год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Сегодня, через десять лет после начала реформ в странах ЦВЕ, существуют самые разные социал-демократических силы и партии. В этой главе мы попытаемся на основе анализа их исторических корней и отношения к процессу преобразований определить, что означает термин "социал-демократия" в контексте посткоммунистического общества и политики. При этом нужно помнить, что посткоммунистическое общество оказалось расколотым, и это во многом определило особенности указанных партий.

Выше, при более подробном рассмотрении, было показано, что в большинстве стран ЦВЕ наблюдалось три вида расслоения общества, определяющего структуру партий и политическую конкуренцию. Первое - это культурно-территориальное расслоение: вестернизация, как привнесенная извне модернизация, в противовес традиционализму, защищавшему национальные и культурные особенности. Второе - это посткоммунистическое расслоение, отражающее структурный дуализм обществ в переходный период, конфликт между возникающим демократическим капитализмом и выжившими позднекоммунистическими структурами и идеями. Третье - это социально-экономическое расслоение, отражающее противостояние победителей и побежденных; законов рынка, с одной стороны, и его ограничения и регулирования государством, с другой.

Слабость многослойных структур подразумевает амбивалентность (двойственность) и хрупкость партийных позиций в политике и программах партий, а также серьезные трудности для избирателей при их рассмотрении. Что касается уровня расслоения и "системности" партийного ландшафта, т.е. "партийности" партий, то нетрудно найти выраженные качественные региональные различия. Политика стран Центральной Европы была лучше структурирована и нацелена на западные образцы, а политики и движения, связанные с ней, стремились подмять под себя менее структурированную политику стран, расположенных на востоке.

В условиях эволюции в сторону более тесных связей между партиями и обществом (электоратом) в Восточной Центральной Европе приверженные модернизации социал-демократические партии начали это прогрессивное преобразование партийных систем. "Долгие годы затертый ярлык "посткоммунистические страны" не давал установить подходящие концептуальные рамки, ибо он излишне обобщал якобы одинаковые черты всех бывших социалистических стран. Существовала общая оценка всех партий-наследниц в странах от Польши до Албании, основанная на подозрении, что в них велика опасность "возвращения коммунистического голоса", разделяемая даже западными левыми. Однако к середине 90-ых годов победы на выборах Демократического левого альянса (ДЛА) и Венгерской социалистической партии (ВСП) шаг за шагом изменили эту картину. На передний план в партийной литературе все более выходили теории, основанные на дифференциации партий-наследников в зависимости от степени их первоначального реформирования и роли, которую они играли в системных переменах. Сегодня, на этапе ранней консолидации, эти сложные теории доминируют в политической научной литературе, хотя и не полностью. В западном же общественном мнении по-прежнему часто путают Центральную Европу с Восточной" (Аг, 1998, с. 2-3).

После рассмотрения проблемы идентификации центрально-европейских социал-демократических партий, в прошлом коммунистических, а ныне стремящихся к модернизации, и той пионерской роли, которую они сыграли в этой партийной эволюции, проанализируем политический профиль их соперников: традиционных социал-демократических партий.

Правящим партиям социалистических режимов после их крушения пришлось отбросить или, по крайней мере, модифицировать свой прежний облик во имя самосохранения и удержания власти. Политический реализм и определенное сочетание непрерывности и изменений были необходимы не только для выживания, но и для спасения или возрождения их ведущей роли в условиях политической конкуренции. В отличие от первоначальных предположений стало понятно, что партии-наследники не просто выжили, но и заняли сильные позиции либо как правящие, либо как ведущие оппозиционные партии в ряде посткоммунистических стран Центральной Европы.

Существует два основных типа посткоммунистических и бывших коммунистических партий: националистические и стремящиеся к модернизации социал-демократические.

Причем в программах последних сочетаются экономические реформы и культурная модернизация. Это идеальные типы, хотя их различия явно выражены, но возможно и некоторое смешение их специфических особенностей, а именно: националистические течения в модернизирующихся партиях и реформистские тенденции в партиях националистических (Шепфлин, 1994, Бозоки, 1996). Эта двойственность была наиболее очевидной для Румынского фронта национального спасения, в котором раскол между Ионом Илиеску и Петре Романом отразил внутренние расхождения в вопросе соотношения между национализмом и модернизацией.

Партия демократических левых в Словакии (СДЛ) в основном модернизировалась и в настоящее время стала частью новой правящей коалиции. Большинство ее сторонников ориентированы на либеральные ценности. В прошлом руководство партии порой склонялось к заигрыванию с Мечиром и ХЗДС, но оказалось неспособным воплотить это в реальности. В Болгарии Болгарская социалистическая партия (БСП) противится радикальным рыночным реформам, но сохраняет при этом умеренно националистический характер (прорусский, просербский и противоречивый в отношении к турецкому меньшинству). Партии-наследницы в балтийских государствах стремились к модернизации, но в то же время разделяли патриотические националистические взгляды. хотя и высказывались против дискриминации этнических русских. В Германии Партия демократического социализма (ПДС), представляющая главную оппозицию капиталистической модернизации, не связана с национализмом (ПДС является ненационалистической), но стоит на позициях восточногерманского регионализма и учета особенностей бывшей ГДР.

В некоторых случаях ряд бывших коммунистических партий обратился к воинствующему национализму, дабы заменить или дополнить большевистский характер и ленинскую идеологию агрессивным экспансионизмом или этноцентрическим и ксенофобским национализмом, основанным на стремлении к отделению. Это предполагает борьбу с вестернизацией, демократизацией и капитализмом. Они представляли интересы старой номенклатуры и взывали к тем, кто понес потери в результате преобразований, в особенности к тем, кто не совсем порвал с коммунистической идеологией. Для многих лидеров таких партий национализм стал идеологией, которую можно использовать для придания им законного статуса и начала мобилизации, но которая не соответствует их убеждениям непосредственно. Эскалация трагических войн и этнических конфликтов в бывшей Югославии нельзя объяснить, если не учитывать стремления к власти старо-новой правящей коммунистической элиты.

Эта модель присутствует в партиях-наследницах в России, большинстве республик СНГ, Сербии, Румынии, Словакии (ряд небольших ортодоксальных партий). До некоторой степени также в Венгрии (не реформированная марксистско-ленинская рабочая партия и ряд членов ВСП), где они существуют в тени более влиятельных видоизменившихся партий Туджмана в Хорватии и Мечира в Словакии, которые привили марксистское наследие своим националистически-популистским партийным организациям.

Существуют примеры, когда партии-наследницы трансформировались в политические силы, стремящиеся к модернизации, в смысле принятия правил игры плюралистической демократии, отказа от национализма, приверженности капиталистической рыночной экономике и евроатлантической интеграции. Они стали влиятельными политическими силами в Венгрии, Польше, Словении, Словакии, Македонии, в меньшей степени, Албании, и объявили себя социал-демократами. Такие партии были созданы, по словам Александра Квасневского, технократами, оппортунистами, реформаторами и либералами, но не идейными коммунистами (Нью-Йорк Таймс, 29 ноября 1995 г.).

Это различие в формировании облика партий-наследниц, когда одни обращаются к национализму, а другие стремятся к вестернизации и модернизации, явно указывало на критичность ситуации, в которой оказалась посткоммунистическая Европа. С крушением коммунизма традиционная история вернулась к восточной Центральной Европе. Вновь возник раздел между центром и периферией, национальные границы снова стали играть важную роль, возникли новые страны и государства. Но все это произошло в условиях глобализации и европейской интеграции, которые, в свою очередь, оказали драматическое влияние на ряд важных факторов. Основной альтернативой для политических сил Восточной Европы и восточной части Центральной Европы после 1989 года стал не выбор между трудом и капиталом, государством всеобщего благосостояния или свободным рынком, а выбор между приоритетом защиты национальных, территориальных и культурных особенностей и приоритетом сближения с Западом, воспринимаемым как геополитическое и геоэкономическое пространство.

Разделение между националистическими движениями и ориентированными на Запад социал-демократическими партиями берет свое начало в вековом различии между самой Восточной Европой с ее особенностями, связанными с недостаточным экономическим развитием, культурой и политикой (основанными на византийском наследии) и ЦВЕ с ее структурным сочетанием западных и восточноевропейских элементов. Эти исторически обусловленные культурные различия позволяют объяснить, почему реформированный коммунизм возник в основном в тех странах, где модель советского тоталитаризма сильнее противоречила региональному и национальному пути развития и модернизации, по сравнению с теми странами, где этого не было. Посмотрите, например, на разные пути развития в Польше и Болгарии.

