бывает, в основе этого, как и любых других мифов, лежат реальные обстоятельства и факты. Действительно, со второй половины Х1Х в. в. в России стало складываться гражданское общество. Соответственно возникла проблема взаимоотношений индивида и гражданских институтов. Появились возможности становления культуры гражданственности и развития гражданской активности.

Серия революций начала ХХ в. не погасила, а, напротив, стимулировала всплеск гражданской активности. Однако в годы сталинского деспотизма этот процесс был насильственно прерван. Вместе с тем режим, как уже указывалось выше, нуждался в социальной и политической мобилизации и для этого ему необходимы были негосударственные общественные организации, охватывающие практически все население. Они создавались и действовали под строгим партийно-государственным контролем.

Однако для эффективного выполнения своих функций этим организациям были необходимы не только пассивные номинальные члены, но и достаточно массовый актив, действия которого стимулировались бы определенными идеальными устремлениями. В рамках этого актива реализовалась, хотя и в деформированном виде, своеобразная гражданственность. Особенно явно она проявлялась на низовом уровне, на котором официальные организации и объединения нередко выполняли некоторые функции, аналогичные тем, которые обычно реализуют нормальные институты гражданского общества.

Одним из последствий деформации этх институтов было не только глубокое членение социума на активных и пассивных граждан, но и крайне опасное для функционирования обественного организма углубление рва между ними на фоне постоянного и все ускоряющегося роста доли общественно пассивной части населения.

Вместе с тем эта пассивность была далеко не абсолютной и распространялась лишь на официальные институты. Ею был затронут лишь поверхностный слой сознания. Его исторически сложившиеся глубинные структуры, о которых шла речь выше, деформированы не были, о чем свидетельствовали и непреодолимое стремление к не только к неформальному общению, но и к неподконтрольным властям совместным действиям, и тот бурный всплеск гражданской активности, наметившийся как только ослабли жесткие скрепы государственных институтов.

Сохранению, пусть в деформированном виде, ориентации на общественную активность и гражданственность способствовало также идеологическое обрамление режима власти, сохранившее рудименты первых послереволюционных лет, и при всем своем несоответствии реальной политике, оказывавшее эффективное, хотя и далеко неоднозначное, воздействие на общественное сознание.

Разумеется, длительное существование псевдогражданского общества, а, следовательно, и псевдогражданственности стали тормозом для формирования действительного, неискаженного гражданского поведения значительной части населения России. Однако рассматривать его как основную причину нынешнего отстраненного отношения значительной части индивидов от участия в деятельности как политических, так в иных общественных институтов было бы по меньшей мере неправомерным.

Миф третий. По своей основной установке он во многом близок второму. Его постулаты зиждятся на том же тезисе об атомизации российского общества, произошедшей в годы советской власти. Однако эта атомизация рассматривается уже не как социо-психологический, но прежде всего как социально-экономический феномен.

Предполагается, что за годы советской власти оказалась как бы рассыпанной традиционная социальная структура общества. При этом радикально-либеральные реформы, начало которым было положено в 1992 г., оказались недостаточно глубокими, чтобы сформировать новую социальную структуру. В результате не сложились ( или по меньшей мере неполностью сложились) групповые интересы. В свою очередь отсутствие ( или неосознание) групповых интересов не создало стимулы, необходимые для участия индивидов в объединениях или групповых действиях, которое и составляет жизненный потенциал гражданского общества.

Между тем рассуждения этого толка, хотя и отражают некоторые реалии нынешней ситуации в России, опираются на крайне упрощенное представление о складывающейся в ней социальной ситуации. 19

Прежде всего - о социальной структуре, полученной в наследство от советского периода. Разумеется, изображение этой структуры, принятое тогда официально, будучи обусловлено умозрительной моделью, во многом отличалось от реального. Тем не менее за сотканной из идеологем внешней оболочкой скрывалось действительное социальное членение - в чем-то не совпадавшее с изображаемой картиной, но по ряду параметров все же адекватное ей.

