год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Нередко аналитические исследования посткоммунистической политики в странах ЦВЕ подчеркивают значимость драматической и волнующей истории этого региона. Ясно, что его настоящее и будущее трудно понять без основательного анализа прошлого. Такие фразы как "возврат истории" или "реванш истории" до сих пор довольно часто используются, если не в отношении всего региона в целом, то в отношении таких его неспокойных точек, как Балканы или Кавказ. Общая ситуация в основном воспринимается как неблагоприятная для политической демократии и стабильности. Мало внимания уделяется актуальности социал-демократии, и в этом смысле, ее важности для большинства сегодняшних посткоммунистических стран. Исторически там, где возникали социал-демократические движения, они, как и большинство демократических политических организаций, имели короткую и нестабильную историю на большей части территории региона. Сегодня правильность этих исторических объяснений означает, что большинство значительных политических движений, называющих себя социал-демократическими, были образованы лишь после падения коммунизма. Итоги деятельности "исторической" (старой) социал-демократии, за исключением Чешской социал-демократической партии (ЧСДП), остаются крайне незначительными.

Но, несмотря на ограниченный характер и скоротечность, а также в противовес тому, что может дать поверхностное прочтение летописи социал-демократического движения, не стоит игнорировать ту роль и влияние, которые социал-демократия оказала на историю развития стран ЦВЕ. Начиная с последних десятилетий XIX столетия социал-демократическое движение было довольно активным в этом регионе. Партии, сформированные в большинстве известных сегодня стран, имели тенденцию к политически ограниченному существованию до тех пор, пока революционные волнения после первой мировой войны (1914-18 гг.) не вывели их на политическую арену.

Это привело к тому, что социал-демократы оказались среди важнейших политических игроков в первые непродолжительные годы межвоенного периода. Но эта ситуация продлилась недолго. В 20-е годы XX века большинство социал-демократов были отодвинуты в тень политическими диктатурами и экономическим кризисом. Потребовалась еще одна, более разрушительная война в Европе, чтобы эти партии снова заняли видное положение, ибо вторая мировая война стала следующей поворотной точкой для стран ЦВЕ и их социал-демократических движений. Но судьба социал-демократии опять оказалась зловещей. Поставленное в подчинение своими бывшими коммунистическими "партнерами", позже названное "тактикой салями" (постепенное урезание прав), социал-демократическое движение практически исчезло из политической жизни (и памяти) более, чем на полувековой период.

Несмотря на эту, казалось бы, понятную картину, история социал-демократии ЦВЕ была весьма сложной и сильно отличной от того образа безвластия и обмана, который нам обычно представляют. Научные исследования истории социал-демократического движения остаются весьма скудными. На протяжении долгих лет после второй мировой войны большинство опубликованной по этому вопросу литературы представляло собой мемуары, основанные на личном опыте современников и написанные зачастую в крайне поляризованном виде, связанном с наступление холодной войны. Такой подход привел к одностороннему представлению об истории социал-демократического движения в ЦВЕ, изображая его, чаще всего, как пассивный и беспомощный объект издевательств и обмана со стороны то безжалостного фашизма, то коммунизма. Другие, менее известные аспекты этой истории оставались в основном неописанными: заметное политическое положение в различных странах в первые трудные годы независимости, временный компромисс и сотрудничество с авторитарными режимами в последующее десятилетие, высокий уровень внутренних раздоров во многих партиях после второй мировой войны и, как результат всего этого, значительный "вклад" каждой социал-демократической партии в приближение собственной кончины.

Если принимать во внимание, что к критическим "разломам" в политике стран ЦВЕ привела символическая политика, а не политика рационального выбора, интерес к вопросам "культуры", а не социально-экономическим проблемам, то историческое значение социал-демократии в этом регионе может быть интереснее, чем предусматривает академическая точка зрения. Какие бы формы она не принимала и какое бы значение не имела, социал-демократия остается таким же продуктом истории региона, как и любой другой важный политический игрок. Это стало еще более очевидным в ее посткоммунистическом варианте, где ее часто связывали с прошлым. Только сегодняшние обстоятельства, внутренние или внешние, не могут дать полного объяснения судьбы социал-демократического движения в посткоммунистической ЦВЕ.

Социал-демократия всегда страдала от, в общем-то, слабых и не доведенных до конца классовых раздоров во всем регионе. По явно идеологическим причинам у нее возникали трудности, связанные с реально существующими культурными различиями - между сельской и городской жизнью, между различными этническими и религиозными сообществами, между нациями. Даже в посткоммунистической Европе социал-демократическое движение более успешно возрождается в этнически более однородных странах. Это частично объясняет, почему польские и венгерские коммунисты выглядели более убедительно при образовании социал-демократических партий-наследников, чем их бывшие "товарищи" в Румынии, Болгарии и в большинстве бывших Советских или Югославских республик.

Не менее интересен уникальный случай с Чешской Социал-демократической партией, единственной "исторической" социал-демократической партией, успешно приспособившейся к новым обстоятельствам и сыгравшей заметную роль в национальной истории.

Пытаясь понять, почему ЧСДП преуспела, когда другие потерпели поражение, можно воспользоваться историей лишь как объясняющим фактором. Особо важную роль сыграли весьма продолжительный период демократического развития (между войнами) и крайняя ортодоксальность коммунистической партии страны (продукт режима "нормализации" после 1968 г.). В целом, ответы на вопросы, почему социал-демократия играет ведущую роль в одних странах, а в других крайне малочисленна; почему некоторые коммунистические партии успешно преобразовались в социал-демократические, другие же столкнулись с огромными трудностями и пр., выходят далеко за рамки таких простых объяснений, как агония экономической реформы, личные качества отдельных политиков или поддержка со стороны западноевропейских партнеров.

Происхождение: слабость социал-демократии в преимущественно аграрных странах

Ранняя история социал-демократического движения в странах ЦВЕ, начиная с образования большинства партий в последнюю декаду XIX века и до их заката накануне второй мировой войны, определялась, в основном, тремя факторами: относительно низким (по сравнению с Западной Европой) уровнем социально-экономического развития; доминирующим значением национального вопроса; и неожиданным крахом демократии в 20-е годы XX столетия. Ни один из них в отдельности не способствовал развитию социал-демократического движения.

Превратности венгерского социалистического движения были в определенной степени типичными для ранней истории социал-демократии в регионе. Венгрия - независимое королевство Габсбургской империи - стала свидетелем формирования одной из первых социал-демократических партий в декабре 1890 года. За ней последовали Болгария (1891), Польша (1892), Румыния (1893) и Сербия (1903). Чешские социал-демократы были организованы в 1871 году, но их движение находилось в подчинении Австрийской Социал-демократической партии (с 1897 г.), которая за год до этого стала главной организацией для чешских, немецких и польских социалистов империи. Венгерские социал-демократы так никогда и не стали значительной политической силой. Однако даже простое их существование в довоенные годы было достаточным для того, чтобы придать социал-демократии статус чего-то вроде настоящего политического дьявола в противоположность всему, что символизировало традиционный порядок. В преимущественно аграрном обществе сфера ее влияния была ограничена рамками этнически неоднородного Будапешта и рядом других промышленных районов. Это не смогло превратиться в политическое влияние. В стране, где как рабочие, так и большая часть среднего класса населения, оказались лишенными гражданских прав, идея социалистического присутствия в парламенте просто не обсуждалась. Из 413 членов венгерского парламента (1910-1918 гг.) только двое могли представлять интересы рабочего класса, но даже эти делегаты, будучи "изолированными и неэффективными фигурами" (Коль, 1956, с.583), не ассоциировались с социал-демократической партией.

Без усилий австрийских социалистов Венгерская социал-демократическая партия первоначально не была бы создана, по крайней мере, до 1890 года. В целом зарубежные социалисты, либо из германо-говорящих стран, либо из восточной и юго-восточной части континента и России, сыграли решающую роль в образовании и раннем развитии социал-демократии в ЦВЕ как организационно, так и идеологически. Социал-демократы соответствовали в основном марксисткой модели развития, возникшей во внетерриториальной реальности, но считавшейся единственно верной. Это было частью процесса заимствования культурного опыта (Kulturubernahme) (Ван Россум, 1986, с.17), т.е. стремления скопировать, адаптировать и интегрировать западные политические и культурные институты, что считалось характерным для ЦВЕ XIX века. Жак Рупник когда-то назвал это "оригинальным парадоксом центрально-европейской политики", т.е. "несоответствием между ее одобрением западной цивилизации, ее политических идей и институтов и реальностью социально-экономического развития региона, а также сложностью его этнических загадок" (Рупник, 1989, с.13).