Внутренняя эволюция Коммунистической партии Российской Федерации подтверждает этот тезис. В ней националисты, по-видимому, одержали триумфальную победу над реформаторами за счет опоры на широкие социальные слои, движимые ностальгией. В рамках большого прокоммунистического блока эта партия сегодня представляет собой наиболее влиятельную политическую силу страны, как по результатам выборов, так и по ее способности мобилизовать массы (Тиммерман, 1996 г.). Они сформировали самую крупную фракцию в Думе (нижней палате российского парламента), и были представлены в правительстве Примакова. Это, видимо, тот случай, когда отношения с другими политическими силами, включая их реакцию на шаги Коммунистической партии, и будущая ориентация самого российского коммунизма, станут решающими факторами формирования новой политической системы, а, значит, будущего характера российской политики и ее принципов на международной и российской арене.

Большинство политических обозревателей недавно указали на признаки социал-демократизации КПРФ, то есть ее сдвиг к левоцентризму. Действительно, в течение последних трех лет лидер партии Зюганов сделал ряд заявлений, указывающих на изменение традиционных марксистско-ленинских позиций в сторону центра. По-видимому, он воспринял плюралистическую политическую систему и отказался ("в данных обстоятельствах") от революционного подхода к решению проблем. Подобным же образом идея монополии на государственную собственность уступила место поддержке смешанной экономики, но при сохранении государственной собственности в стратегически важных секторах, и идее сильного государства, вмешивающегося во все сферы жизни общества (Зюганов, 1998, Любин, 1996, стр. 10).

Конечно же, необходимо определить реальное значение этих декларативных и риторических изменений в более широком контексте. В некотором отношении они отражают некую разновидность прагматического "евро-коммунистического" приспособления к изменяющейся действительности. Одной из особенностей этого приспособления стал поворот к национальной буржуазии. Хотя для генерала Варенникова, одного из организаторов путча 1991 года, это лишь тактический маневр: "Теперешний социал-демократизм Зюганова - это просто уступка сегодняшней действительности. Но со временем, после победы, он вернется к программе коммунизма" (Любин, 1996, стр. 11). Эта оценка требует, конечно же, более пристального рассмотрения, ибо изменения происходят не обязательно в направлении социал-демократии.

Например, Тиммерман (1998 г.) и другие свидетельствуют о наличии более глубокой трансформации российского коммунизма, которая не имеет никакого отношения к социал-демократии.

Г. Кургинян, влиятельный идеологический советник Зюганова, осуществляющий для КПРФ стратегические исследования в собственном институте, сочетает в них политические идеи корпоративного фашизма Муссолини с российским коммунизмом (Грегор, 1998, с. 9). В случае КПРФ это подразумевает несколько идеологических сдвигов В случае КПРФ это подразумевает несколько идеологических сдвигов.

Партия отбросила марксистско-ленинские идеи о мировой революции и классовой борьбе как космополитические. Она повернулась к народу и идеям органического развития, включающим веру в превосходство России над упадочным Западом. В книге, написанной Зюгановым в 1996 году и озаглавленной "Россия - моя родина: идеология государственного патриотизма", он явно подчеркивает, что предпочитает имперский национализм интернационализму. Следует также отметить, что КПРФ не просто партия, но еще и ведущая сила так называемого Народно-патриотического союза России. КПРФ отказалась также от атеизма в пользу государственной церкви. Как это следует из соответствующего заявления Зюганова: "Православная религия является источником русской соборности (единства церкви, императора и помещиков - авторы), российского патриотизма и российской державности (императорской государственной власти - авторы)". Идеология советского и российского коммунизма является "современным вариантом веры в светлое будущее для всех истинно верующих" (Зюганов, 1996, с. 277). Такой подход позволил, в конце концов, реабилитировать Сталина и сталинизм, как перестройку ленинизма. Если бы ему не помешала смерть, заявил Зюганов, сталинские реформы полностью восстановили бы российскую духовную государственную традицию (Зюганов, 1996 г., с. 143).

Таким образом, то, что мы видим на примере российского коммунизма, это не просто союз между коммунистами и националистами. Возникает новое качество, особый тип политического и культурного характера: политическая сила, направленная против западного и глобального капитализма, против капиталистического рыночного общества и его неравенства, но не от имени конкретного социального класса, а от имени нации, религиозного и этноцентристского коммунитаризма.

Даже в реформированных партиях-наследницах поиск их социально-демократического облика далеко не закончен. Это не удивительно, учитывая то, насколько их корни отличаются от корней западной социал-демократии. Сегодняшняя социал-демократия в Западной Европе едва ли может быть описана как движение рабочего класса, хотя формирование ее образа берет начало в конфликте капитала и труда. Новый социал-демократический облик партий-наследниц в Центральной Европе не может быть связан с классовой структурой или классовыми конфликтами, т.к. государственный социализм вряд ли можно определить как классовое общество. Однако, уже структурно оформлен образ этих партий, который представляет собой дуализм позднего коммунизма и возникающего капиталистического общества (Бернхард, 1996).

Эта дуалистическая структура включает, с одной стороны, сегмент социальной жизни, в котором правит закон, представительная демократия, демократическая политическая культура, рыночное регулирование экономики. С другой стороны, она переплетена с сегментом неофициальных и олигархических отношений власти на микро- и макроуровнях, основанных на патронаже и клиентелизме, субъектной ментальности, всемогуществе старо-новой элиты, коренящейся в структурах, существовавших до 1989 года. Партии-наследницы с социал-демократическими лозунгами остаются силами компромисса и примирения между выжившими структурами, факторами и умонастроениями государственного социализма 80-х годов и возникающей капиталистической демократией. Они подготовили и обеспечили мирный переход и, входя в правительство, двигались в направлении "строительства капитализма" (выражение, изобретенное Дьюлой Хорном из Венгерской социалистической партии). Этот механизм маневрирования включал большое число методов государственного социализма и старые кадры, работающие в местных администрациях и на важных постах в органах центрального управления.

Доминирующей силой этих партий (либо их поддерживающих) была технократическая управленческая элита 80-х, которая официально занимала ведущие позиции в экономике, государственном партийном аппарате и администрации всех уровней. Эта группа не просто сохранила свою экономическую мощь, но даже увеличила ее в ходе приватизации. Политическая власть и связи были преобразованы в экономическую мощь (что уже отметил Ханкисс), которая позднее стабилизировалась, благодаря ведущей роли этих партий. Можно даже говорить о фаустовской сделке: трансформация власти стала ценой за их приверженность мирному переходу. "Сущность этой сделки состояла в том, что за принятие политических реформ старая элита была щедро вознаграждена доходами от приватизации. Однако с этой точки зрения имеется значительное различие между разными странами, при этом Россия и Чешская Республика находятся как бы на противоположных полюсах. Чем дальше от России на запад, тем меньше влияния имела старая номенклатура" (Бозоки, 1996, с. 41).

Венгерский опыт соответствует общей для стран ЦВЕ тенденции. К 1993 году 80 % экономической элиты составляли те, кто были руководителями в 1988-м. (Кзите-Ковач, 1997 г.). Доля бывших членов партии составляла 2/3 в 1993 году и снизилась до половины к 1997 году Высший эшелон этой старо-новой элиты занял ведущие посты в новой капиталистической экономике, второй и третий эшелон заполнили командные места в партиях. В культурном отношении они стали пылкими сторонниками радикальных рыночных реформ. Кроме фаустовской сделки, наличие таких фигур можно также рассматривать, во-первых, как признание консервативно-национальным правительством 1990-94 гг. того факта, что все бывшие члены партии имели необходимую квалификацию, финансовые возможности и контакты для того, чтобы начать процесс строительства капитализма. А, во-вторых, снижение числа членов партии, в т.ч. их процент в экономической элите, выдвигает на первый план тот факт, что партия в любом случае не мешает вхождению в эту элиту.

Что касается рядовых членов партии и её сторонников, то приверженность левым ценностям и, даже, в какой степени, социализму выразилась в ностальгии по безопасной жизни 80-х годов (которая, зачастую, была связана с членством в коммунистической партии). Главный мотив голосования за прокоммунистические партии социал-демократического оттенка - это надежда на возврат социальной безопасности 80-х, но без изменений режима. В Польше и Венгрии подобные ожидания были ориентированы на более высокий уровень жизни и профессиональной компетенции, а также менее элитарный стиль руководства.

Годы культурно-идеологической борьбы, имевшей место в начальный период преобразований, когда акцент делался на символические вопросы подлинности культуры и декоммунизации общества, способствовали росту популярности этих партий с их несколько прагматичным и современным профессиональным имиджем.

Культурная конфронтация, довлеющая над политикой, стремление националистических и клерикальных политических элит перестроить общество, в целом, подготовили почву для бархатной реставрацииІ.