Структурная категория, именовавшаяся рабочим классом и составлявшая, согласно господствовавшей идеологии, основной элемент стратификационной сетки, объединяла в своей основе наемных работников физического труда. Дополнительно, для придания ей необходимых удельного веса и массовости, в нее включались пограничные социальные группы, главным образом за счет сферы обслуживания. Сельское население, за исключением наемных работников государственных сельскохозяйственных предприятий и бюджетников, занятых в сфере образования и здравоохранения, определялось как колхозное крестьянство. По профессиональному и образовательному показателю ( профессии нефизического труда и высшее образование) выделялась социальная группа ( прослойка) трудовой интеллигенции.

Хотя такая стратификация была в значительной мере формальной, не имела прочной корневой системы и не опиралась на самостоятельные, независимые от государства группы социальных интересов, под государственно-патерналистской оболочкой скрывались и вполне реальные частные интересы, имевшие свои “корешки” и в экономике, и в социальных отношениях, и в самих государственных структурах.

Таким образом, можно сколько угодно - и в полной степени обоснованно - критиковать существовавшее вербальное социальное членение как с теоретической, так и с практико-прогматической точек зрения. Непреложным фактом является, однако, то, что оно не было до конца вымышленным и с течением времени стало (и остается поныне) важным составным элементом общественного сознания и формой самоидентификации значительной части населения.

Вместе с тем за прошедшее десятилетие в процессе глубокой трансформации российского общества претерпели изменения и многие параметры его социальной организации Эти изменения вызваны развитием рынка, дифференциацией собственности и связанных с этим гражданских отношений в хозяйственной сфере. Вокруг намечающихся полюсов формирующейся смешанной экономики постепенно складываются реальные группы интересов.

Наряду с дробными узкокорпоративными вычленяются и более укрупненные группы интересов: мелких и средних предпринимателей, банковского и промышленного, национального и компрадорского капиталов, традиционных наемных рабочих, работников наемного труда, связанных с современными технологиями, гуманитарной и технической интеллигенции, кооперированного крестьянства, мелкого и среднего фермерства.

Разумеется, не следует и преувеличивать реальные масштабы произошедших изменений. Во-первых, не исчезли социальные протогруппы, выступавшие в мифологизированной форме как рабочий класс, колхозное крестьянство и интеллигенция. Во-вторых, что не менее важно, проявляет высокую устойчивость представление значительной части общества о том, как выглядит и что представляет собой социальной члененние общества. В-третьих, процесс становления новых элементов социальной структуры в ходе общественной трансформации оказался более сложным и противоречивым, чем это представлялось либеральным адептам ничем не ограниченных рыночных отношений.

Границы между группами частных интересов остаются размытыми и неустойчивыми. По большей части они основываются на сходстве условий микробытия своих носителей и не достигают того уровня социальной определенности, которая побуждает к ясно выраженной солидарности. Каждая группа интересов дробится на слабо связанные между собой подгруппы.

Иными словами, общая композиция социальной структуры пока не устоялась. Не определились достаточно ясно удельные веса и соотношение различных групп социально-экономических интересов, мера их совместимости и антагонистичности, характер и механизмы взаимодействия.

Если подойти к проблеме теоретически, то складывающуюся картину можно представить себе как результат наложения друг на друга двух стратификационных сеток: прежней, трациционной, хотя и частично очищенной от мифологических искажений, и новой, сложившейся ( или складывающейся) благодаря трансформации экономических отношений. Такое наложение неизбежно должно иметь результатом высокую степень дробления социальных групп, их повышенную мозаичность.

Подводя итог изложенному, можно, следовательно, констатировать. На нынешнем этапе общественного развития России кристаллизация частных интересов далека от завершения. Следовательно, не приобрела отчетливо выраженной направленности и социальная структуризация общества.

Большое значение имело и то, что резкая ломка устоявшихся структур и привычных стереотипов восприятия действительности выбила большинство населения страны из наезженной колеи жизнедеятельности, ввергло его в хаотичный водоворот ычных взаимоотношений. Гражданин по сути лишился четко очерченной идентификационной среды и ясных ориентиров для определения своего места обществе и своей социальной роли.20

В целом общая картина социальных солидарностей выглядит пока крайне размытой и неустойчивой.21 Генеральный водораздел проходит пока по линии “бедные-богатые”. Это – худшее из формирований широких социальных солидарностей, чреватое серьезными потрясениями.