На своем учредительном собрании в декабре 1890 года венгерские социал-демократы полностью приняли программу австрийской партии. В 1903 году ее заменили собственной программой, но и она была в большой степени задумкой Карла Каутского, самого яркого социалистического мыслителя Австрии.

Австрийские социалисты, со своей стороны, признавали лидерство, в том числе и духовное, за Социал-демократической партией Германии (СДПГ), которая была наиболее могущественной социал-демократической силой того времени. И хотя каждый третий немец голосовал за социалистов в 1912 году (4,5 млн.), 110 депутатов Рейхстага не смогли добиться реального политического влияния. На основе немецкой модели были созданы рабочие союзы в промышленных регионах германо-говорящей Австрии, на территории Чехии, в Галиции, а позднее в районе Будапешта, в Хорватии и Словении. Далее к востоку русские активисты сыграли решающую роль в распространении популистских и социалистических идей в Юго-Восточной Европе. Выдающиеся социалисты Балкан, такие как лидер "ограниченно-радикальных" болгарских социалистов Димитр Благоев (1856-1924) или болгарин по происхождению Христиан Раковский (1877-1941?), подпали под огромное влияние России. Популизм, делающий упор на революционные качества народа (в данном случае крестьян), в сочетании с традициями местного общественного строя, казался подходящим для преимущественно аграрного региона (хотя он никогда не достигал такого массового размаха, как марксизм).

В целом "русофильский" характер болгарского социализма и крайняя важность этнического вопроса не получили высокой оценки в кругах западных социал-демократов. В докладе об истории болгарского социализма в Лондоне в 1931 году Чичовский выразил свое возмущение крайней неосведомленностью и наивностью Запада. Он рассказал аудитории, что 200 тысяч русских жизней было положено ради освобождения болгар от "500-летнего страшного рабства под турецким игом". Только из-за "той туркофильской английской дипломатии", которая вернула треть освобожденной болгарской территории Османской империи (ссылка на договоры о мире, подписанные в Сан-Стефано и Берлине, 1878 г.), объединение всей болгарской "расы" в единое государство стало невозможным (Чичовский,, 1931, с.3). И ничто так не волнует болгар, включая социал-демократов, продолжал Чичовский, как плохое положение братьев-болгар в других странах: Румынии, Греции и Югославии. Только справедливое решение вопроса национальных меньшинств может привести к стабильности в регионе. Болгарские социалисты были "неутомимы в попытках привлечь внимание Рабочего и Социалистического Интернационала к ужасающей ситуации на Балканах" - сказал в заключение Чичовский. "Однако ситуация до сих пор не продвинулась дальше резолюций об искреннем сочувствии" (Чичовский, 1931, с.31). Эта обеспокоенность не ограничивалась только Болгарией. Польский социалист Игнаций Дашиньский (1866-1936), будучи вице-премьером в 1920-21 годах и спикером Сейма (1928), неоднократно выражал свое "удивление" безразличием, если не враждебностью, зарубежных социалистов к польской нации. В своем письме президенту Рабочего и Социалистического Интернационала (РСИ) Дашиньский жалуется на полное отсутствие международной солидарности в отношении Польши даже тогда, когда страна боролась за свое выживание против большевистского вмешательства (1920). "Невежество лежит в основе этой политики равнодушия или враждебности по отношению к Польше," - заявляет он, - "и это невежество имеет много разновидностей". Например, на съездах РСИ говорили лишь на французском, английском или немецком.

Дашинский жаловался также на то, что игнорируются не только славянские языки, но и "сила нашего национального мнения и первостепенное значение национального вопроса" (Цитата из Дашинского в Биенаме, 1922, с.487-488).

Политический вес российских революционеров, возросший после появления социал-демократического движения в Юго-Восточной Европе, не отражал реальной силы и решимости революционного движения в самой России. С одной стороны, политическая нестабильность породила широкие возможности для революционной "разрушительной" деятельности. А, с другой стороны, ее подавление сильно подорвало попытки построить жизнестойкие политические организации, способные и стремящиеся в своей деятельности к широкому охвату масс. Поскольку популизм, расцвет которого пришелся на 70-е годы ХIХ столетия, пришел в упадок в последующие десятилетия, марксизм, привлекавший лишь небольшое число идеологов и активистов, чаще находившихся в ссылке, не был способен заполнить образовавшуюся пустоту. Находясь вдали от арены политической борьбы и являясь социалистическим движением, в котором участвовало всего несколько тысяч человек, марксизм зачастую был вынужден заниматься междоусобными разборками личного и политического свойства. В 1903 году Российская социал-демократическая рабочая партия разделилась на две фракции: большевиков (большинство) и меньшевиков (меньшинство).

Потребовалось восстание национального масштаба, "революция" 1905 года, чтобы российские социал-демократы окончательно добились политического превосходства. Меньшевики, несмотря на заметный успех в организации местных советов как формы революционного самоуправления, не смогли долго удерживать своих позиций, особенно после неудачного декабрьского восстания в Москве, толкнувшего царский режим на подавление социал-демократического движения, которое привело его в состояние политической немощи. "Полная перемена" пришла с наступлением первой мировой войны и крахом старого режима (февраль 1917 г.). Меньшевики были среди первых социал-демократов Европы, вошедших в национальное Временное правительство России (апрель 1917 г.). И вновь это продлилось недолго. В октябре Ленин смог захватить власть там, где она фактически и была - на улицах Москвы и Санкт-Петербурга. Таким образом, первое провозгласившее себя социалистическим правительство оказалось катастрофой для умеренных социал-демократов страны - меньшевиков, которые стремились к построению социал-демократии западноевропейского типа. Разъединенные, поставленные в тупик и неспособные принять суровую реальность из-за их политической ограниченности российские социал-демократы ушли с политической арены. И пока что не вернулись.

Насколько важно влияние извне, настолько же важны для судеб социал-демократии в ЦВЕ ее исходные внутренние условия. Относительная социально-экономическая отсталость региона играла существенную роль, так же как его этническое разнообразие и политическая нестабильность. Там, где национальные устремления могли быть объяснены политически, возникал импульс к появлению социалистического движения. По иронии судьбы, крайне националистическая и антироссийская позиция Польской социалистической партии (ПСП), вероятно, привлекла польский пролетариат из российской части страны в довоенные десятилетия. А тесная связь с большевистским движением стала особенно притягательной для "врожденного русофильства" (Чичовский, с.27) многих болгарских и сербских рабочих и крестьян в межвоенный период. Но в целом социал-демократическим партиям не хватало идеологических средств для укрепления своей поддержки, т.к. они не использовали активно национальный вопрос. Социал-демократы обычно были равнодушны к настроениям и стремлениям националистически настроенных масс в регионе, предпочитая играть роль более "открытых" и толерантных политических игроков в ЦВЕ. Обычно они воздерживались от политического фанатизма и ограниченности. Они всегда вступали в открытый диалог с партиями, представляющими национальные меньшинства, и, в противовес большинству других политических организаций, их ряды всегда были открыты для любых национальностей, включая евреев.

Изредка социал-демократическим партиям удавалось преодолеть пропасть, существующую между различными этническими группами. Именно это смешанная национальность, которая была их последователем, находилась под их руководством (в частности, бросающееся в глаза присутствие еврейских активистов), и отличалась, конечно же, интернационалистической (но не религиозной) направленностью, дискредитировала социал-демократию (а позднее коммунизм) в глазах большей части населения. По существу, этнические различия и националистические страсти оказывали раскольническое и губительное влияние на рабочее движение, препятствуя, а не стимулируя, продвижение социал-демократических идей и организаций - и раньше, и теперь. Это одна из важных особенностей истории социал-демократического движения ЦВЕ. История польского социалистического движения показала, насколько трудно было сочетать социалистические и национал-революционные цели (Хауштейн, 1969). Польский социализм был разделен по национальному вопросу почти с самого его начала. ПСП под руководством Юзефа Пилсудского заявила о том, что она представляет рабочих всех трех частей поделенной Польши. Выйдя из бунтарских традиций радикальной части польской оппозиции, она поставила изначальной целью добиться объединения и независимости нации. Партия верила в то, что пролетариат не сможет быть свободным, если не будет свободна нация. Эти идеи должны были соперничать с идеями польских социалистов (в России), которые подчинили национальную независимость социальной революции. Они считали, что после освобождения пролетариата понятие национальной независимости перестанет существовать. Радикалы раскололись в 1895 году и объединились с социал-демократами Литвы в целях создания Социал-демократической партии Королевства Польского и Литовского (СДПКПЛ) в 1900-м. После 1918 года раскол между господствующей ПСП и ее критикам, с которыми она расходилась в национальном вопросе, революционных целях и тактике, получил дальнейшее продолжение в разделении на коммунистов и социал-демократов. Это была лишь одна из многих разделительных линий польской политики в межвоенный период. Одним из наиболее значительных стал вопрос этнической принадлежности, приведший к образованию 33 отдельных этнических политических партий на выборах 1926 года. В большинстве стран ЦВЕ этническая принадлежность, в общем, была более мощным "средством идентификации", чем политическое членство.