Структура электората этих партий отражала их всеохватывающий характер: победители и побежденные, рабочие и капиталисты, городские и сельские жители и т.д. - представлены все слои общества, почти отражая его дальнейшее расслоение. Из этого можно было сделать два наблюдения: слишком большое количество членов партии и их семей наряду со слабо представленными более молодыми возрастными группами.

По сравнению с другими партиями, имевшими слабые социальные корни и переживавшими процесс медленного становления при значительной нестабильности их рядов, эти партии, кажется, имели сравнительно стабильный состав избирателей и высокопоставленных сторонников. Объяснить это можно их взаимоотношениями с основными слоями дуалистического общества, о которых речь шла выше. Например, можно отметить их интерес и обращение к победителям, а также эмоциональную апелляцию к проигравшим, эксплуатирующую, зачастую, нравственные ценности.

Из-за всеохватывающего характера таких партий, их внутренняя жизнь и структура разделены. Существовало постоянное противоречие между стремлением к свободной коалиции фракций-соперников внутри этих партий, с одной стороны, и жестко дисциплинированной природой централизованной партии аппарата, с другой. Не прекращающиеся внутрипартийные группировки и межличностные конфликты, придавали целенаправленность их деятельность и позволяли ее сохранять, но это не вело ни к объединению, ни к развалу. Как бы иронично это не звучало, партии сохраняли свою сплоченность, поскольку у них не было не столько формальной, сколько действительно независимой ни от чего индивидуальности.

Партийное единство - это не продукт дискуссий, ибо последние никогда не заканчиваются. Разделение по идейным критериям, в зависимости от числа личных и групповых сторонников, группировки и перегруппировки по разным специальным вопросам значили больше, чем базовые ценности или идеологическое расхождение.

Члены партий и партийные вожди принимали, как само собой разумеющиеся, формальные обязательства перед социал-демократией, но критический, содержательный разговор о значимости и глубинной сути социал-демократии, её подлинных целях был блокирован. В Венгрии бывший партийный лидер и премьер-министр Дьюла Хорн, сознательно и успешно препятствуя дискуссиям в партии, разработал технологичную, не политизированную правительственную программу модернизации, которая повлекла за собой десятки частных профессиональных исследований (которые практически не имели ничего общего с политикой, как таковой). По словам Иожефа Олекси, ключевой фигуры в польской партии, основная задача социал-демократических партий стран ЦВЕ - сосредоточиться на социальных и экономических задачах модернизации и выработке способов достижения этой цели. Он говорил о прагматизме, реализме, уважении принципов свободного рынка. Только в последнюю очередь он упоминал благосостояние государства (Физлер, 1997, с. 285-294).

Бозоки высказался по данному вопросу следующим образом: Идеология модернизации стала панацеей от преодоления кризиса истинности и чистоты рядов социалистической партии, возникшего в силу того, что классическая перераспределительная социал-демократическая политика была неосуществима в период резкой трансформации общественного строя... С одной стороны, она усмирила Іпопулярное левое крыло, отвлекала его внимание от капитализма, а, с другой, поощрила технократическую элиту, давая ей понять, что она может продолжать обогащаться за счет приватизации. Итак, идеология модернизации в более широком смысле послужила мостиком через пропасть, которая лежала между партийной элитой, выигравшей от преобразований, и избирателями-социалистами, в основном проигравшими в результате общественных трансформаций. Понятия модернизация и

Европеизация стали неразрывны ... Они включали одновременно интеграцию и ориентацию на Запад, стремление ІдогнатьІ и интернационализм. Эта идеология модернизации имела некоторое сходство с теорией конвергенции ... И это не вопрос выбора между либеральным капитализмом и демократическим социализмом, это вопрос обустройства будущегоІ. (Бозоки, 1996: с. 29-30).

Существуют разные идеологические платформы. Например, ассоциация социал-демократических ценностей в Венгерской социалистической партии, возглавляемая Иваном Витаньи, группа Джерси Виата у социал-демократов Польской республики и соответствующие группы в Болгарской социалистической партии, защищают теоретическое, стратегическое, программное самоопределение этих партий. Их цель состоит в том, чтобы инициировать процессы самоанализа, полагаясь на опыт западноевропейских социал-демократических партий, стоящих за демократизацию партийной жизни, приоритет перспективного мышления, преобладание основных ценностей над прагматизмом, окончательную ликвидацию коммунистического наследия, включая возрождение и создание новых форм демократического централизма.

Активисты этих платформ - в основном, интеллигенты, которые придают особое значение социальной теории и необходимости присутствия либерального компонента в социал-демократии, особенно стран ЦВЕ, где нужно проводить четкое разграничение между преемственностью позднего государственного социализма, с одной стороны, и возрождением традиционного национализма, с другой.

Их политический вес внутри этих партий весьма незначителен, а умеренное присутствие на политической арене и связи с западными социал-демократическими партиями, институтами и учеными означают лишь то, что их нельзя полностью игнорировать. Вопрос о том, изменят ли ситуацию поражения на выборах в Польше (1997) и Венгрии (1998) остается уместным и открытым. И хотя результаты работы этих активистов частично использовали партийные руководители в качестве основы или ІсырьяІ для программных документов, предпринимались сознательные попытки, по крайней мере в Венгрии, вытеснить их за пределы правового поля или даже использовать в качестве козлов отпущения, обвинив в якобы подрыве единства партии и нанесении ущерба ее политическому имиджу.

Сформировавшаяся антипатия к глубокому самоанализу по вопросам подлинности и индивидуальности партии привела к появлению настроений, направленных против теоретических исследований и против ученых-интеллигентов. Это сопротивление процессам исследований и самоанализа имело ряд источников (Агх, 1997): во-первых, большая часть партийных лидеров, активистов, рядовых членов партии и простых ее сторонников не оставили свою утопическую и ортодоксальную Іверу в социализмІ. Опрос общественного мнения, проведенный в конце 1993 года, показал, что 53% сторонников Венгерской социалистической партии верили раньше, а 40 % все еще продолжали верить (в 1993 г.) в идеи коммунизма (Непсабатшаф, ноябрь 1993 г.). Во-вторых, другая группа людей, пользующаяся властью и влиянием в этих партиях - это предприниматели, менеджеры, связывающие свой бизнес с положением партии. Хотя идеологически большая их часть - это левые (в упомянутом выше смысле), процесс изучения социал-демократии был для них мало интересен. В третьих, фракционность в партии создала почву для сильных центристских позиций центрального руководителя, способного манипулировать ими, будучи Іспециалистом по власти. Чтобы управлять партией (а если они представлены, в правительстве, то и страной) им нужно было, как и в 80-х годах, деполитизированное общество и деидеологизированная партийная жизнь. Их основной довод против обстоятельной идеологической дискуссии - это абсолютная необходимость сохранения единства и сплоченность партии, которой стала присуща фракционность.

Политический волюнтаризм авторитарных или харизматических лидеров, которые, по словам Сартори (1968) "стоят над партией", и важность отношений типа "клиент - патрон" заменял им подлинную программу. Хотя политический патронаж стал неотъемлемой чертой бдительного руководства большинства партий стран ЦВЕ, бывшие компартии порой в большей степени отличались этим. Это объяснялось значительным проникновением этих партий в общественную жизнь и незыблемостью административных, экономических и культурных элит на национальных и местных уровнях. Многочисленные неофициальные объединения, связи, лобби действуя внутри и вокруг этих партий, обеспечивали ей работу, кредиты, собственность и капитал. Процесс принятия решений в сфере приватизации, размещения ресурсов, финансирования проектов и т.д. становился уязвимым, различные местные и общенациональные организации, включая министерства, правительство и само государство, стали открыто представлять частные интересы определенной группы людей.

Общественно-политическая деятельность посткоммунистических партий, избравших социал-демократическую ориентацию, особенно в Венгрии и Польше, демонстрировала их некую эволюцию к более четкому политическому профилю, который основан на навязанных и взаимно усиливающихся раздорах.

Участвуя в полярных культурно-политических акциях и находясь между лагерями национально-клерикальных традиционалистов и светских радикально и прозападно настроенных модернистов, они стали ведущей силой антинационалистического лагеря, имевшего возможность ориентироваться на Запад и догнать его. Что касается посткоммунистических противоречий, то они действительно стали партией-посредником: признавая капитализм и многопартийную демократию, они представляли собой технократическую управленческую элиту, коренящуюся в старом режиме. Они накапливают и воспроизводят старые, неофициальные властные структуры, применяют некую смесь старых и новых правил игры, а также апеллируют к среднему классу, к людям, которых можно назвать "нижний слой среднего класса", вполне социализировавшийся при посттоталитарном коммунистическом правлении.

Они стремятся руководить "построением капитализма", т.е. ликвидировать старые коммунистические структуры, с помощью или уже отлаженных, или слегка подновленных старых (реформистских) коммунистических методов.

