год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Пастернак - один из четырех возможных ответов на вызов истории. Цветаева отказалась от мира, признав его чужим. Мандельштам от мира абстрагировался. Ахматова дождалась сроков, когда можно будет взять власть над этим миром, окоролевиться, ждать к себе на поклон неумолчную стаю юных, желающих повторить тот же путь. Блок и Пастернак признались миру в любви, породнились с ним - и заплатили самую большую цену за это родство. Мир вокруг был историей, то есть сплошной трагедией, и вовлечённость в его стихию означала для поэта разрыв с реальностью как моментом времени.

Цветаева и Мандельштам увидели происходящее как страшную эпоху, неправедную, злую, но - эпоху, которая, как и все явления времени, имеет свой конец. Они стояли против эпохи - с того конца, где стынет гипотетическая вечность. Блок и Пастернак были в эпохе, внутри ее раскаленной плазмы, и, потеряв чувство временного, не нашли в себе холодной правоты летописца. Невероятный жар их сердец, упоение новизной, жадное вслушивание в новые голоса и темы - все эти черты придавали эпохальному облику обоих демиургичность и одновременно вакхальность, бог его знает какую способность создавать великое по пьянке. Блок стал первой жертвой эпохи, и не потому, что убоялся - просто отошел от времени, захотел заглянуть за край. За краем оказалась смерть души художника. Блок увидел, что происходит с человеком, желающим протрезветь от времени, - он спивается.

Здесь проблема России и всего русского, что живет в мире. Существует огромное пространство, перегороженное на две части. В одной части живут люди, но там всё непонятно и запутанно. В другой части неизвестно что, но вдруг там ответ на запутанность людского бытия? Между частями проходит занавес - это Время. Человек, живущий до занавеса и не желающий заглянуть по ту сторону жизни, - античный человек. Человек, живущий надеждой найти за занавесом ответ, - христианин (он только тот кусок мироздания и видит). Человек, понимающий только факт разделения миров, - современный европеец. Человек, любящий не части разгороженного пространства, а саму преграду (Время), - самоубийца; не любящий - бунтарь.

Русский любит всё пространство, понимает связь между временно разъятыми частями, а занавеса не замечает. Преграда снимается опьянением, которое вдруг размывает занавес перед глазами, - и "далеко становится видно во все стороны света". Опьянение чревато возможностью спиться с круга, то есть сойти с орбиты времени. Именно это и произошло с Блоком. Слишком многое увидел он в движении миров по обе стороны занавеса. Слишком многое, совершенно неведомое античному взгляду. Пастернак в этом отношении является его преемником.

Вообще, в российской словесности можно указать только на нескольких поэтов, исповедовавших странный русский взгляд на мироздание: Пушкин, Тютчев, Блок, Пастернак, Заболоцкий, Высоцкий. Им свойственно видеть все безобразия своего века, но не отстраняться от них, а считать своими ("наши безобразия"), поскольку они видят не происходящее вокруг них матерьяльное зло, а движение воздушных масс, на время закрывающих солнце. Пространство как огромное вместилище погод, но абсолютно единое и любимое пространство. Человек в этом пространстве постоянно готов улететь - но не в другой мир, потому что другого не существует (Время - фикция), а на поиск пределов этого.

Бродский назвал Пастернака поэтом микрокосма. Назвал на основании двух примет его поэзии - любви к деталям пейзажа и языкового тяготения к народной речи. Бродский ошибся, и эта ошибка нуждается в комментарии. Если делить поэтов на макро- и микрокосмических, придется давать определения. Поэт макрокосмоса - поэт небесного, иного, запредельного, чуждого миру людей и давно разминувшегося с ним. Поэт макрокосмоса людей не любит: сторонится, избегает, презирает, сочувствует. Таковы Баратынский, Лермонтов, Цветаева, Бродский - "голос правды небесной против правды земной". В основе такой позиции - противостояние нравственного идеала существующему вокруг порядку.

В этом есть что-то платоновское, с антитезой небесного и земного, совершенной идеи и ее кустарно исполненного подобия. Интерес имеется в основном к миру "бесплотных духов под кущами райских садов", и история всего мироздания сводится к изначально благому бытию и конечному торжеству безблагодатного людского закона. Вывод из этого самый печальный - лучше не быть совсем. Парадокс макрокосмических поэтов - именно в том, что заветное желание возврата к истинному бытию, не затронутому порчей людского мира, оборачивается желанием физического конца, небытия, вечного покоя. Однако макрокосм не есть еще весь космос.

Поэты микрокосма или боятся заглянуть в иное, или органически лишены интереса к нему. Человеческий мир, мир видимой природы услаждает их глаз и слух, наполняет свежестью поэтическое дыхание. Подробное, но не сухое, а заинтересованное перечисление предметов, ощущения от них, все грани бытия, исходящие от пяти чувств, жажда действия (в отличие от созерцающих поэтов макрокосма). Есть широта взгляда, есть даже его высота - но до пределов земного ландшафта, до всего, что связано с жизнью этого мира (клин журавлей в небе, горные вершины вдали). Таковы Фет, Есенин (с определенной тягой к макрокосму), Тарковский, Твардовский. Микрокосмом занят и Маяковский.