Преимущественно аграрный характер стран ЦВЕ стал еще одной важной причиной, которая определила общее маргинальное положение ранней социал-демократии. Она вынуждена была искать поддержку народных масс преимущественно в городах со слаборазвитой промышленностью, низкой долей пролетариата, который был в основном необразован и политически слаб. Даже если бы крестьяне захотели признать революционное значение социализма, социальное происхождение и идеологическое формирование многих социалистических активистов сделали это взаимопонимание между ними практически невозможным. Это предполагает наличие положительной взаимосвязи между уровнем социально-экономического развития в данной стране и достижениями социал-демократии. Хотя не существует такого понятия, как постоянное различие между более развитой Центральной Европой, с одной стороны, и слаборазвитой Восточной Европой и Балканами, с другой, и если учитывать не только социально-экономические факторы (а и религиозные, этнические), то все-таки можно объяснить различия между ними.

Сегодняшние политические условия в Венгрии, Польше и Чешской Республике, включая деятельность их социал-демократических партий, заслуживающую относительного доверия, и политические условия в лежащей восточнее и юго-восточнее части континента, где демократические преобразования отстают и социал-демократия, где она существует, имеет менее убедительную политическую историю, являются, на первый взгляд, примером этого.

Непосредственно перед первой мировой войной Болгария была единственной страной на Балканах, в которой социалистическая партия занимала влиятельное положение. Эта партия была представлена в парламенте (Собрании) и имела серьезную, хотя и несколько дикую, репутацию, но и она также раскололась, как в России, на два крыла: умеренное и радикальное. В каких-то других местах Юго-Восточной Европы (включая Сербию и Грецию) социал-демократия оказалась неспособной завоевать прочное положение и до, и после первой мировой войны. В Румынии неспособность социал-демократической партии получить поддержку населения привела ее к решению о самороспуске через шесть лет после ее создания в 1893 году.

Преобладание политического радикализма (и у "левых", и у "правых") на Балканах можно объяснить аграрными проблемами региона и его "деморализованным, отчужденным и непокорным сельским населением" (Янош, 1989, с.345). Озлобленные крестьяне, либо эксплуатируемые крупными землевладельцами (в Румынии), либо занятые тяжким трудом на своих мелких частных участках (в Болгарии и Сербии), должны были нести основное бремя расходов неравномерного развития региона. Это держало сельские местности в состоянии постоянного хаоса, или даже, как заявляли некоторые, в состоянии "реальной гражданской войны" (Милворд и Соул, 1977, с.229). Это только усиливало государственный авторитаризм, который стал характерным для балканских стран в ХХ веке. Между прочим, один из немногих социал-демократов среди демократов высокого ранга ЦВЕ Христиан Раковский имел балканское происхождение. "Никакой другой социалист не мог охватить Балканы так, как Раковский. И нет никого, кто имел бы соизмеримое с ним значение, даже в отдельной стране" (Коль, 1956 г, с. 590). Раковский нес революционное слово из Болгарии в Германию, из Германии во Францию, из Франции снова в Болгарию и Румынию. В мае 1917 года он был освобожден русскими из румынского плена. Позднее Раковский еще раз резко изменил свою революционную деятельность. Он принял участие в Октябрьской Революции, стал членом Центрального Комитета коммунистической партии и поступил на советскую дипломатическую службу. По окончания работы послом в Париже и Лондоне его призвали обратно в Москву, где он примкнул к оппозиционному движению против Иосифа Сталина, попал в немилость и был изгнан из страны. Затем он заявил о своем раскаянии, вернулся в Москву, был снова арестован, привлечен к суду как немецкий шпион и осужден в марте 1938 года к 25 годам тюрьмы. Вероятно, Раковский умер в 1941 году в советском концентрационном лагере (Коль, 1956, с.588-600; Хаупт и Мари, 1974, с.385-403).

Согласно Яношу "чем дальше общественный строй находился от центра (Европы), тем более бедным предстоит ему оставаться, тем больше власти сосредоточили в своих руках его политические классы и тем больше сфера государственной власти" (Янош, 1989, с.356-357; см. также Суч, 1990, с.66). Р.В. Беркс также отмечает наличие взаимосвязи между социально-экономической отсталостью и политическим радикализмом. Он так пишет о межвоенном периоде: "Поразительно, насколько регулярно повышается доля коммунистически настроенных рабочих, если проследить ситуацию от сравнительно развитых до относительно слаборазвитых стран" (Беркс, 1961, с.65). С учетом того, что результаты выборов 1920 года были искажены (Венгерская коммунистическая партия была вне закона с 1922 г.), он отмечает, что в трех самых близких к Германии странах (Чехословакии, Венгрии и Польше) число проголосовавших за социалистов приблизительно в два раза превысило число тех, кто голосовал за коммунистов. С другой стороны, в странах бывших Турецких владений (Югославия, Болгария и Греция), за коммунистов проголосовали в четыре раза больше людей, чем за социалистов. Румыния и Словакия были где-то посередине. Такой "восточно-западный раздел" существовал даже в пределах одной страны. На выборах 1929 года в Чехословакии, в ее западной, относительно индустриальной части Богемии и Моравии, количество проголосовавших за социалистов было вдвое больше, чем за коммунистов. В преимущественно аграрной Рутении результат был почти противоположным (Беркс, 1961, с.66). В свете этого Беркс пришел к следующему выводу: в межвоенный период социализм был слаб, а коммунизм, наоборот, силен в преимущественно аграрных странах с крайне низким уровнем жизни, исповедовавших православную религию, и бывших под Османским игом в течение нескольких веков. Напротив, социализм был сильнее, а коммунизм слабее в наиболее индустриальных регионах Центральной и Восточной Европы, в странах с более высоким уровнем жизни, широко распространенной католической верой, где доминировало влияние Германии. Чем дальше на юго-восток, тем ниже уровень экономического развития, тем слабее и менее диверсифицировано гражданское общество и менее впечатляющая история социал-демократии в целом.

Действительно только в Центральной Европе, как добавляет Гуго Сетон-Уатсон, социал-демократия представляла собой "дисциплинированную, прогрессивную и умеренную силу", которая наряду с большинством западноевропейских коллег была "способна играть важную второстепенную политическую роль" (Сетон-Уатсон, 1945, с.69). На Балканах коммунистический фактор, если его можно было измерить, оказался заметно сильнее. "Малочисленные" (радикалы) численно превышали "многочисленных" (умеренных) когда произошел раскол социал-демократической партии Болгарии в 1903 году - задолго до того, как конфликт между коммунизмом и социал-демократией разделил рабочее движение в Европе. Значительное число сербских социалистов-революционеров собственно правого толка стало коммунистами и сформировало четвертую по величине партию на выборах в Учредительное Собрание в ноябре 1921 года. Судьба югославской социал-демократии вряд ли улучшилась после того, как коммунистическую партию объявили вне закона и подавили затем после 1921 года. В целом крестьянские партии, которые отражали традиционные ценности крестьянской жизни, включая их этнические и религиозные аспекты, были лучше организованы для мобилизации сельского населения Балкан, чем рабочие партии радикального и умеренного направления. Социал-демократы в большинстве Балканских стран "выросли как малое городское движение с постоянными сторонниками в определенных интеллектуальных и профсоюзных кругах и постоянной численностью не более десятка членов парламента" (Окей, 1986, с.176).

Межвоенный период: ответственность без власти

В целом слабая история социал-демократии в ЦВЕ перед первой мировой войной неудивительна. Нигде в Европе, ни на Западе, ни на Востоке, социал-демократия оказалась не способна формально обратить значительную поддержку населения в национальную политическую власть. Никогда ни один социалист не входил в правительство от имени своей партии.

Понадобилась опустошительная вторая мировая война и "зловещий" размах большевизма, чтобы социал-демократы были признаны, желая того или нет, органами власти, существовавшими на тот момент. Историк Джозеф Ротшильд описывает социал-демократию в Центральной Европе в период между войнами как "патриотически настроенную, хотя и с подозрением относящуюся к военным учреждениям, и жаждущую всеобщего международного разоружения; антикапиталистическую, хотя и воспринимающую технологические нововведения; имеющую классовою ориентацию, хотя и готовую участвовать в коалиционных правительствах" (Ротшильд, 1990, с. 98). Это - хорошая иллюстрация двойственного характера политических и идеологических позиций социал-демократического движения. Однако значение социал-демократии в ЦВЕ межвоенного периода нельзя измерять только постоянством ее программ и практическим политическим влиянием. Несмотря на двойственность своих позиций, социал-демократы в большинстве своем отличались порядочностью и вызывали уважение. Не стоит забывать, что эти качества были весьма редки среди политиков региона того времени. Возможно, наиболее значительным вкладом социал-демократии в политику ЦВЕ в период между войнами была ее в целом умеренная, гуманная и демократическая политическая культура. Социал-демократические партии были среди меньшинства политических формаций, не поддавшихся искушению экстремистского национализма, политической ксенофобии, антисемитизма или какой-то из других форм радикальной нетерпимости и конфронтации.