Экономическая и социальная политика социал-демократических партий Венгрии и Польши привели к продолжению поляризации общества: страшное неравенство в доходах (в условиях не прекращающегося обнищания), жизненных возможностях, образовании; все делалось в интересах многонациональных корпораций и малой доли внутреннего "крупного" капитала за счет внутренней же средней прослойки. Такой политический подход, характерный для искаженного и сверхрадикального западничества, изменил политику партий в интересах выживания технократической, управленческой элиты. Однако, начали все более явно проявляться признаки кризиса иной политической ориентации. Вслед за поражением на выборах польской и венгерской партий в 1997 и 1998 годах (хотя оно частично было вызвано консолидацией консервативного лагеря) последовали перемены в составе партийного руководства, и усилилось стремление к обновлению. Казалось, что резервы обновления социал-демократии были исчерпаны в силу следующих тенденций: во-первых, решающий этап преобразований, включавший "первоначальное накопление капитала" и макроэкономическую стабилизацию, завершился.

Народное хозяйство, общественные структуры и политические системы консолидировались и устранили большинство характерных для переходного периода черт. Радикальные реформы, создавшие колоссальное неравенство, не только привели к этическим проблемам, но и могут подвергнуть опасности экономическую стабильность, политическую законность и даже международную конкуренцию и перспективы европейской интеграции. Во-вторых, со временем в процессе непрерывных общественных преобразований, коммунистическое прошлое становилось все более отдаленным, по мере ухода поколений, живших при старой системе. Подобным же образом многие старые ценности, унаследованная политическая культура и менталитет, методы социально-политического контроля устаревали и становились уже непригодными для сегодняшнего дня. Будущее обновление становилось абсолютным императивом. Сотрудничество старого и нового на первых этапах перехода, а также исторический компромисс наряду с реорганизацией позднего коммунистического правления оказались полезными и содействовали преобразованиям. Но сегодня эта деятельность больше уже не нужна, и она становится все более нефункциональной.

С точки зрения геополитики, следует учесть тот факт, что вхождение в мировой рынок и евро-атлантические структуры - это уже практически решенный вопрос для Польши, Венгрии и Чехии. В условиях всеобщей глобализации общественных отношений и продолжающихся в настоящий момент переговоров о вступлении в Европейский Союз, это уже не просто вопрос о возможности вступить или не вступить в этот союз, а, скорее, вопрос оптимальности условий и способности разграничить желательные и нежелательные явления и влияния.

Подобным образом, недавние события на выборах в Западной Европе показали, что неолиберальная политическая организация исчерпала себя, и начал расти интерес к новому более дифференцированному социал-демократическому подходу к решению проблем глобализации и европейской интеграции. Это нельзя игнорировать. Плеяда этих партий в странах ЦВЕ ориентирована на прозападное мировоззрение, которое более вариативно, более индивидуально, более заинтересовано и более национально и социально, чем просто рыночный подход.

Занимая достаточно сильные позиции в странах ЦВЕ, партии-преемники были, поэтому вынуждены определить свою позицию с учетом либеральной экономической политики и интеграции с Западом. Меньшие же по размерам социал-демократические партии могли предаваться менее значимым идеологическим дискуссиям, о чем мы поговорим в следующей части.

Интересно, что там, где довольно сильные социал-демократические партии существовали до прихода коммунизма, за исключением чешской, они не смогли восстановить свою лидирующую роль в последнее десятилетие.

Почему так случилось?

В общем-то существует возможность преемственности и возрождения традиционных социал-демократических партий, если изменение режима рассматривать не просто, как демократизацию, а как возрождение демократизации благодаря традициям (существовавшим до 1989 г.) представительской парламентской демократии, многопартийной системе и возрождению партий-союзников. Шансы на успешное возрождение исторических социал-демократических партий меньше там, где период коммунистического правления был особенно долгим и оказал значительное влияние на социальную структуру и природу общественной жизни, а также в случае, когда это коммунистическое правление укоренилось законодательно.

Принимая во внимание эти критерии, можно сделать вывод, что в посткоммунистических странах историческая социал-демократия либо полностью отсутствует, либо представлена очень незначительно, хотя при этом нужно учесть отдельные территории, каждая из которых имела конкретную и ясную политическую историю. Из этого следует, что в наличие есть шанс партийной преемственности в Чешской республике, а в целом по Центральной Европе шансы значительно сократились; в восточной и в юго-восточной Европе они практически отсутствуют.

Как отмечалась в первой части нашей книги, естественными последствиями перерыва в деятельности этих партий стали ссылки видных партийных деятелей, их преследования, необходимость для них идти на болезненные компромиссы с коммунистическим режимом.

После изменения режима политики будто бы очнулись от долгого сна. Однако, в отличие от "спящей красавицы", они оказались старыми и разочарованными в этой жизни. В большинстве случаев они уклонились от глубоких преобразований и возродили - с претензией на исключительность - не только свои старые организации, но и догодесбергскую идеологию, стиль и политическую культуру. На собрании по поводу начала деятельности возрожденной социал-демократической партии Венгрии в январе 1989 года и во время своей инаугурации президент партии, утверждающий, что свою должность получил в качестве политического наследия, заявил, что основополагающий Манифест 1903 года и предвыборная программа 1945 года остаются ее действующими и направляющими документами. Два месяца спустя на первом массовом партийном митинге, один из высших руководителей партии, который назначил себя сам, заявил: "подлинным социал-демократом может быть только тот, кто им был всегда".

Из столь ортодоксального взгляда на социал-демократию, основанного на классовом подходе, а также марксистском понимании социализма, можно сделать вывод, что подобная идеологическая позиция отрицает изменение экономического устройства и близка, как ни иронично это звучит, к позиции ортодоксальных коммунистов - противников реформ.

Такая псевдокоммунистическая ориентация наряду с болезненными воспоминаниями о слиянии партий в период после второй мировой войны породила кричаще грубый антикоммунизм. Для большинства социал-демократов понятие ІунификацияІ означало ликвидацию, принуждение, насилие, за которыми, обычно, идут преследования, заключение или ссылка. Но была и другая версия событий, иное прочтение воспоминаний (как внутри, так и вне партии). Согласно этой интерпретации о ликвидации партии вспоминали (и в положительном, и в отрицательном смыслах) как о событии, которое влекло за собой и было связано с приходом коммунизма. Хотя в этих партиях раскол был по вопросу слияние - автономия, даже так называемые социал-демократы правого крыла (те, кто отказывался от попыток унификации) до некоторой степени разделяли общепринятый левый взгляд на социализм и занимали просоветские позиции. Через 2-3 года после окончания войны для большинства демократов, как антифашистов, так и антикоммунистов, присутствие Красной армии, казалось предварительным условием желанного перехода к социализму. Их политические оппоненты отрицали национализацию крупного капитала и защищали позицию церкви, пока коммунисты, как им казалось, были их естественными классовыми союзниками.

Эти переживания способствовали тому, что исторические социал-демократы редко участвовали в оппозиционных движениях. Они опоздали к началу процесса формирования партии и не успели принять участие в дискуссиях за "круглым столом". В целом, они находились в конфронтации с сильными, хорошо организованными партиями-наследницами, уже занявшими социал-демократическую нишу. Отдавая должное чешскому исключению, следует отметить, что исторические партии были в основном неорганизованны, слабы, разобщены и агрессивны. Их ряды сильно пошатнулись в результате внутренних конфликтов, расколов и экспериментов с различными вариантами политических объединений и группировок. Например, Социал-демократическая партия Венгрии качнулась от либерализма к национализму, граничащему с фашизмом, от квазикоммунизма к патологическому антикоммунизма, от монетаризма к этатизму. В 1997 году даже велись разговоры о создании предвыборной коалиции с ортодоксальными коммунистами - Рабочей партией. Саморазрушительная неразбериха в рядах партии традиционной социал-демократии достигла психопатологических и даже преступных размеров.

Несмотря на срочный вызов, рабочая группа по контролю состояния рядов партии из Социалистического Интернационала приехали слишком поздно, и результаты ее работы уже не могли ничего изменить. Группу возглавлял Карстер Войт. В чем-то критика могла быть преувеличена, а некоторые требовали криминального расследования, но это было вне компетенции миссии Социалистического Интернационала. В результате органы Социнтерна приняли предположение прекратить ее членство, но позже скорректировали его до низведения этой партии до статуса наблюдателя. (Доклад Миссии Социнтерна в Венгрии, август 22-24, 1991).