Вместе с тем определенный уровень групповых интересов, а следовательно - групповой социальной индентификации, частично сохранился, частично начинает складываться на новых основах. Это, в свою очередь, предполагает наличие стимулов к групповому объединению и тем самым - к той самой гражданской активности, которая лежит в основе гражданского общества. Пока эти стимулы реализуются не в полной степени. Однако отрицать их роль и значимость - значит игнорировать реальное положение дел.

Миф четвертый. Как в специальной литературе, так и в политической публицистике можно столкнуться с утверждением, согласно которому общественная пассивность значительной части населения представляет собой естественный процесс перехода индивидов от прежнего коллективистского, общинного к новому, более современному индивидуалистическому сознанию. Вырабатываемое изменившимися условиями существования это сознание предполагает ориентацию личности на решение встающих перед ним проблем собственными усилиями и связанное с этим сознательное отчуждение от любого рода общественно-коллективистских контактов и действий.

Нельзя не согласиться с тем, что за годы радикально-либеральных реформ в России сложилась группа людей, для системы ценностей которых характерны подобные характеристики. Вопрос, однако, заключается в том, насколько массовой является эта группа и в какой мере свойственные ей ценности обладают перспективами на дальнейшее распространение? 22

Проведенные социологические исследования в своем большинстве свидетельствуют о том, что основная масса населения, по крайней мере пока, не затронута этим процессом. Более того. Налицо признаки того, что в ряде случаев наблюдается обратная тенденция, Так, многолетние исследования Института Социологии РАН дают основания предположить, что ослабление социальной идентификации, наблюдавшаяся в первые годы радикально-либеральных реформ (1992-95 гг.), стало заменяться путь незначительным, но усилением.23

Это, в свою очередь, также расчищает пути для перехода значительной части населения от отстраненно-пассивного к более осознанному и деятельному участию в функционировании институтов гражданского общества.

Критика мифов придает особую актуальность необходимости найти убедительный ответ на вопрос: где же все-таки таятся истоки той поражающей мир терпеливости, проявляемой значительной частью граждан России по отношению к системе власти, которая, по повсеместному признанию, доказала свою несостоятельность, почему российское население, отличавшееся в прошлом не меньшим ( в а ряде случаев и большим ) гражданским активизмом, чем население других государств, демонстрирует миру не только политическую, но и общественную пассивность?

Представляется, что решающую роль в этом играют два обстоятельства.

Первое связано с неприемлемостью для большинства российских граждан любого рода насильственных действий, которые могли бы вызвать полный распад властных структур, анархию, вооруженное противостояние социальных и национальных групп. Исторический опыт, зафиксированный в общественном сознании, вызвал у населения России стойкое убеждение в том, что такие действия не принесут с собой решения назревших проблем, но лишь существенно ухудшат условия его существования.

Укоренившееся представление, что угроза социальных потрясений и анархии вполне реальна ( по мнению 40% респондентов, опрошенных в декабре 1998 г. , России грозит наступление полной анархии, а 64,0% верят в вероятность возникновения в ближайшее время массовых волнений )24 придает связанным с этим опасениям дополнительную силу. Поэтому до тех пор, пока власти в своей политике не перейдут границы, за которыми терпеть уже физически невозможно, основная масса граждан - вне зависимости от ее отношения к режиму и правящим политическим силам - не выйдет за конституционное поле.

Второе обстоятельство связано со сложившейся степенью доверия ( и, соответственно, недоверия) к иным, ненасильственным формам воздействия на власть, в том числе к институтам гражданского общества. Отчуждение между верхами и низами, которое по ряду исторических причин стало неотъемлемой составной частью общественной ситуации в России, распространилось не только на правящие верхи, выполняющие их волю политические институты и властвующую элиту, но и в значительной степени на институты гражданского общества, которые по традиции, сложившейся еще в советские времена, рассматриваются как инструменты верхушечной политики.