В общем, межвоенные годы были временем разочарований. Некоторые радужные надежды, возникшие в момент, когда нации ЦВЕ получили государственную независимость в 1918 году, были забыты двадцатью годами позже, когда регион снова был поделен в результате следующей, еще более разрушительной войны. Межвоенный период был также уникален тем, что, несмотря на политическую нестабильность и этнические конфликты, тяжелое экономическое положение и социальное отчаяние, страны региона наслаждались реальной независимостью, порой впервые за много веков. Традиционный бюрократический политический класс в основном остался у власти, используя требуемый конституционный декорум, он не проявлял чрезмерного интереса к демократическим процедурам и популярному политическому участию (кроме случаев потенциальной угрозы своим собственным прерогативам). Правящие партии пришли к преимущественно псевдопарламентской системе, при которых клиентура и узкие личные круги имели главенствующее положение. Недостаток демократического опыта и законности, сильные идеологические разногласия, постоянные национальные и этнические конфликты, нежелание разрешать наиболее безотлагательные социально-экономические проблемы, растущее ослабление участия со стороны западных демократических сил и все более сильная и злоумышленная заинтересованность тоталитарных соседей (России и Германии), оказались неспособными сохранить даже формальную демократию. Именно в этих условиях судьба социал-демократии следовала за общей тенденцией в политике межвоенного периода в ЦВЕ. Все страны прошли через один и тот же процесс перемен: от дефектной демократии, навязанной победами в первой мировой войне, к дефектной диктатуре, либо различным формам авторитарного режима, которые, в основном, были консервативными, националистическими и бюрократическими. Их главной заботой стало сохранение традиционного порядка, включая и свои собственные привилегии. Таким образом, им недоставало политического динамизма, идеологической мощи и революционных обязательств, которые были присущи европейским тоталитарным режимам. Единственным исключением была Чехословакия - единственная страна, где социальный уклад (по крайней мере, на чешской территории) был аналогичен большинству западноевропейских стран. Это была модель политической стабильности, если не демократии, в период между двумя войнами.

Неспособность социал-демократических партий ЦВЕ найти выход из тупиковой ситуации можно также объяснить сравнительно небольшим числом их членов (и в абсолютном выражении, и в процентном отношении ко всему населению). Они никогда не достигли уровня сильных партий западноевропейских стран, таких как Социал-демократическая партия Германии, австрийская и британская партии. Заметным исключением были опять-таки чехословацкая и венгерская (включающая членов профсоюзов) партии. Эта ситуация в основном не менялась в 20-е годы ХХ века (см. таблицы 1.1-1.3). Таблица 1.1

Численность членов европейских социал-демократических партий в 1925 году (Члены Рабочего Социалистического Интернационала) Страна* Партия Население, млн. Число членов партии % к общему числу жителей Австрия* Социалистическая партия 6,54 570 324 8,72 Болгария Социалистическая партия 4,96 26 625 0,35 Чехословакия* Социал-демократическая партия 13,56 199 751 1,47 Германия Социал-демократическая партия 59,85 868 091 1,45 Эстония Социалистическая партия 1,11 4 200 0,37 Франция Социалистическая партия 39,21 99 000 0,25 Великобритания* Лейбористская партия** 42,77 8 155 910 19,06 Венгрия* Социал-демократическая партия** 8,12 190 000 2,33 Латвия Социал-демократическая партия 2,10 4 600 0,21 Литва Социал-демократическая партия 2,03 2 000 0,09 Польша* Социалистическая партия 27,18 65 100 0,23 Румыния Социалистическая партия 17,39 12 600 0,07 Югославия Социалистическая партия 12,02 4 000 0,03 Источник: II Конгресс РСИ, Марсель, 22-27 августа 1925 г. Отчет секретариата и протокол совещания, том 2, Glashutten im Taunus 1974 г, стр.231-232. Таблица 1.2 Численность членов европейских социал-демократических партий в 1928 году (Члены Рабочего Социалистического Интернационала) Страна* Партия Население, млн. Число членов партии % к общему числу жителей Австрия* Социалистическая партия 6,75 683786 10,13 Болгария Социалистическая партия 5,48 30126 0,54 Чехословакия* Социал-демократическая партия 14,35 184960 1,28 Германия Социал-демократическая партия 63,10 867671 1,37 Эстония Социалистическая партия 1,12 4500 0,40 Франция Социалистическая партия 40,93 99106 0,24 Великобритания* Лейбористская партия** 45,50 3388286 7,45 Венгрия* Социал-демократическая партия** 8,52 138472 1,62 Латвия Социал-демократическая партия 1,87 5000 0,26 Литва Социал-демократическая партия 2,25 2000 0,08 Польша* Социалистическая партия 29,59 63406 0,21 Румыния Социалистическая партия 17,22 13000 0,07 Югославия Социалистическая партия 12,80 4000 0,03 Источник: III Конгресс РСИ, Брюссель, 5-11 августа 1928 г. Разделы I-IV, Отчет, том 3, часть 1. Glashutten im Taunus, 1974 г, IV 164 -IV 165. Таблица 1.3 Численность членов европейских социал-демократических партий в 1931 году (Члены Рабочего Социалистического Интернационала) Страна* Партия Население, млн. Число членов партии % к общему числу жителей Австрия* Социалистическая партия 6,54 706941 10,80 Болгария Социалистическая партия 5,71 28146 0,49 Чехословакия* Социал-демократическая партия 13,61 224192 1,64 Германия Социал-демократическая партия 63,18 1037384 1,64 Эстония Социалистическая партия 1,12 5130 0,45 Франция Социалистическая партия 40,92 125500 0,30 Великобритания* Лейбористская партия** 42,92 2501000 5,82 Венгрия* Социал-демократическая партия** 8,66 150156 1,73 Латвия Социал-демократическая партия 1,90 9004 0,47 Литва Социал-демократическая партия 2,32 Нет данных - Польша* Социалистическая партия 30,41 95339 0,31 Румыния Социалистическая партия 17,90 12246 0,06 Югославия Социалистическая партия 12,97 Нет данных - Источник: IV Конгресс РСИ, Вена, 25 июля - 1 августа 1931 г. Отчет, заседание, постановление, том 4, часть 1. Glashutten im Taunus, 1974 г, IV 187 - IV 188.

В регионе, который оставался в большей мере аграрным, где пролетариат территориально разбросан и слаборазвит, а классовые различия второстепенны по сравнению с различиями культурного характера (религиозными, национальными), нельзя было ожидать, что социал-демократия станет играть значительную политическую роль. Это было особенно характерно для территории Балкан. Во вновь образованной Югославии, где преобладали культурные (этнические) различия, социал-демократия играла незначительную политическую роль. В период своего легального существования коммунистическая партия Югославии численно превышала своего социал-демократического конкурента. На выборах 1920 года они получили, соответственно, 58 и 10 мест. Социалисты не получили ни одного места на выборах 1923 года и только 1 место спустя два года.

Результаты их румынских товарищей были так же низки.

Румынской социалистической партии, которая едва выжила после репрессий, вызванных крестьянским восстанием 1907 года, так и не удалось завоевать более нескольких процентов голосов электората. На общих выборах 1922 года, через год после того, как большинство членов исполнительного органа партии решило присоединиться к Коммунистическому Интернационалу, социал-демократы сохранили лишь одно место в парламенте.

В ряде других стран ЦВЕ социал-демократия в целом была не столь слаба. В некоторых государствах социал-демократы имели реальное влияние в течение короткого послевоенного периода, который характеризовался по-своему непостоянной, если не революционной атмосферой. Но в последующем они сильно ослабли и, несмотря на сохранение своего легального статуса (в отличие от коммунистического движения), были малоэффективны до конца межвоенного периода.

Прибалтийские государства - прекрасная иллюстрация этой общей тенденции. Война с ее постоянной сменой фронтов, немецкой оккупацией и отступлениями, а также крах российской царской империи привели к радикализации политики стран Балтии. Сильное влияние левых революционных сил, в частности, большевизма, ощущалось там недолго.