Хотя Чешская социал-демократическая партия проявила эту же слабость и имела те же проблемы в первые годы после бархатной революции, она, в конце концов, преодолела эти трудности, сделав правильные выводы из следующих факторов: прочные традиции социал-демократии и парламентаризма особенно до 1948 года; бархатное разделение, сориентировавшее политическую систему Чешской республики на Запад и расстановка партийных сил в Словакии, где доминировали партии с одинаковой политической ориентацией; квази-первозданное (незанятое) социал-демократическое пространство при наличии поначалу доминировавшей рыночно-либеральной неоконсервативной партии и нереформированной коммунистической партии - анахронизма; и умение традиционной исторической партии под руководством Милоша Земана увлечь и повести за собой группы бывших коммунистов и диссидентов.

Следствием слабой преемственности в рядах возрожденных исторических партий в то время стало, по-видимому, то, что у них мало надежд сыграть важную роль в политике стран ЦВЕ, за исключением Чешской республики. Новые популистские силы, появившиеся в ЦВЕ вместо этих партий, грозят занять социал-демократическую нишу, умело апеллируя к социальным и национальным чаяниям и заботам населения.

Социал-демократия в странах ЦВЕ имеет длительную, мятежную историю. В большинстве стран, и ранее независимых, и входивших в состав больших многонациональных империй, социал-демократические движения создавались в последнее десятилетие XIX века.

До конца первой мировой войны они существовали маргинально, почти также как и в западноевропейских странах. Война привела к непредсказуемым и драматическим изменениям. В странах с вновь сформированными нациями, в частности, Польше, Венгрии и Чехословакии, социал-демократические партии были очень сильны в первые годы. Только в Чехословакии, которая впоследствии служила исключительным историческим примером, демократы оказались (после успеха на выборах, работы в правительстве и выполнения свои обязательств на протяжении фактически всего периода между первой и второй мировыми войнами) в положении, которое позволило им влиять на национальную политику в течение длительного промежутка времени. В других странах социал-демократические партии, в результате диктатуры и экономического кризиса, оказались политически несостоятельными, либо, вообще, канули в лету.

Вторая мировая война стала еще одной поворотной точкой в становлении социал-демократии в странах ЦВЕ. На этот раз с помощью победоносной Красной Армии они вновь смогли выйти на политическую арену, хотя вновь этот отрезок времени оказался очень коротким. В результате коммунистических интриг, давления и неприкрытого террора, первоначальный энтузиазм социал-демократов покончить с наследием старого режима, выродился в атмосферу недоверия, внутренних распрей и страха.

Как и в период между двумя войнами, социал-демократия была вынуждена подчиниться тем силам, с которыми она прежде сотрудничала: консерваторам, авторитарным руководителям, коммунистическим диктаторам 1940-х гг.

Основное различие состояло в том, что коммунистические правители региона восприняли свою миссию наиболее серьезно. Социал-демократии суждено было исчезнуть из политической жизни и памяти народов стран ЦВЕ.

Социал-демократы никогда не имели длительного влияния на общества в странах ЦВЕ. Политическое бессилие, как идеологическое, так и практическое, было одной из главных черт этого движения. Однако следует сделать две оговорки. Во-первых, такое обобщение не должно мешать пониманию сложной и разноплановой природы социал-демократического опыта в этом регионе. Во-вторых, тот факт, что социал-демократия не могла творить историю в странах ЦВЕ, что она была скорее объектом, чем субъектом прошлого в данном регионе, не подтверждает исторический образ пассивной и бездействующей жертвы преследований. В решающие моменты своей истории социал-демократические партии действовали политически неверно. Более того, в поляризованной, часто наполненной страхом и нетерпимостью политической атмосфере социал-демократы, в целом воздерживающиеся от политического фанатизма и ограниченности, стремились оказывать умеренное, "цивилизованное" политическое влияние.

С учетом всего вышесказанного, вялую деятельность социал-демократии в странах ЦВЕ можно объяснять тремя причинами.

Первая, вероятно, самая важная и, одновременно, наименее заметная - это относительно слабо развитая социально-экономическая база. Здесь весьма отчетливо видно отличие между центрально-европейскими странами и странами Восточной Европы. Существует очевидное соотношение между уровнем развития социал-демократии в данной стране и ее успехами. Это относится не только к ранней истории социал-демократии и межвоенному периоду, но и к эпохе посткоммунизма.

Не случайно посткоммунистические партии в наиболее организованной и деятельной Чешской Республике, Венгрии и Польше, несмотря на различия своих корней, гораздо больше напоминают "идеально-типичную" социал-демократию западного типа, чем какие-либо другие партии посткоммунистического мира.

Это страны были единственными, где социал-демократия сохранила признаки исторической преемственности в годы правления коммунистов, и теперь уже неважно насколько значимы для нее такие вопросы, как ревизия коммунизма, реформы или диссиденство оппозиции.

Вторая причина, объясняющая вялую деятельность социал-демократов в странах ЦВЕ - это значимость и верховенство национального вопроса. Этнические вопросы и вопросы национальной индивидуальности с трудом объединяются в мировоззрении социал-демократов, тогда как для большинства других политических групп в до- и послевоенной Европе они служили ядром (основой) их деятельности, если не смыслом всего существования. В целом, социал-демократия имела больший успех в этнически однородных странах, чем в этнически разнородных.

Такое положение вещей сохранилось, можно сказать, и до сегодняшних дней. Очевидно, что Венгрия, Польша и Чешская республика менее разделены в этническом смысле, чем страны, находящиеся к востоку и юго-востоку от них.

Третья причина - неблагоприятное стечение обстоятельств в этом регионе. Во-первых, крушение большинства официальных демократий в 19-20-м годах.

Во-вторых, установление в конце 40-х руководящего правления коммунистов. Социал-демократия оказалась слишком слаба, чтобы реально влиять на политические процессы, тем более противостоять им, что впоследствии привело к повсеместному ее разрушению во всем регионе.

Еще одной особенностью истории социал-демократии стран ЦВЕ было ее противоречивое отношение со своими западными соратниками. И связано это было не столько с отсутствием доброй воли у западноевропейской социал-демократии, сколько с взаимным непониманием.

Суть вопроса в том, что одного идеологического подобия оказалось недостаточно для гармонизации различных интересов, мнений и приоритетов, которые имели социал-демократы Востока и Запада в силу различия их реалий. Хотя иностранные специалисты играли на первом этапе решающую роль в становлении и развитии социал-демократии (в организационном и идейном плане) и взаимоотношения между ними стали довольно близкими, они оставались весьма напряженными и сложными из-за отсутствия взаимопонимания, общих интересов и политических обязательств. У восточноевропейских демократов возникло чувство разочарования, причиной которых стала недостаточная восприимчивость и непонимание политической важности национального вопроса в межвоенный период, слишком упрощенное отношение к их визави Советскому Союзу и другим коммунистическим режимам в период второй мировой войны.

В последние годы правления коммунистов социал-демократы продолжали терпеть поражения в странах ЦВЕ из-за своего тусклого и неэффективного имиджа.

Воззвания социалистов-эмигрантов не имели большого веса в их странах, за редким исключением, а восточно-европейские социалисты сочли их неуместными. Социал-демократы редко встречались посреди диссидентов-антикоммунистов стран ЦВЕ, будь то "демократическое" или "националистическое" течение. Очень мало видных диссидентов открыто заявляли о себе как о социал-демократах. Кроме перечисленных выше причин, они были также разочарованы тем вялым сочувствием, которое проявили западные социал-демократы к судьбе народов ЦВЕ.

Более того, сама западноевропейская демократия переживала в свою очередь, так называемый кризис чистоты рядов, сталкиваясь на протяжении десятилетий с активным проявлением ярого либерализма. С точки зрения идеологической привлекательности и политической власти социал-демократия не могла конкурировать с либеральным духом времени (Zeitgeist).

Как отмечалось ранее, западноевропейским демократам зачастую гораздо проще было проявлять в отдельных краях и территориях солидарность с левыми режимами, чем серьезную заинтересованность в судьбе своих собратьев-европейцев, живущих в условиях правления коммунистов. Первая надежда на социал-демократическую альтернативу (разделяемую многими) испарилась очень быстро. Бывшая демократическая оппозиция не захотела нести флаг социал-демократии, "исторические" социал-демократические партии оказались неспособны на это, население же, в целом, оставалось индифферентным. Поскольку ни бывшие диссиденты, ни старые социал-демократы не стали привлекательными партнерами (первые даже не хотели связываться с социал-демократией), большинство западноевропейских социал-демократических партий, некоторые на первом этапе, а некоторые позже, объединились в союзы и приветствовали большинство посткоммунистических партий, как своих новых товарищей. Последние, не колеблясь, приняли приглашение, так как хотели быть законно признанными внутри страны и вне нее.