Можно назвать такую позицию "звездная боязнь", она характерна сильным земным тяготением, глубокой земной мудростью, горьким признанием человеческих ошибок и падений - но и вместе с тем огромной верой в жизнь, в людей и в прелести мира живущих. Поэт микрокосма - всегда "поживший", "бывалый" человек и, в какой-то мере, нераскаянный грешник. Но его сквозная бытийность и греховность парадоксальным образом придает ему сил и любви к этому испорченному, лишенному небесной тяги миру. Однако и это еще не весь космос. Особняком, хотя и близко к микрокосму, стоят поэты инфернального - Ахматова, Хлебников, Мандельштам. Их любовь к описанию путешествий души по подземному миру, исключительно чуткое отношение к земле, родственным узам, голосу крови, деяниям предков (своих, античных и библейских), характерный только для них эпический склад стиха составляют особые приметы хтонизма - причастности к глубоким пластам одухотворенного времени.

Космическое представляет собой соединение и взаимное отражение макро- и микрокосма. И подлинно космический взгляд не знает противопоставления верха и низа, небес и земли. Если для поэтов верха характерен поиск абсолютно нравственного вне пределов реального бытия, а поэты низа оправдывают бытие вне поля нравственности, за одну только прелесть и приятность жизни, - то космический поэт видит в мироздании тот единый для всего закон, которым обеспечивается и подлинная нравственность, и истинная красота.

Космический взгляд видит устройство человеческой жизни, со всеми ее взлетами и падениями, совершенно подобным устройству небесных светил, деревьев в лесу или букашек в траве. Разница между этими существами мира очевидна, но обнаружить их глубокую связь и закономерность соседства во Вселенной дано в полной мере только космическому поэту. И такими-то поэтами в России были Ломоносов, Пушкин, Тютчев, Блок, Пастернак, Заболоцкий, Высоцкий. На космичность поэта указывает соседство в одной фразе предмета самого низкого с самым высоким, соседство без оценки, без противоречия. У Пастернака примеров так много, что пришлось бы приводить всё собрание стихов. Но вот самые показательные:

"И из огорода за тын перейти / Нельзя, не топчамирозданья"; "Небосвод завалился ольхою"; "В пространствах беспредельных / Горят материки, / В подвалах и котельных / Не спят истопники"; "Мчались звезды, в море мылись мысы, / Слепла соль и слезы высыхали, / Были темны спальни, мчались мысли / И прислушивался сфинкс к Сахаре"; "<Пойдемте скорее, поклонимся чуду!> - / Сказали они, запахнув кожухи"; "Потомство тискалось к перилам..." (здесь даже одной строчки хватает: потомство - и вдруг "тискалось"); "Я один, всё тонет в фарисействе, / Жизнь прожить - не поле перейти".

Отсюда же, из этой же стихии космического, и язык Пастернака, с его удивительным стремлением насыщать голограмму стиха простонародными выражениями, иной раз даже диалектными словами. Это не от желания получше узнать жизнь народа, а от полноты космического чувства. С этой полнотой космического, выраженной еще Тютчевым ("всё во мне и я во всём"), как раз и связано ощущение поглощенности пространством: "Я всеми ими побежден - И только в том моя победа". Побежденность космосом означает неразличение этого и иного, а значит - полную прозрачность Времени перед лицом поэта.

Но это означает и плохое чувство времени, и в результате - его плен. Среди космических поэтов нет диссидентов, но нет и их палачей. И любовь Пушкина к державности, и тоска Тютчева по союзу славянских народов, и блоковская "музыка революции", и пастернаковские оды Сталину - не что иное как побежденность подводными течениями времени, но в основе-то этой трагедии - любовь пространства, дающая поэту нечувствительность к различению соблазнов настоящего. Космический поэт любит единение всех мировых начал - но, покуда этого не происходит в действительности, он поневоле служит оправданию всех искусственных и даже насильственных объединений, и нередко является в глазах жрецов времени государственным лизоблюдом.

Так можно ли поставить в пару "любовь пространства" и "зов будущего" (как это сделал Пастернак), если космический поэт так плохо разбирается во времени? По-видимому, можно. Поэт пастернаковского типа отвратительно разбирается только в том времени, в котором живет сам. Но его открытость будущему, его видение Земли и Человека с высоты птичьего полета, его знание мирового закона, на котором основана Вселенная с ее непрерывными жизнями и смертями, - все эти черты делают его современником и собеседником любого народа. Занавес преодолен, и теперь ничто не мешает обнявшимся мирам получше рассмотреть друг друга.