"Классовая коммунистическая революция не смогла конкурировать с растущими силами национальной революции" - отметил Иван Беренд (Беренд, 1998, с.134). Как и во многих странах ЦВЕ, прибалтийские коммунистические партии были жестко подавлены вслед за первой после войны волны революций. Однако они вернулись накануне вторжения советских войск в 1941 году.

Одна треть всех голосов на выборах в Учредительное Собрание Эстонии (апрель 1919 г.) была отдана в поддержку социал-демократической партии.

Это была самая сильная партия в парламенте. В последующие годы эстонская социал-демократия постепенно теряла силу, хотя и не в такой степени, как в большинстве других стран ЦВЕ. Парламентская судьба латышской социал-демократической партии разыгрывалась по аналогичному сценарию. Имея первоначально наиболее влиятельную политическую фракцию в Учредительном Собрании страны, она затем стала терять поддержку электората: с 38,7 % в 1920 до 24,8 % в 1928 и 19,2 % в 1931 году. Обе социал-демократические партии лишь изредка участвовали в правительстве, и ни одна из них не смогла выступить в качестве жизнеспособной альтернативы президентскому правлению в 30-е годы. В Литве картина была еще более унылой. Социал-демократическая партия получила, соответственно, 14, 11, 9 и 15 из 112 мест на четырех выборах в 20-е годы (Фон Раух, 1970, стр.84-89).

Нигде история социал-демократии в первые годы межвоенного периода не была столь насыщена событиями, порой трагичными, как в Болгарии, Польше и Венгрии. Переключим теперь внимание на эти страны.

На первых послевоенных парламентских выборах в Болгарии (август 1919 г.) социалисты были третьими после коммунистов и Крестьянского Союза Александура Стамбулиски с 12,8 %, 18,2 % и 31,0 %, соответственно. На выборах в марте 1920 года коммунисты добились даже лучших результатов. Имея 20,2 % голосов они оставили социал-демократов далеко позади (6,1 %). Только благодаря подтасовке на парламентских выборах Стамбулиски получил абсолютное большинство мест (38,2% голосов) и сформировал правительство исключительно из членов Крестьянского союза. Опыт Болгарии, как первой (и единственной) страны управляемой подлинно аграрным лидером, оказался катастрофическим. "Коалиция" традиционной болгарской элиты, поддержанная македонской внутренней революционной организацией, полувоенной группировкой македонских националистов в Болгарии, совершила переворот (июнь 1923 г.), подвергла пыткам и затем убила Стамбулиски, после чего установила репрессивный консервативный режим под руководством Александура Цанкова.

В то время как коммунистическая партия была против такого развития, социал-демократы, как обычно, заняли двойственную позицию. В 1919 году они были втянуты в переговоры о коалиции между ними и Стамбулиски. Дискуссии прекратились из-за статичного, эгалитарного (уравнительного) и крайне антиурбанистического (антигородского) настроя прокрестьянского правительства. Именно это объясняет ту поддержку, которую некоторые социалисты оказали через четыре года перевороту Цанкова (и затем сотрудничали с установленным им репрессивным режимом). Они считали его милитаристское правление не только меньшим злом, но и предпосылкой для восстановления "конституционного режима".

Сотрудничество осуществлялось без формальной санкции партии и многие социалисты, открыто принявшие сторону правительства Цанкова, были впоследствии изгнаны из ее рядов (Коул, 1958, с. 271-272). Местные восстания под руководством теперь уже разбуженной коммунистической партии и большое число (упреждающих) арестов, осуществленных правительством (сентябрь 1923 г.), положили начало цепной реакции жестокого насилия, которое стоило жизни десяткам тысяч болгар. Роль, которую сыграл социал-демократический министр почтового, телеграфного и железнодорожного сообщения Ианко Заказов в подавлении сентябрьского восстания, и ассоциация социал-демократии с режимом "белого террора" Цанкова, стала крайне неприятной неожиданностью для зарубежных социал-демократов. Рабочий и Социалистический Интернационал требовал объяснений.

Болгарские социалисты оправдывали свое присутствие в правительстве Цанкова попыткой сдержать гражданскую войну и предотвратить опасность иностранной интервенции и оккупации. В последствии, под сильным давлением со стороны Интернационала и постепенно осознавая ошибочность оценки идеологического и политического характера режима Цанкова, болгарские социал-демократы ушли из правительства в феврале 1924 года. А исполнительный орган партии выразил сожаление о своей поддержке режима белого террора Цанкова, называя это "печальной ошибкой" (Чичовский, 1931, с. 26).

Короткий период исполнения ими правительственных обязанностей закончился. Болгарские социал-демократы больше не являлись частью истеблишмента, и в дальнейшем им уже никогда не удавалось стать силой, представляющей хоть какое-то реальное политическое значение.

Польская социалистическая партия (ПСП) была третьей на выборах в Учредительное Собрание в начале 1919 года, имея 9,2% голосов, после левой крестьянской партии Вызволение (Освобождение) - 19,2% и национал-демократов под руководством Романа Дмовского (Ендеция ) - 42,3%. Социал-демократы участвовали в разных коалиционных правительствах и даже тех, которые включали крайне националистическую и антисемитскую Ендецию. Они сохранили и даже увеличили поддержку населения в последующие годы, несмотря на ухудшающуюся политическую атмосферу и отсутствие ответственности руководителей. ПСП была пятой на выборах в парламент в 1922 году (10,3 %), третьей в марте 1928 года (13,1 %) и четвертой в ноябре 1930 года (17,3 % как часть левоцентристской коалиции). Самый важный политический акт ПСП - это поддержка путча, организованного ее бывшим лидером Юзефом Пилсудским, потерявшим интерес к социалистической стороне движения задолго до войны.

12 мая 1926 года маршал Пилсудский, разочарованный бесконечными политическими стычками, международной политикой правительства и предполагаемыми военными реформами, встал во главе пятнадцати военных полков и начал поход на Варшаву с целью свержения власти недавно сформированной коалиции Винценты Витоса. Три дня продолжались сражения на улицах города. Успех мятежников был обеспечен после того, как ПСП объявила всеобщую забастовку, которая помешала правительству ввести королевские войска в город. В тот же день, 14 мая, президент Польши и премьер-министр ушли в отставку.

Затем Пилсудский начал "чистку" среди польских политиков. Но его режим санации так и не оправдал надежд, которые он сам породил и у польских социал-демократов, все еще считавших Пилсудского левым, и у своих, веривших в него как в старого солдата.

Итак, можно отметить, что в случаях как с Цанковым, так и с Пилсудским, социал-демократия разделила ответственность за свержение демократически избранного правительства, но не смогла вынести тяжкий груз идей и политики тех режимов, которым она помогла встать у власти. И Цанков, и Пилсудский управляли без, если не против, социал-демократии. Социал-демократы, в целом, неспособны были реализовать свои собственные приоритеты, т.к. никогда реально не находились у власти продолжительное время. В то время как число болгарских социалистов сократилось до минимума, ПСП оставалась уважаемым игроком на польской политической арене, хотя ее разделяли противоречия между "осторожными и умеренными" лидерами и постепенно радикализующимися рядовыми членами (Сетон-Уатсон, 1945, с.166).

Эти судьбоносные эпизоды в истории социал-демократии ЦВЕ четко иллюстрируют двойственность положения движения в межвоенные годы. Больше, чем в Западной Европе, социал-демократы ЦВЕ вынуждены были бороться с конкретными трудностями, вызванными их реформистской позицией. Им не доверяли ни левые, ни правые. Они никогда не примкнули бы к крайне агрессивным и враждебным силам коммунистического движения (Венгерская социалистическая республика в 1919 году была коротким и трагическим исключением) и могли только объединиться со старыми режимами на условиях, которые они не способны были даже определить.

Но наиболее драматичный случай произошел с социал-демократическим правительством послевоенной Венгрии - после неудачной коалиции с представителем "радикальных кругов", графом Михайлем Кароли (октябрь 1918 г.), было позорное поражение советской республики (август 1919 г.), а затем постыдное соглашение с режимом Хорти (декабрь 1921 г.). Формирование правительства Кароли перед окончанием войны было само по себе революционным событием.