С точки зрения организации, социал-демократические партии возникли из трех различных источников: антикоммунистические оппозиционные движения, возрожденные исторические партии и реформированные партии-преемники прежних коммунистических партий. Из этих трех групп только последняя могла назвать себя мощной политической силой. Социал-демократическая партия Чешской республики, как мы неоднократно повторяли, была исключением из правил. Чешская партия - это единственная "историческая" партия, которая удачно адаптировалась в посткоммунистической среде и стала политически заметным действующим лицом. Чешская социал-демократическая партия (ЧСДП) при содействии окрепшего профсоюзного движения, ортодоксальной коммунистической партии, не желающей реформироваться, и сильных социал-демократических традиций, смогла привлечь избирателей своей страны, тогда как в других странах ЦВЕ они находились под влиянием партий-наследников.

В целом деятельность социал-демократов соответствовала степени трансформации общества и уровню его развития, что можно проследить, оглянувшись на годы, прошедшие между двумя войнами.

Чем быстрее в процессе трансформации формировалась рыночная экономика, создавались правовые рамки в отношении собственности, разнообразных правил владения ею, либерализации цен, зарубежной торговли, приватизации, тем быстрее население начинало интересоваться "социальной ориентацией" этой новой рыночной экономики, чтобы обеспечить более справедливое распределение затрат и прибыли.

Мы понимаем с учетом этого, что после краха коммунистического правления в странах ЦВЕ социал-демократия продолжает сталкиваться с весьма острыми специфическими проблемами.

Ее основная трудность связана с парадоксальной, если не противоречивой, природой тех целей, которые она вынесла из посткоммунистической реальности: одновременно "создавать" и "укрощать" капитализм.

Кредо современной социал-демократии: "прорыночная экономика" и "антирыночное общество", другими словами, необходимость нахождения компромисса между законами рынка и потребностями общества, имело в посткоммунистическом мире особое значение. В условиях популярности или даже поклонении, которое оказывали либерально-экономическому подходу, социал-демократия была в невыгодном положении задолго до того, как начался процесс реформ.

Социал-демократия страдала от того, что необходимость трансформации общества была порождена очень разными мотивами: стремлением к демократии, разочарованием в результатах функционирования командной экономики (отсюда спрос на более высокий, чем ожидалось уровень жизни, что казалось естественным результатом рыночных реформ), желанием угнетенных наций и национальностей быть свободными от иностранного советского правления и правления таких политических центров, как Прага и Белград.

Только первый мотив, политическая свобода, однозначно соответствовал основным социал-демократическим ценностям. Популяризация этих различных мотивов привела к созданию набора различных вариантов трансформации общества. Эти мотивы характеризовались очень разными изменениями в Восточной Европе, с одной стороны, а с другой, медленным процессом реформирования (если это вообще можно назвать реформами), над которыми довлел разрушительный и дикий процесс создания наций в юго-восточной Европе и бывшем Советском Союзе.

Процесс трансформации общества вызвал глубокие социально-экономические изменения и значительный рост социального неравенства. В большинстве стран резко сократились объемы производства, доходы, занятость. И только в ряде стран после 1994 года эти показатели начали медленно восстанавливаться. Между национал-традиционалистами и модернистами-космополитами, антикоммунистами и последователями старого режима, ну, и конечно, между победителями и побежденными в процессе трансформации возникли новые политические раздоры и разногласия в вопросах культуры. При такой неразберихе у партий и избирателей были трудности в общении друг с другом, что привело к плохой узнаваемости партии и их неустойчивому положению при голосовании.

Социальные проблемы, вызванные трансформацией общества, были и потенциально остаются плодородной почвой для социал-демократических партий, защищающих социально-демократическую рыночную экономику.

Фактически, на сегодняшний день было всего лишь несколько случаев, когда социал-демократические партии добились успехов, уловив недовольство населения в достаточно большом масштабе, и смогли прийти к власти. Яркие примеры этого - Польша (1933 г.), Венгрия(1994 г.) и Чешская республика (1998 г.). Это недовольство было основано не только на разочарованиях в сфере экономики, но и на неудовлетворенности консервативной политикой в области культуры, проводимой посткоммунистическими правительствами. Избиратели хотели иметь более совершенную защиту от социальных потрясений, дополняющую современный западный подход к проблемам трансформации общества. Им не нравилось старое консервативное правление, рост бедности и неравенство. Однако, победившие социал-демократы, не сумели изменить общий реформистский курс своих предшественников и продолжили (либо серьезно начали, как в Венгрии) экономические реформы и международную интеграцию.

Поступая так, социал-демократические партии-преемники в Польше и Венгрии показали себя главными действующими лицами мирного процесса изменений режима. Они не только поддержали демократические и рыночные реформы, но и активно им содействовали. Они оставались основными партиями-"западниками" и были против националистических, авторитарных, традиционных и клерикальных партий, склонных к этатизму, политической конфронтации и доминированию в области культуры.

В это время партии-преемники, больше, чем другие политические объединения, укоренились в обществе переходного периода, упрочили связями с теми, кто нажился на проявлениях капиталистического порядка, а также с теми, кто все еще ментально или социально экономически был привязан к недавнему прошлому и к государственному сектору экономики.

В идеологическом смысле партии-преемницы обещали придерживаться социал-демократических ценностей, адаптированных в соответствующих программах и, насколько можно об этом судить, они делали это убедительно. Что касается их общественно-политического послужного списка (особенно в сфере экономики и благосостояния), польские и венгерские социал-демократы действовали как типичные партии обновления, нацеленные на построение капитализма (как внутри страны, так и в международном масштабе).

Но они, так или иначе, не смогли "укротить" его, т.е. найти оптимальный баланс между экономической рациональностью и социальной справедливостью. Факторов, которые могла бы объяснить "дефицит" социал-демократии множество. Очевидно, что "построение" капитализма с его достаточно разрушительными социально-экономическими последствиями никак не умещается с социал-демократическими ценностями. То же самое можно сказать и о сочетании социал-демократической рыночной экономики с требованиями ориентации на Запад, включая регулирование мирового рынка и выполнение условий вхождения в ЕЭС.

Наличие значительного числа старых связей между прежними членами партий, политический патронаж, всеобщая меркантильность отношений и главенство интересов "старо-новых" политических элит при формулировании политики, все это содействовало сокращению периода деятельности этих партий. Кроме того, всеохватывающая не-однородность этих партий, фракционность их рядов, их авторитарные лидеры, структуры управления, приветствующие прагматическую краткосрочность деятельности, вели к нежеланию вести политическую дискуссию и к отказу от самоанализа.

Партии-преемницы, имея императив обновления, который объединял их в стремлении дистанцироваться от коммунистического наследия и поиске более "мягких" путей переориентации на Запад и экономической трансформации, столкнулись с важной политической проблемой: место, традиционно занимаемое социал-демократами на Западе после второй мировой войны, может быть занято партиями "культурных правых". В ответ на предпринятый социал-демократическими партиями синтез посткоммунизма, неолиберализма и приверженности западному пути развития, "культурные правые" сконцентрировались на антикоммунизме, законе и порядке, сильном централизованном государстве и христианских ценностях. Тем самым они объединили сохранение подлинной науки и культуры с требованиями и лозунгами социальной защиты, а также регулирования и ограничения рынка, т.е. "укрощения" капитализма.

Появилось два варианта такого течения: радикально-политический, ксенофобный и более умеренный, предложенный патриотическими христианскими партиями, уважающими приоритеты национального единства и содействующими продвижению среднего класса нации.

Повторное проявление такого нелиберального антикоммунизма, видимо, частично было реакцией на политическое, экономическое и культурное упрощение подходов к власти социал-демократических партий и их клиентов.

В последние годы в странах ЦВЕ появились противоречивые тенденции. В то время как недавние выборы в Румынии (1996) и Словакии (1998), казалось, вычеркнули эти партии из модели "незаконной демократии", венгерские избиратели недавно поддержали намеренно спланированный "псевдосоциал-демократический переворот Альянса молодых демократов (АМД)". Иштван Штумпф, один из главных организаторов такой трансформации, глава администрации премьер-министра, допускает сознательное создание и проведение в жизнь образа социал-демократии. "Сдвиг, осуществленный Альянсом, был моделью успешной консолидации", - утверждает он. "Спустя десять лет после изменения режима, уже не нужно бороться за гражданские права, но нужно, среди прочего, регулировать негативное влияние рынка на общество, чтобы сбалансировать чрезмерное неравенство в этом отношении. Партия вовремя призналась, что повсюду в мире произошла смена парадигмы развития общества.

