Цуканов, один из помощников Брежнева, занимал ключевую позицию в аппарате Генерального секретаря ЦК КПСС. Через него проходили все материалы Политбюро и большая часть поручений главного партийного начальника.

В то же время, бывая в его кабинете, общаясь с ним, особенно в начальном периоде работы Брежнева на посту партийного руководителя, я не видел никакой суеты. Все решалось вроде бы само собой.

- Как это так вам удается? - спросил я однажды Цуканова, невольно сопоставляя его в своем сознании с некоторыми другими, весьма суетными партийными начальниками.

- Очень просто, - сказал Георгий Эммануилович, - у меня действует правило "трех гвоздей".

Я обвел глазами стены просторного кабинета.

- Нет, не ищите в комнате. Гвозди у меня в голове. Использую я их по такой схеме. Как только Леонид Ильич дает мне какое-то поручение, я не бегу сразу его выполнять, - ну, если, конечно, это не что-то чрезвычайное, - а как бы вешаю это задание на гвоздик. И не очень-то думаю о нем.

Видимо, мой взгляд выразил недоумение, на которое прореагировал Цуканов:

- Конечно, плановые дела идут своим чередом. Плановые из колеи не выбивают. Нервозность создают спонтанно возникающие вопросы. Вот их-то я и вешаю на мысленный гвоздик.

- Ну, и долго им там висеть?

- А, вот тут-то бывает два варианта. Либо о поручении забудут, значит, оно не вызывалось необходимостью и правильно я делал, что не втягивал никого в работу, без которой можно обойтись. Либо Леонид Ильич напомнит о поручении. Тогда я перевешиваю его на второй гвоздик. И потихоньку начинаю думать о нем: кого привлечь, кому позвонить и т.п. Потом может наступить очередь перевесить на третий гвоздь. В этом случае я начинаю кое-кому звонить, выяснять возможности реализации поручения. Но опять же существует немало шансов, что выполнять поручение не понадобится.

- Когда же наступит очередь снять поручение с третьего гвоздя?

- Если эта очередь наступит, только тогда я начинаю выходить с поручением за пределы кабинета. Звоню тому-другому, привлекаю людей.

- Позвольте, - не мог я сдержаться от удивления, смешанного с некоторым возмущением, - но в таком случае прямой расчет путем деления пополам при "переходе от гвоздя к гвоздю" показывает, что реализуется меньше четверти поручений?

- И то много, - спокойно парировал Цуканов уловленный в моем вопросе упрек. - Можно завалить всех решениями, предложениями, поручениями. А толку-то что? Реально выполняется только десятая часть принятых ЦК партии решений. Остальное - впустую. Если будет приниматься в десять раз больше всякого рода постановлений УК или Совмина, значит, в десять раз увеличится их невыполнение.

Должно быть, на моем лице выразилось недоумение в связи с таким неверием в магическую силу партийного слова. Поэтому Цуканов решил привести пример из другой области, с которой он был больше знаком, чем с политикой.

- Я - металлург. До переезда в Москву, куда меня вызвал Леонид Ильич, был директором, главным инженером Металлургического комбината в Днепродзержинске. Инструкции из министерств - из Москвы, из Киева - указания разного рода комитетов поступали сотнями на тысячах страниц ежегодно. Если к ним прибавить еще тысячи рацпредложений, из которых многие были очень толковыми, и все это кинуться выполнять, - завод тут же встал бы. Это - в лучшем случае. А в худшем - взорвался бы. Есть пределы угла поворота для машин, пределы изгиба металла при прокате. Изменить эту степень можно, только создав новую машину или сорт металла. Такие же пределы имеет и система человеческих отношений.

- Так что,- подытожил свой жизненный урок помощник Генерального секретаря, - лучше пользоваться правилом "трех гвоздей", пока не будет другой машины.

Где-то в конце правления Хрущева у нас в очередной раз начался приступ антиамериканской лихорадки. Главным объектом атак стал Багдадский договор, а орудием борьбы - попавшие в наши руки планы ядерного минирования прилегающей к СССР территории Турции и Ирана.

Работал я тогда в управлении информации МИДа и волею обстоятельств мне было поручено представить тексты записки и проекта постановления ЦК КПСС руководителям Министерства обороны.

Начались мои хождения по военному комплексу близ Гоголевского бульвара с разговора с близким мне по положению майором, а закончился маршрут в кабинете министра. Но наиболее примечательны были две встречи в середине пути. О них и пойдет рассказ.

Чтобы поставил подпись министр Малиновский, нужно было получить на втором экземпляре визу его первого заместителя маршала Захарова. Но тот мог поставить подпись только, если документ завизирован человеком пониже рангом - в данном случае начальником ГРУ генералом армии Серовым, который в свою очередь не мог подписать проект без визы своего заместителя - начальника управления информации генерал-полковника Кореневского.

Этому командиру я и был представлен для согласования бумаг.

Генерал Кореневский был общевойсковым начальником. Каким образом он попал в круг профессиональных разведчиков и руководил ими - загадка, теперь уже не имеющая объяснения. Огромного роста, крепкого телосложения, он всем своим видом олицетворял несокрушимую мощь наших доблестных Вооруженных Сил.

- Ну-ка, что там у тебя? - Сказал он вместо приветствия. - Едрена мать, какую гору бумаг исписали! На кой хрен, мне это читать надо? А тут, что за лопуховина? Нельзя что ли, трах-тара-тах, одним русским обойтись? Зачем это гаженое иностранное слово написано?

- Можно, конечно, русским обойтись, - отвечаю, - но слово основной смысл передает "interdiction" означает "заграждение".

Генерал засомневался. Читать записку не стал. В слово уперся взглядом.

- Вот что! Я знаю только два языка - русский и матерный, а здесь на каком-то другом написано. Я так подписывать не могу. На хрена мне это надо?