Будучи откровенно антиаристократическим, оно представляло собой разрыв, хотя и недолгий, с традиционным политическим превосходством мадьярской аристократии. Но это был и акт отчаяния - безумная попытка остановить угрозу краха и иностранной оккупации. Социал-демократы, основная опора слабой администрации Кароли, поставили тройную цель: парламентская демократия, земельная реформа и территориальная целостность. Именно этот вопрос, будучи угрозой длительному существованию страны в довоенных границах, стал окончательной причиной падения правительства. Западные союзники в основном поддерживали территориальные устремления соседей Венгрии: Чехословакии, Румынии и Югославии. Когда союзнический эмиссар, подполковник Фердинанд Викс, отправил ультиматум правительству Кароли (20 марта 1919 г.) с требованием освободить часть венгерской территории, демократические партии отступили. Они почти умоляли социал-демократов прийти к соглашению с коммунистами, сформировать новое правительство, отказать притязаниям союзников и обратиться к рабочим партиям Европы, чтобы аннулировать этот акт "империализма и реваншизма". Социал-демократическое руководство было разделено, но, столкнувшись со Сциллой революционного энтузиазма и коммунистической гегемонии и Харибдой территориальных потерь, отдало предпочтение сотрудничеству с коммунистической партией, образованной за полгода до того в Москве. Венгерская советская республика, провозглашенная 21 марта 1919 года, была результатом не коммунистического переворота, а упаднического "соглашения" социал-демократических сил. Она просуществовала 133 дня. С точки зрения идеологии и политического лидерства республика была коммунистической диктатурой. Она была символом так называемого "еврейско-коммунистического заговора" и экспансии после Октябрьской Революции в России.

Однако Венгерская советская республика не смогла бы выжить в течение трех месяцев без "тыловой" поддержки социал-демократической партии. Социал-демократы широко присутствовали в центральных и местных органах власти. Республика в итоге потерпела крах под таким же давлением, какое оказывали на правительство Кароли: ультиматумы и блокады союзников, а также военная интервенция со стороны соседних Румынии и Чехословакии.

Прошедшие события помогли спасти Социал-демократическую партию Венгрии, хотя и высокой ценой. "Белый террор" режима Миклоша Хорти, сосредоточившись на (предполагаемой) угрозе коммунизма, не стал преследовать социал-демократическое движение. В этих условиях партия смогла сохранить свой легальный статус в результате соглашения между рядом членов руководства, представленного Каролем Пейером и правительством графа Иштвана Бетлена. Результатом этого стало соглашение Бетлена-Пейера (декабрь 1921 г.), которое дало социал-демократам статус официальной оппозиции за отказ ведения деятельности в сельской местности и органах бюрократической власти. Немногочисленный городской пролетариат - это все, что было оставлено партии. Соглашение раскололо партию. Многих лидеров отправили в ссылку. Те, кто остался, влачили ограниченное и изолированное существование в задних рядах венгерской политики. Тем не менее, они представляли из себя неизменную оппозицию некоторым направлениям в политике правительства, таким, например, как антисемитский уклон. В марте 1944 года партия была запрещена германскими оккупационными властями.

Как уже говорилось ранее, судьба социал-демократии повторяла общие тенденции политики стран ЦВЕ. Чехословакия стала исключением в межвоенный период: чехословацкая социал-демократия занимала специфическое положение среди умеренных социалистических партий региона. Политическую стабильность в стране во многом обеспечила особая форма коалиционной власти, порожденная широкими внепарламентскими консультациями между лидерами пяти (затем шести) самых крупных демократических партий, включая социал-демократическую партию. Социал-демократы участвовали в правительстве в течение всего межвоенного периода, кроме 1926-29 годов. После победы на парламентских выборах в апреле 1920 года (25,7 % голосов) они даже назначили премьер-министра страны. Возможно, что Чехословакия была единственной страной, где социал-демократы были в состоянии принять существенные индустриальные и социальные законы на долгосрочной основе (в Польше ПСП имела только скоротечную возможность в начале послевоенного периода). Однако, как и в любом другом месте, разрыв с коммунистами серьезно ослабил развитие электората социал-демократического движения. В конце межвоенного периода они были третьими, имея 8,9 % в ноябре 1925 года (коммунистическая партия была второй - 13,2 %), вторыми в октябре 1929 года, достигнув 13 % (у коммунистов - 10,2 % голосов) и снова третьими в мае 1935 года с 12,6 % голосов (коммунистическая партия оставалась довольно стабильной - 10,3 %).

Единичность чехословацкого примера только подчеркивает общее разочарование социал-демократией в странах ЦВЕ в межвоенный период. Приведенное ниже суждение Коула кажется слишком ограниченным, так как оно формально концентрируется на политическом влиянии движения, но тем не менее подчеркивает слабость социал-демократии: "… в 30-е годы социал-демократия, кроме Чехословакии, где она отвоевала некоторые позиции, уступленные ранее коммунистам, и в какой-то мере Польши, где она все еще оказывала некоторое сопротивление диктатуре за пределами парламента, почти вымерла. Коммунизм, с другой стороны, будучи везде вне закона, продолжал иметь значительную поддержку и фактически завоевывать позиции, несмотря на его подавление в предвоенные годы, во всяком случае в балканских странах, где он был традиционно сильнее, чем социал-демократы, неоднократно компрометировавшие себя, идя на соглашение с организаторами диктаторских переворотов." (Коул, 1960, с. 203).

История восточно-европейской социал-демократии после второй мировой войны в общем известна, по крайней мере, ее "исход". Социал-демократия прекратила свое существование в качестве организованной политической силы на целых четыре десятилетия после того, как коммунисты получили власть и практически прекратили деятельность социал-демократии в регионе, что в свою очередь затруднило ее восстановление из коммунистического пепла в 1989-91 годах. Преобладающее толкование этой ситуации заключается в том, что социал-демократия была уничтожена путем махинаций и террора со стороны коммунистических партий, поддержанных оккупационными силами в виде Красной Армии. Несмотря на преобладание этой точки зрения, она является неполной. Ею в значительной степени игнорируется тот первоначальный энтузиазм, с которым многие социал-демократические партии хотели присоединиться к "национальным правительствам", где преобладали коммунисты, а также недооценивается подрывное и деморализующее влияние раздоров внутри самого социалистического движения.

В связи с фактической "советизацией" стран ЦВЕ взаимоотношения между коммунизмом и социал-демократией прошли ряд этапов: от добровольного сотрудничества через усиливающееся давление и открытый террор к уничтожению (путем принудительного объединения). В некотором отношении первые послевоенные годы напоминали ситуацию после первой мировой войны. Вновь социал-демократы воспользовались преимуществом, которое дала им всеобщая надежда на радикальные изменения, повсеместно разделяемая вера, что дни старого режима, принесшие разочарования в межвоенные десятилетия и невероятные страдания в годы войны, закончились. Многие социал-демократы были согласны с усилением советского влияния в своих странах (не путать с полной "советизацией") и вхождением в коалиционные блоки, создаваемые в большинстве стран по инициативе местных коммунистических партий на последнем этапе войны (Польский комитет национального освобождения, Национальный демократический фронт Румынии, Отечественный фронт Болгарии и Национальный фронт Чехословакии).

Аналогичным образом социал-демократы добровольно участвовали вместе с коммунистами и другими антифашистскими элементами в послевоенных коалиционных правительствах. В определенных случаях социал-демократические партии несли совместную ответственность за остракизм (бойкот) буржуазных политических сил, таких как Аграрная партия Чехословакии, которая осталась за пределами руководящего фронта страны, и Партия мелких фермеров Венгрии, которая получила абсолютное большинство на единственно свободных выборах в ноябре 1945 года перед тем, как она была распущена.

Что касается выборов, то результаты социал-демократов были различны на свободных выборах в первые послевоенные годы. В условиях радикальной атмосферы коммунисты определенно выигрывали своим поведением во время войны и присутствием могущественного союзника - Советской Армии. На выборах в мае 1946 года Социал-демократическая партия Чехословакии осталась далеко позади коммунистов - 14 % и 38 %, соответственно. Никогда прежде коммунистическая партия не получала такой высокий процент голосов на свободных и справедливых выборах. В Берлине 48,7% всех голосующих поддержали Социал-демократическую партию Германии (СДПГ) во время муниципальных выборов, состоявшихся в августе 1946 года. Берлин был единственным местом оккупированной советскими войсками Германии, где СДПГ было позволено конкурировать с ОСПГ (Объединенной социалистической партией Германии).

Неожиданно лишь 19,8 % проголосовали за объединенный список ОСПГ. Отто Гротеволь, председатель Центрального Комитета ОСПГ в Берлине, был сторонником объединения с коммунистической партией - первоначально даже больше, чем руководство Коммунистической партии Германии. Официальные результаты вторых послевоенных выборов в Венгрии, проведенных под сильным коммунистическим давлением, показали явное большинство, более 60%, левой коалиции социал-демократов (14,9%), коммунистов (22,3%) и двух крестьянских партий. Это был драматический поворот от результатов первых свободных выборов в ноябре 1945 года. Тогда Партия мелких фермеров выиграла с 57 % голосов, Социал-демократическая партия Венгрии получила 17,4 % и коммунисты 17 %.