Капитализм достиг нового этапа развития. Партия быстро адаптировалась, как с идеологической, так и прагматической точки зрения, к меняющемуся темпу общественной реорганизации. Мы сделали вывод из ошибок управления, которое было односторонним и монетаристким. Мы хотим объединить наши решения и выводы в программу, которая может даже стать социал-демократической, если это будет прогрессивным с социальной точки зрения… Сами социалисты вышли бы, вероятно, с подобными же предложениями, но они предпочли выбор "Нет альтернативы", и, соответственно, проиграли. Но мы хорошо поняли дефицит социальной ориентации и смогли занять нишу между прагматической экономической политикой и социальной чувствительностью" (Непсабадшаф, Октябрь, 24, 1998).

Успех на выборах объединения "Солидарность действий на выборах" СДВ в Польше отражает аналогичное развитие: реанимацию символического подхода деления целого на две части образца 1989 года "общество" ("если не нации") против "коммунистов" (принцип "мы и они").

Как Польша, так и Венгрия, прошли через укрепление партийной системы, в результате возникновения двух основных политических сил, и перспективу регулярной и стабильной политической альтернативы (хотя ее продолжают рассматривать в контексте: может ли партия, состоящая из 35 различных групп выжить и сохраниться в своей нынешней форме). До сих пор считалось, что динамику развития обеспечивала фракционность, а не стремление руководства к объединению. Помимо приоритетов анти- (пост-) коммунистического крыла, мы также видим совершенно очевидное культурное наследие. Обе партии и "Альянс молодых демократов" (АМД), и СДВ, поддерживали свою оппозиционность в виде лозунга "Мы против них" как перед партиями-преемницами, так и перед либеральными силами. Эта позиция основана на четко определенном политическом профиле, включая апелляцию к национальным и религиозным чувствам. В своей стратегии объединения фрагментарных сил правого крыла, венгерская партия подчеркивала необходимость сопротивления социал-либеральному правлению извне, и за это ее, более или менее, поддерживала католическая церковь. Таким же образом, но еще более эмоционально, проект конституции "Солидарности", представленный на обсуждение в 1995 году, начинался со следующих высказываний: "Мы, Польская Нация, помня нашу историю, связанную с христианской верой и культурой…создаем и утверждаем данную конституцию во имя Бога". (См. Венсел, 1998, с. 144).

Традиционная оппозиция вольнодумству также подразумевала антинеолиберальную и квазисоциалистическую ориентацию. Программа "Солидарности" требовала всеобщих экономических и социальных прав: достойную зарплату, активную политику полной занятости, бесплатное образование и даже "общее владение собственностью" (см. для сравнения программу "Альянса Солидарности", предвыборная программа 1997 г: Параловска, 1997; Вилзински 1997). Польские политики, как заявил лидер Альянса Морган Круаклевский, "не должны обращаться с народом как с группой недоумков… или просто следовать тенденциям западного либерализма или неолиберализма." (Венсел, 1998, с.145).

Подобным же образом, в теледебатах с лидером социалистической партии Дьюлой Хорном, руководитель венгерской партии Виктор Отбан упомянул о политической рекламе социалистической партии в 1994 году, связанной с именем Хорна. Реклама содержала длинный перечень социальных обещаний, которые позже яростно критиковались руководством, и были отозваны из-за якобы содержащегося там популизма. Однако положение избирателей, в целом ситуация вокруг выборов и политика правительства - это разные вещи, особенно в посткоммунистическом пространстве.

Венгерская и Польская партии едва ли демократизируют процесс перехода в странах ЦВЕ. Наоборот, есть явные признаки преемственности либерально-демократической политики, как в Польше, так и в Венгрии, что в определенном смысле, означает, что избирателям обещали, то, что выполнить нельзя или же маловероятно.

До сих пор отсутствует эффективный отклик социал-демократических партий на эту ограниченную тенденцию. С одной стороны, более заметное дистанцирование от своего коммунистического прошлого и разрыв с близоруким технократическим прагматизмом есть непременное условие коренного обновления. С другой стороны, для социал-демократических партий в странах ЦВЕ в силу потребностей внутренней политики, европейской интеграции и глобальных экономических изменений необходим более сбалансированный подход, сочетающий национальные и социальные интересы и культуру народов с необходимостью построения капитализма и прозападной ориентации.

Из доклада на междунаодном Форуме, посвяшенном рассмотрению современной политической ситуации в России. Форум был организован Фондами Альфреда Мозера и Жана Жореса и состоялся 26 апреля 2000 года в Париже.

15 лет назад, когда 11 марта 1985 года Михаил Горбачев на знаменитом пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза начинал перестройку, он едва ли мог предполагать, что 11 марта 2000 года станет председателем Российской объединенной социал-демократической партии. В новую партию вошли члены таких организаций как Социал-демократический союз, Социал-демократическая партия России, Лейбористская партия, Российская социал-либеральная партия, движение "Социал-демократы".

Интерес к новой партии проявило также большое количество людей, ранее не участвовавших ни в каких политических инициативах. Причем их число продолжает постоянно увеличиваться.

Мы обращаем особое внимание на это событие, поскольку оно - наряду с уходом Ельцина, - имеет значимый исторический подтекст и как бы подводит черту под целой исторической эпохой в развитии России.

Очень многое произошло за эти 15 лет. Распался Советский Союз. Прекратила существование КПСС. В России "свершилась" буржуазная революция, когда весь мир увидел, что русские танки в стрельбе по правительственным зданиям не уступают чилийским.

Тысячи мирных граждан и солдат стали жертвами последовавшей за тем чеченской бойни. Сейчас уже вряд ли кто боится русских коммунистов, но существует много разговоров об угрозе со стороны русской организованной преступности. Мы пока еще летаем в космос, но миллионы россиян уже живут в нищете. В то же время разрыв доходов между богатыми и бедными достигает уникальных по мировым меркам десятикратных показателей. В течение всех лет ельцинского правления уровень смертности в России устойчиво превышал уровень рождаемости, а производительность труда в промышленности и занятость оставались на очень низком уровне.

Гиперинфляция, финансовая нестабильность, коррупция в госаппарате - все это знаки той социальной реальности, на фоне которой в течение 90-х годов происходило формирование политической системы страны.

К сожалению, российские социал-демократические, социалистические, левые демократические партии и политические движения, возникшие в эти годы, так и не смогли найти эффективные ответы на вызовы времени. Сейчас эти организации, как и их лидеры, практически сошли с политической сцены. Они немногочисленны и мало влиятельны. Всего в современной России около двух десятков таких организаций, но если поговорить с простыми русскими людьми - рабочими, врачами, учителями, крестьянами, предпринимателями - они едва ли вспомнят хотя бы одну из них. Список "Социал-демократов" получил на парламентских выборах 1999 года меньше всех голосов среди 29 других избирательных объединений. Перечень подобных печальных фактов можно продолжить, но сейчас важнее ответить на вопрос: каковы причины исторического провала русских демократических социалистов в ельцинской России?

К наиболее очевидным причинам следует отнести существовавшую до сих пор раздробленность русского левого демократического движения. Она уходит своими корнями в противостояние КПСС и демократической оппозиции конца 80-х - начала 90-х годов. То недоверие, которое испытывали друг к другу демократические социалисты, входившие в реформаторское крыло КПСС, и социалисты-"неформалы", было серьезным препятствием на пути объединения левых демократов в России. Создавая Социал-демократическую партию России в мае 1990 года ее лидеры Олег Румянцев и Павел Кудюкин столкнулись с жестким антикоммунизмом большинства участников учредительного съезда. Этот антикоммунизм был действительно жестким, поскольку не желал учитывать существенных различий между фундаменталистским и реформистским крылом КПСС. Вопрос ставился так: "Если кто-то из членов КПСС считает себя социал-демократом, пусть выходит из компартии и вступает в СДПР". Не следует так же забывать, что в то время среди членов СДПР была очень популярна идея суда над КПСС как над преступной организацией, осуществлявшей "геноцид русского народа и создавшей тоталитарную систему власти". Усилия по реформированию и демократизации компартии считались в лучшем случае бессмысленными. Многие высказывались за принятие закона о люстрации в отношении членов КПСС с последующим запрещением занятия ими каких-либо государственных и общественных постов.

В свою очередь реформаторы внутри компартии относились к возникшей оппозиционной социал-демократии как к враждебной "антисоветской" политической силе, угрожающей процессу реформирования посредством разрушения гражданского консенсуса и дискредитации перестроечных демократических и социальных механизмов радикализмом их применения. Помимо того, многие коммунисты испытывали личную неприязнь к "неформалам", появившимся в 1987-1989 годах на волне демократизации и гласности, считая их малокомпетентными и чрезмерно амбициозными людьми, которые не смогли занять достойное место в советской системе из-за своих плохих человеческих качеств. Но действительность как всегда оказалась много сложнее представлений о ней.