Это представление нередко подкрепляется самими институтами гражданского общества, которые , с одной стороны, то и дело демонстрируют беспомощность и несостоятельность перел лицом правящих политических инстанций, а , с другой, быстро приобретают негативные черты бюрократических структур власти, выстраивают иерархическую систему взаимоотношений между верхами и низами и пытаются манипулировать своими сторонниками в духе незапамятных времен прошлого. Разумеется, об особом доверии в этих условиях говорить не приходится

Весьма показательно с этой точки зрения отношение населения к таким традиционным массовым институтам гражданского общества как профсоюзы. В рамках уже упоминавшегося выше общереспубликанского опроса населения, проведенного в декабре 1998 г. Центром Социоэкспресс, полное доверие профессиональным союзам выразили 2,5% респондентов. 8,8% заявили что “в основном” доверяют профсоюзам. Вместе с тем 52,4% опрошенных выразили профсоюзам ( полностью или в основном) недоверие. Невысоким оказался уровень доверия населения к средствам массовой информации.25

Если исходить из чисто внешних показателей, то отношение большинства российских граждан к институтам гражданского общества и гражданскому обществу в целом следует отнести ко второй из тех трех групп, о которых говорилось выше: к пассивно-отстраненной. Однако такая безоговорочная оценка была бы неверной.

В обществе накопился большой потенциал не только социального недовольства, но и скрытой гражданской активности, который, по причинам , изложенным выше, пока не находит адекватного выхода. Поэтому пассивная отстраненность, о которой так много пишут в специальной литературе и политической прессе, представляет собой явление крайне неустойчивое, переходное. Небольшие сдвиги в социально-экономической или политической ситуации могут мгновенно преобразить пассивную отстраненнось в активизм, в том числе проявляемый в самых крайних формах. Латентный политический активизм, вместо того, чтобы работать в пользу стабилизации системы может превратиться в деструктивную силу.

***

После того, как осенью 1998 г. кризисные процессы в различных сферах общественной жизни слились в общий кризис и рухнул выстраиваемый властями купол внешнего благополучия, система взаимодействий между верхами и низами оказалась в значительной мере парализованной. Возникшая ситуация уже не может характеризоваться как неустойчивое равновесие. Оно утеряно.

Очевидно, что долго такое состояние продолжаться не может. Поэтому первостепенная задача формирующейся новой власти, наряду с предотвращением окончательного развала экономики и хаоса - восстановление такой системы взаимодействий и тем самым объективных предпосылок функционирования общественного организма.

Это, в свою очередь, предполагает

В области экономики либеральному обожествлению рынка должен быть противопоставлен принцип: столько рыночной свободы, сколько возможно, столько центрального управления и планирования, сколько необходимо. В условиях нынешней полной потери управляемости в сфере экономики это означает сохранение и, в случае реальной необходимости, расширение государственного сектора народного хозяйства, незамедлительную разработку и внедрение в практику методов индикативного планирования.

В социальной области, в противовес либерально-манчестерскому принципу: каждый живет, спасается или тонет в одиночку, надлежит отстаивать принцип социальной ответственности общества и государства. Эта ответственность не может быть сведена к отдельным подачкам тем, кого реализация либеральных экспериментов вышвырнула на обочину общества или столкнула на его дно. Речь следует вести о совсем ином.

Должна быть создана ( а, частично, и восстановлена ) такая система социальных амортизаторов, которая бы придала каждому члену общества уверенность в том, что компенсацией за его позитивный трудовой вклад в общее дело будет гарантия приемлемых условий существования на всех этапах жизни. Называть потребность в такой гарантии паразитизмом могут только те, кто, прикрываясь громкими словами, сами ведут паразитический образ жизни. Создание такой системы гарантий не имеет ничего общего и с расточительством, ибо в нынешних условиях важнейшим элементом современного производства является живой труд. А качество живого труда в решающей степени зависит от условий воспроизводства и существования рабочей силы ( т.е. тех же рядовых граждан).

В политической области следует руководствоваться тем, что в либеральном лагере повсеместно, в том числе и на теоретическом уровне, убыстряется дрейф к принятию и поддержке авторитарных форм правления. Пренебрежительное отношение к демократическим нормам и процедурам, к народу, как носителю суверенной воли, становится в рядах либералов чуть ли не нормой.

Имея ввиду эту опасность, крайне важно противопоставить авторитарным иллюзиям и поползновениям либералов альтернативную концепцию сильной демократии, которая, будучи высокоэффективной, не растеряла бы ничего ценного из и так не очень богатого российского демократического багажа. Одновременно надлежит приложить энергичные усилия, чтобы стремление к переменам, питаемое растущим неприятием существующего режима со стороны значительной части населения, не приобрело антидемократических форм и не вынесло на поверхность общественной жизни политические силы крайне националистического, авторитарно-диктаторского типа.

Not Found

The requested URL /hits/hits.asp was not found on this server.