Он нажал кнопку звонка. Вошел адъютант.

- Генерала Яковлева ко мне!

Через минуту вошел интеллигентного вида, немолодой генерал-лейтенант. Он подтвердил правильность перевода, но оказался не в состоянии устранить сомнения начальника управления.

- Позвольте пригласить генерал-майора Романова?

Кореневский кивнул головой.

Повторилось то же самое - генерал Романов попросил пригласить полковника Водолазова. Каждый спускался по субординационной лестнице.

Полковник Водолазов также не убедил генерала Кореневского. И тогда кем-то была произнесена фамилия майора Рабиновича, фамилия исключительно неожиданная для тех стен в те времена.

Водолазов спросил разрешения у Романова, тот у Яковлева, который обратился к Кореневскому. И такие согласия пошли по цепочке вниз, хотя все разговаривали, стоя в двух шагах друг от друга.

Явился с моложавым лицом и сильно поседевший майор. "Так точно, - подтвердил он, - это слово означает "заграждение".

Кажется, возможности перепроверять подчиненных были исчерпаны. Генерал Кореневский махнул рукой, как бы говоря: "Ну, что с вами поделаешь, приходится согласиться". И поставил свою подпись.

Такое сомнение по пустяковому вопросу и полное игнорирование основного, политического, смысла документа озадачило меня. Но времени для раздумий не было. Надо было как можно быстрее идти к генералу Серову.

Начальник ГРУ ГШ ВС Советского Союза генерал армии Иван Серов был фигурой незаурядной в московской политической среде. В армию попал в конце 50-х годов, когда Хрущев снял его с должности министра государственной безопасности.

Об Иване Серове много писала западная печать, называя на разных языках одним и тем же по смыслу словом - "Иван террибл" - "Иван Грозный".

Такое определение Серов получил за жестокую расправу над татарами Крыма и некоторыми народами Северного Кавказа, депортацией которых в 1944 г. он руководил по приказу Сталина.

Я мысленно нарисовал его портрет: могучего сложения с мрачным выражением волевого лица человек в генеральском мундире при Звезде Героя.

Каково же было удивление, когда за широченным столом в глубине обширного кабинета оказался сухонький и сморщенный, словно печеное яблоко, человечек. Он вышел из-за стола, побуждаемый не манерами воспитания, а от непреходящего внутреннего напряжения.

В коричневом гражданском костюме, далеком от новизны, маленького роста, с худой костлявой ладонью, он казался совершенно непохожим на служаку-генерала.

Самое большое, на что он тянул по своему облику, - счетовод из довоенных фильмов.

Впрочем, все вожди и начальники, бывшие вблизи Сталина, отличались малорослостью. Это они только на картинах художников, да в кинофильмах почему-то выглядели исполинами. Говорят, что самый крупный злодей в ГПУ-НКВД нарком Ежов был совсем коротышкой. И ему приходилось подпрыгивать, чтобы личной оплеухой продемонстрировать свой гаев к "врагам народа", отличавшимся гвардейским ростом, - Блюхеру, Тухачевскому.

Мой визит к генералу Серову проходил в середине светлого летнего дня, в кабинете же царил полумрак. Выходящие во двор окна кабинета были затянуты до середины бризетками и с боков пришторены тяжелыми драпировками.

Бывают такие начальники, особенно среди тех, кто имеет дело с тайными документами, которые работают и днем, как ночью, с закрытыми окнами и при электрическом свете. Но у Серова в кабинете не горело ни одной лампочки. Все было погружено в полумрак - тяжелая мебель, огромный глобус рядом со столом, и сам хозяин, который должен был приблизить бумагу к глазам, чтобы вчитаться в содержание. На лице у него сразу же появилось брезгливо-недовольное выражение, будто чтение вообще, а этой бумага особенно, было для него противным занятием. "Ну, - подумалось мне, - сейчас разнесет в пух и прах. Тут уж одним словом "interdiction" не обойтись".

Генерал листал страницы быстро, едва ли вникая в смысл каждой фразы. Первая, вторая, третья и следующие страницы пролетели. Замечаний вопреки моим ожиданиям не было.

Наконец Серов стал читать последнюю страницу, на которой был напечатан всего один абзац и обозначено место для подписей трех министров - иностранных дел, обороны и безопасности. Генерал насторожился, посмотрел на бумагу с обратной стороны. Потом стал разглядывать ее на просвет, для чего ближе подошел к окну.

И тут он разразился искренним гневом. Но не по поводу содержания, а по совершенно неожиданному обстоятельству.

- Это что такое? - скрежещащим шепотом спросил Серов. И сам ответил:

- Три исправленных слова в одном абзаце! С подтирками отдавать документ на подпись трем членам правительства! Это - у вас печатали? И у вас держат таких машинисток? Гнать надо немедленно... Ясное дело, что гнев бывшего шефа МГБ на самом деле адресовался не безвестным машинисткам, а всей пирамиде ответработников, которые должны были проявлять требовательность, отвечающую высокому уровню подписывающих документ.

Серов, наверное, не стал бы визировать записку, но там уже стояли подписи руководителей МИД и КГБ. Поэтому он ограничился бранной фразой и брезгливым выражением лица.

Для меня же было важно другое - сосредоточившись на недостатках машинописи, начальник ГРУ ГШ не коснулся текста по существу, что могло бы прибавить куда больше переживаний, чем ощущение неловкости по поводу проскочившей технической небрежности.

Из этого, как из ситуации с термином "interdiction", я сделал вывод о нецелесообразности доводить до технического совершенства политические документы. Наоборот, в них надо оставлять легко находимые огрехи, чтобы ретивым начальникам было на чем проявить свою требовательность без нанесения ущерба основному содержанию.