Антикоммунизм СДПР привел партию к поддержке радикальных реформаторов во главе с Ельциным и еще более противопоставил ее умеренным социальным реформистам из КПСС. Сама партия уже в мае 1993 года пережила раскол по вопросу об отношении к ельцинским реформам, который стал началом ухода этой партии с политической сцены страны. Если до 1993 года СДПР имела ряд серьезных заявок на участие в ключевых звеньях российской политики (один из ее лидеров, О. Румянцев, был секретарем конституционной комиссии Верховного Совета России, а другой ее лидер, П. Кудюкин, одно время занимал пост заместителя министра труда), то после государственного переворота, осуществленного Ельциным в сентябре-октябре 1993 года, проельцинская часть партии выступила учредителем движения "Яблоко", получив за это одно депутатское место. Тогда как антиельцинская начала поиск путей сближения с демократическими социалистами из партий, образовавшихся на "развалинах" КПСС - НПСР, Социалистической партии трудящихся, а также из Партии Труда.

Вошедшая в "Яблоко" часть социал-демократической партии вскоре также перешла в оппозицию к режиму Ельцина, поскольку последний не нуждался в политических услугах таких либеральных экономистов как Григорий Явлинский, сделав окончательную ставку на авторитарно-бюрократическую модель управления страной, что автоматически превращало "Яблоко" в оппозиционную структуру. В дальнейшем все депутаты, представлявшие СДПР в Государственной Думе избирались только по спискам "Яблока" и, в конечном счете, были вынуждены выйти из СДПР после решения о преобразовании движения "Яблоко" в партию.

Другая крупная политическая партия социал-демократического направления - НПСР - в 1993 году также пережила серьезный политический кризис, связанный с непосредственной вовлеченностью ее лидера Александра Руцкого, в то время вице-президента страны, в гражданскую войну Ельцина с Верховным Советом. Руцкой выступил тогда против Ельцина и даже принял от Верховного Совета полномочия президента страны. Стоит напомнить, что после расстрела парламента в близких к Ельцину кругах всерьез обсуждался вопрос о применении высшей меры наказания к бывшему вице-президенту. Широко обсуждался вопрос и о запрете НПСР. Члены бывшей компартии, не имевшие опыта и привычки политических выступлений против действующей власти, были деморализованы таким развитием событий. Осознание того факта, что "лифт вертикальной мобильности" в один момент превратился в рискованное и небезопасное политическое предприятие оказалось для большинства из них шокирующим. Практически в течение месяца партия растеряла большую часть своей численности, не говоря уже о потере крупной фракции на съезде народных депутатов (порядка 100 человек) и, соответственно, в Верховном Совете. В целях безопасности для ее членов и преодоления морального кризиса партия была переименована в Российскую социал-демократическую народную партию, но уже весной следующего 1994 года она пережила еще один раскол, связанный с конфликтом между ее лидерами Александром Руцким и Василием Липицким. Последствия этого кризиса партии так и не удалось преодолеть.

Последовавшее в 1995 году объединение остатков РСДНП и левой части СДПР в новую организацию - Социал-демократический союз - не принесло участникам стратегических успехов, но позволило приобрести очень ценный навык совместной позитивной политической работы. Не менее важным уроком создания СДС явилось и то, что формальное преодоление раздробленности социал-демократических организаций посредством объединения не стало панацеей от болезней российской социал-демократии 90-х годов, приведших ее к череде провалов и поражений.

Все сказанное относится не только к крупнейшим социал-демократическим организациям, таким как СДПР и РСДНП, но, тем более, и к остальным лево-демократическим политическим организациям, действовавшим в 90-е годы. Они, помимо прочего, были еще менее влиятельны, чем СДПР и РСДНП - у них практически никогда не было значительного парламентского представительства, равно как и сколько-нибудь значительной численности.

Что же мешало, на наш взгляд, российской социал-демократии быть успешной? Реально - это целый комплекс идеологических, организационных и кадровых проблем.

Первый комплекс проблем идеологического характера можно, перефразируя Ленина, назвать "детской болезнью правизны в социал-демократии". Задача построения рынка удивительным образом стала для значительной части русских социал-демократов idee fixe. При этом даже ценность социальной справедливости ставилась в зависимость от якобы более значимой и "фундаментальной" идеи рыночной конкуренции. Доходило до таких несуразностей, по сравнению с которыми даже известный меморандум Шредера - Блэера поневоле покажется Готской программой. На уровне рефлексии говорилось примерно следующее: "Рынок всегда прав, рынок всех расставит по своим местам, рынок отбирает сильнейших. Кто проиграл - тот виноват, они бездельники, они не способны крутиться, они иждивенцы, просители. Нужен хозяин. Кто выигрывает, выигрывает благодаря своему труду и предпринимательскому таланту". А когда пытались теоретизировать и представить себе специфическую роль социал-демократии в российском обществе, то резюмировали: "На Западе есть хозяева и есть наемные работники, которых нужно защищать. У нас нет хозяев, поэтому нужно сначала их создать, а уж потом защищать от них наемных работников".

Причиной подобных "теоретических открытий" являлась подспудная ненависть к советскому режиму в сочетании с порожденным самим этим режимом и его примитивной пропагандой черно-белым бинарным мышлением, свойственным дикарям. По этой, описанной еще К. Леви-Строссом и В. Тернером, логике "раз все советское плохо, то все противоположное советскому хорошо", "если коммунисты были за национализацию, то мы должны быть за приватизацию", "если коммунисты выступали за государственное планирование, то мы должны быть за абсолютно свободный рынок", "если коммунисты создали систему бесплатного социального обеспечения, то нам подавай пиночетовскую модель частных пенсионных фондов", короче, "если коммунисты голосуют в парламенте за закон всемирного тяготения, то мы должны голосовать против". В плане международных отношений эта логика приводит к достойной Смердюкова максиме типа: "Что хорошо для НАТО - хорошо для России".

Во внутриполитическом плане такая логика привела к беззаветной поддержке курса радикальных ельцинских реформ и клеймлению любого противника "чикагского консенсуса", любого сторонника альтернативной модели реформирования кличками "красно-коричневого", "сталиниста", "черносотенца", "того, кто тянет нас назад, ко временам пустых прилавков, очередей и лагерей ГУЛАГа".

Все это привело не только к практическому отказу от базовых для социал-демократии ценностей справедливости и солидарности, но и парадоксальным образом к отказу от того методологического подхода, который выработался у нее в полемике с коммунистами и нашел свое выражение в предпочтении эволюционного хода развития революционным катастрофам. В целом это был странный феномен правого большевизма в значительной части российской социал-демократии 90-х.

Разумеется, это заблуждение не было чьим-то субъективным произволом, а было вполне объективным историческим заблуждением, которое социал-демократы разделяли с миллионами российских граждан, приведших Ельцина к власти. Важно другое. Такой подход лишал социал-демократию идентичности. Зачем голосовать за социал-демократов, говорящих как правые, когда проще голосовать просто за правых?

Но осознание заблуждения еще не является его преодолением. Важна вторая часть - позитивная программа, с которой даже у свободных от вышеуказанных заблуждений российских левых до сих пор были большие проблемы.

Недоставало и недостает двух базовых элементов - во-первых, простой, понятной и близкой большинству населения, если угодно, популистской идеологии, сопоставимой по заразительной силе с ельцинским либерализмом и коммунистическим реставраторством, во-вторых, целостной органичной модели преобразования российского общества на основе социал-демократических принципов и ценностей с учетом реальностей постсоветской ситуации.

Но даже наличие адекватной идеологии и популярных среди населения лозунгов, даже существование программы общественных реформ не является гарантией для создания эффективной социал-демократической партии.

Механизм партии, как и любой другой живой организм гражданского общества, должен обеспечить устойчивое воспроизводство структуры в целом и ее наиболее важных систем. К этим системам, конечно же, относится и механизм отбора и смены лидеров, и работа по определению союзников, и создание условий для привлечения профессионалов, интеллектуалов, ресурсов, расширения кадровой базы.

В этом отношении российской социал-демократии еще предстоит избавиться от той модели появления и функционирования лидеров, которая на практике действовала до сих пор и в которой не партии делали своих лидеров, а лидеры делали свои партии. В этом, кстати, тоже кроется одна из причин раздробленности российского левого демократического движения.

Самовоспроизводство политической структуры не может существовать без обеспечивающей это воспроизводство инфраструктуры, включающей информационные, социальные и гражданские институты.

Всю эту работу предстоит проделать в рамках объединенной социал-демократической партии, учитывая опыт прошлого, избавляясь, где следует, от нерешительности и непоследовательности, применяя, где надо, умение вести открытый диалог и договариваться, жестко следуя принципу приоритета общего интереса над личными амбициями. Российское общество, и тому много примеров, созрело для возникновения большой социал-демократической партии. Инициатива Михаила Горбачева находит поддержку и это хороший знак и для российских социал-демократов, и для социал-демократов других стран.