На Балканах социал-демократические партии имели мало шансов изменить свою очень бедную событиями историю. В Албании фактически все действующие, или кажущиеся таковыми, политические оппоненты были уничтожены путем чисток и судебных преследований в конце 1946 года. Также как и в Югославии, социал-демократия никогда не могла дать реальный отпор политической монополии коммунистической партии. В Болгарии оппозиционная Социалистическая партия под руководством центристского лидера Косты Лулчева вместе с аграриями, возглавляемыми Николой Петковым, выиграли 28 % голосов на выборах в Великое Национальное Собрание (октябрь 1946 г.). Девяносто девять оппозиционных политиков, из которых девять - социал-демократы (возглавляемыми Лулчевым), были выбраны депутатами. Это был достойный результат, принимая во внимание истории с манипуляциями, которые сопровождали болгарские выборы, но он имел весьма низкое политическое значение. Лулчев был одним из тех социал-демократов, которые не поддались давлению со стороны коммунистических властей, что впоследствии стоило ему жизни. Он отказался участвовать в правительстве, сформированном в ноябре 1945 года, где преобладали коммунисты, а также не стал объединяться с коммунистической партией. С парламентской трибуны он постоянно противостоял коммунистическому руководству. Такое инакомыслие, в конце концов, привело к его аресту, осуждению и тюремному заключению в ноябре 1948 года. Живым из тюрьмы он уже не вышел. В Румынии три социал-демократа вошли в правительство после переворота августа 1944 года и установления режима маршала Иона Антонеску, румынского военного лидера и его окружения. Распространение советского влияния и постепенная "коммунизация" Национального демократического фронта заставили социал-демократов создать отдельный объединенный список кандидатов вместе с Румынской коммунистической партией (хотя партия из-за этого раскололась). Когда Фронт выиграл нечестные выборы в ноябре 1946 года, социал-демократическая партия была практически заморожена.

Социал-демократические силы были гораздо более внушительным барьером на пути процесса советизации, чем другие политические партии. Часто они были слишком большими и идеологически близкими к коммунистическому движению, чтобы объявить их вне закона и уничтожить, т.е. повторить участь, на которую были обречены многие буржуазные и крестьянские партии. Коммунистический выбор вел к их уничтожению путем принудительного объединения. 1948 год - это год конца социал-демократии в ЦВЕ. Социал-демократическая партия Румынии объединилась с Румынской коммунистической партией в феврале. Их чехословацкие товарищи последовали за ними в апреле, венгерские социал-демократы в июне, болгарские социалисты в августе, а польская партия была окончательно ликвидирована в декабре того же года.

Противники сотрудничества и слияния внутри социал-демократических партий, которые не пошли по пути эмиграции из страны, подверглись преследованиям, арестам и осуждению (см. Ходош, 1997, и Ревес, 1971). Вопрос был только во времени, необходимом для того, чтобы тех социал-демократов, которые были за объединение и великодушно получили за это видное положение в объединенных партиях, постигла та же самая участь. Большинство процессов прошли за закрытой дверью. Обычно полученные "признания" широко не публиковались. Очевидно "раскаивающиеся" социал-демократы - не совсем хорошее средство пропаганды. Масштабы террора были различными в разных странах. Практически все центристские и правые лидеры Чехословацкой социал-демократической партии покинули страну после февраля 1948 (и образовали партию эмигрантов в Лондоне). Число арестованных активистов оставалось сравнительно небольшим, порядка нескольких сотен. Однако в Венгрии более 4000 социал-демократов различной ориентации стали жертвами мести со стороны коммунистических лидеров. Те, кто выжил в тюрьме, были в большинстве своем освобождены в период правления реформистского правительства Имре Надя (1953-54 гг.).

Самой важной причиной уничтожения социал-демократии в послевоенной ЦВЕ было, конечно же, значительно более сильное положение коммунистических партий, поддерживаемых Советским Союзом. Социал-демократы только смогли реагировать на растущую мощь коммунистов и их злоупотребления властью. Их ответная реакция проявлялась по-разному: от фундаментальной и постоянной оппозиции коммунизму на политической основе до восторженного сотрудничества с ними, открытого или скрытого. Окончательное решение о принятии коммунистических условий объединения - решение, которое были вынуждены принять все лидеры партий, не следует обязательно рассматривать как акт капитуляции или предательства.

Подчинение в самый неблагоприятный период за всю историю "соотношения сил" (стандартная коммунистическая фраза) понятно, так как надежда сохранить хотя бы небольшие "независимые" остатки социал-демократического мировоззрения оказалась тщетной. В конце концов история очень проста: социал-демократы были слишком слабы и обладали несопоставимо малыми властными средствами для противостояния коммунистическому давлению и методам, которые использовали коммунисты.

Однако такое изложение событий не может скрыть того факта, что у социал-демократических партий были жестокие внутренние разногласия по вопросу сотрудничества с коммунистами и такие трения, видимо, по иронии судьбы, облегчили последним задачу по ослаблению, а затем и уничтожению их оппонентов.

К числу сторонников более тесного сотрудничества (или объединения) с коммунистами относились разные представители социал-демократии: от убежденных радикалов, захваченных революционным духом эпохи, до замаскированных коммунистов и коммунистических агентов. Хотя коммунисты поощряли разногласия и манипулировали ими, они их, конечно же, не создавали. Разногласия были постоянной и характерной чертой социал-демократического движения - фактором, который лишь усугублялся специфическими послевоенными условиями всеобщего разрушения, отчаяния и революционной нетерпимости. Возьмем для примера Польшу. К тому времени, когда Советская Армия подошла к довоенным границам Польши, в стране существовали три активные социалистические организации. Две из них назывались Польской социалистической партией: левая фракция, которая, после первоначальных колебаний, начала доказывать необходимость долгосрочного сотрудничества с вновь образованной коммунистической партией, и "традиционная", более многочисленная ПСП (во время войны: СРН-ПСП - ПСП за Свободу, Равенство, Независимость), поддерживающая правительство в эмиграции в Лондоне. Традиционная ПСП постоянно отказывалась объединяться с коммунистами, которые организовали Польскую рабочую партию, а также противостояла упорным попыткам коммунистов сфабриковать объединенный список для выборов в январе 1947 года, несмотря на то, что им было запрещено участвовать по отдельности. Год спустя коммунистическая партия просто проигнорировала более высокий статус традиционной ПСП и объединилась с недавно созданной "ПСП" левого крыла (Люблинская фракция) в целях создания Польской объединенной рабочей партии (ПОРП).

В отличие от большинства польских социалистов чехословацкие социал-демократы с большим желанием приняли концепцию Национального фронта о сотрудничестве с коммунистами. Они подписались под декларацией в Кошице (апрель 1945 г.), которая стала предпосылкой легализации политической деятельности, и присоединились к левому правительству. Однако, подобно ПСП, Чехословацкая социал-демократическая партия разделилась во мнениях о характере ее взаимоотношений с коммунистической партией.

Сотрудничество, как таковое, не ставилось под угрозу, основной вопрос состоял в том, будет ли безотлагательное объединение выгодно партии. Левая (радикальная) группировка, возглавляемая бывшим послом в России Зденеком Фирлингером, была сторонником объединения. Наиболее консервативная часть руководства во главе с Вацлавом Мажером искала сближения с некоммунистическими партиями. На XXI съезде партии (ноябрь 1947 г.) радикалы потерпели неожиданное, хотя и временное, поражение. Чешские и словацкие социал-демократы вновь официально объединились (что сделало социал-демократическую партию единственно эффективной национальной партией) и вопрос слияния с коммунистами был снят с повестки дня. Однако в феврале 1948 года вопрос об объединении возник снова. Разрываемое между сильным напором коммунистов, настаивающих на формировании двухпартийного коалиционного правительства, и оппозицией, требующей от социал-демократов отозвать их представителей из правительства, руководство раскололось и партия развалилась. Три левых социал-демократа вошли в новую, преимущественно коммунистическую администрацию. В течение месяца партийный центр решил, вопреки своему уставу, объединиться на короткий срок с доминирующим коммунистическим движением.

Таким образом, теперь стало очевидным, что социал-демократия играла важную роль в первые годы формирования независимости; она объединилась со старым режимом в период после первой мировой войны и вынуждена была сотрудничать с новой, революционной элитой после второй мировой войны. В конечном итоге она оказалась неспособной повлиять на те силы, которые впоследствии ее погубили. В конце 1948 года, когда всерьез началась холодная война, восточно-европейская социал-демократия прекратила свое существование как одна из политических семей, имеющих самую длинную историю в регионе, и была объявлена пережитком прошлого. Все, что осталось от восточно-европейской социал-демократии - это воспоминания и самая малочисленная, старая и ограниченная за всю историю группа политиков-эмигрантов, довольно грустный рассказ о которых приводится ниже. Все-таки в некотором отношении социал-демократия продолжала присутствовать в странах ЦВЕ - но не как политическая организация, а как с трудом определяемый набор политических идей, выражающихся в ревизионизме, коммунистическом реформизме и антикоммунистическом диссиденстве. И вот, на этих едва различимых следах продолжающегося существования социал-демократической идеи - от подавления социал-демократических партий после установления коммунизма в конце 40-х годов до их возврата после падения коммунистического правления - мы и сосредоточим свое внимание ниже. В то же самое время хотелось бы предостеречь от неправильного понимания следующего: хотя коммунистический реформизм или ревизионизм, возможно, и был инспирирован социал-демократической мыслью, но это совсем не то же самое, что социал-демократия и его не следует отождествлять с социал-демократией.

Наиболее фундаментальным из всех различий является то, которое сопровождает понятие политической демократии, находящейся намного ближе к центру социал-демократической мысли, чем к идеям и концепциям ревизионистов и реформистов.

Растущий коммунистический террор вынудил многих выдающихся социал-демократов ЦВЕ бежать из своих стран. Те, кто оставался политически активными, столкнулись с трудностями жизни в эмиграции, а также с неосведомленностью и равнодушием их западных товарищей. Для координации своих усилий в марте 1948 года они создали Бюро Социалистического Интернационала в Париже, которое в июле следующего года было преобразовано в более постоянный Социалистический союз ЦВЕ (ССЦВЕ) в Лондоне.

Международная социалистическая конференция (позднее Социалистический Интернационал) приняла большинство партий союза в качестве консультативных членов.

Союз эмигрировавших социалистов определил для себя три основные цели. Приоритетными были единство и взаимная солидарность. В эмиграции партиям пришлось преодолеть раздоры в своих рядов, возникшие как результат напряженности между теми, кто был против, и теми, кто выступал за сотрудничество с коммунистическими партиями. "Видя печальную перспективу своих стран, - заявлял ССЦВЕ, - социалистические партии оставили позади все разделяющие их разногласия, в своей решимости действовать в безупречном унисоне" ("Единство - прелюдия к свободе", с.3). Такой вывод был, несомненно, слишком оптимистичным, даже с учетом того, что внутренние разногласия, которые первоначально нанесли ущерб репутации и политической эффективности эмигрировавших социалистов, не стали серьезной проблемой в последующие годы. Второй целью союза было создание и развитие организационных связей с международным социал-демократическим движением. Это оказалось довольно трудной задачей.

Статус партий в эмиграции в Социалистическом Интернационале оставался противоречивым и ненадежным. В разные моменты времени Бюро Интернационала формально ставило вопрос о категории консультативных членов. Третья цель ССЦВЕ была еще более сложной: поиск моральной и политической поддержки демократического социализма как основного вызова коммунистической доктрине и ее методам в странах ЦВЕ. "Социалистическая альтернатива для Восточной Европы" призывала к "национальной независимости, самоопределению людей и демократии в самом полном смысле этого слова". Социалисты-эмигранты питали очень мало иллюзий в отношении коммунистического порядка, считая, что он "сильно отличается от социалистических ценностей и целей" - "во всех отношениях". Отсюда национальная независимость стала вопросом первоочередной важности. "Это подчиненные страны" - постоянно напоминали социал-демократы-эмигранты своим западным товарищам. Некоторые были грубо включены в состав Советского Союза. Будучи единой оппозиций "диктатуре коммунистического тоталитаризма", члены Союза выдвигали "принципы политической и социалистической демократии, а также неотъемлемых человеческих прав".

Планирование должно быть сведено до элементарного экономического развития и перераспределения богатства. "Конфискация всей экономики не обязательно должна привести к социализму" - дополнял ССЦВЕ. Реальной проблемой была не сама по себе государственная собственность, а ее искажение коммунистами. Советский Союз и класс местных управленцев реально получали прибыль в рамках коммунистической экономической системы ("Социалистическая альтернатива для Восточной Европы", 1961, с. 4-5; "Делегация ССЦВЕ на конференции Совета Социалистического Интернационала", "Призыв рабочих", сентябрь-октябрь 1964, с. 11-14; Войны, 1961, с.5, 7, 16-17).

Рассуждая задним числом, это кажется весьма пророческим, но в контексте расширяющейся холодной войны, в ситуации, когда многие западные социал-демократы считали своей очевидной задачей смягчить напряженность между Востоком и Западом, сократить гонку вооружений и найти пути сближения как средство постепенного изменения коммунистической системы, такие истины не легко принимались социал-демократами. Социалистам-эмигрантам всегда нужно было преодолевать отсутствие серьезного интереса и понимания (по крайней мере, так они считали) со стороны ведущих западноевропейских социал-демократов ("За свободу и социализм", с.6; "Социалисты угнетенных стран за свободу, демократию и независимость", с.14). Социалисты-эмигранты никогда не ощущали себя оцененными по достоинству, несмотря на их статус наблюдателей на собраниях Интернационала или регулярные дотации от некоторых крупных социал-демократических партий, без которых они перестали бы функционировать.

Суть заключалась в том, что политическое мнение социалистов-эмигрантов, даже их простое присутствие в рядах Социалистического Интернационала, не соответствовало политическим приоритетам большинства западноевропейских социал-демократов. Социалисты-эмигранты из стран ЦВЕ высокомерно отрицали те толкования коммунизма, которые они читали в международной социалистической прессе - "в полной противоположности с нашими собственными концепциями и прошлым опытом" (Вторая конференция социалистических партий Восточной Центральной Европы - Париж, 2-4 октября 1948, с.7). Они приветствовали первые шаги по десталинизации и считали это свидетельством постоянного давления социалистических идей в регионе. В то же время, они предостерегали западных социал-демократов от необоснованного оптимизма и указывали им на отсутствие перемен и шаткость "доброй воли и чисто политических соображений", на которую те опирались (Заремба, 1961, с.9; "Что изменилось в Восточной Европе в постсталинский период? - Отчет группы исследователей по вопросам Восточной Европы, в Бюро Социалистического Интернационала. Архив Международного Института Социальной Истории, Амстердам, Социалистический Интернационал, папка 596). Социалисты-эмигранты искренне сожалели о Ялтинском соглашении (1945 г.), квалифицируя его как "акт слабости и неоправданных уступок со стороны двух западных лидеров - Рузвельта и Черчилля. Они были неверно информированы и в результате предали жителей ЦВЕ" (Петков, 1965, с.2).

Это враждебное толкование Ялтинского соглашения, сформировавшего основу международного порядка в послевоенной Европе, отразило существенные споры между союзом социалистов-эмигрантов и большинством Социалистического Интернационала: какой политике следовать в отношении коммунистических режимов Восточной Европы? "Мы хотели участвовать во всей деятельности международного сообщества социалистов" - говорил Зивко Топалович, председатель Конференции эмигрантских партий в Париже (март 1948 г.), своим товарищам по эмиграции по приезде на Запад, - "но они продолжали держать нас в подвешенном состоянии". Он так вспоминает свою первую встречу с Гарольдом Ласки, членом исполнительного органа Рабочей партии, два года назад: "Он сказал нам, что пытался добиться понимания от русских, и поэтому вынужден держаться на расстоянии от социалистов из стран, находящихся под влиянием России" ("Социалисты угнетенных стран", с.14). Забота о возможном сближении Запада и Востока за счет жителей регионов и положения социалистов-эмигрантов в Интернационале с самого начала тревожила политических эмигрантов. И чем больше Социалистический Интернационал подпадал под очарование разрядки, тем хуже они себя ощущали.

Анализируя документы ССЦВЕ и его членов, можно обнаружить, что наиболее поразительной была не частота, с которой социалисты-эмигранты должны были отстаивать свои позиции, а тот факт, что с течением времени их перестали слушать. Например, в июле 1957 года, когда международный секретарь Голландской рабочей партии Альфред Мозер написал записку секретарю Социалистического Интернационала, в которой спросил его, не следует ли недавно созданной комиссии по разоружению и коллективной безопасности в Европе пригласить члена эмигрантского общества на их дискуссии. Как бы то ни было, вопрос взаимоотношений между Востоком и Западом напрямую касался жизни восточных европейцев, подчеркивал Мозер, почему же тогда Интернационал не назначил ни одного представителя от коммунистических стран в комиссию? (Архив IISH, Социалистический Интернационал, папка 801). Этот пример является одним из многих, демонстрирующих то ограниченное положение, которое занимали представители партий в эмиграции в Социалистическом Интернационале менее чем через десять лет после фактического уничтожения социал-демократии в странах ЦВЕ.

Ограниченные финансовые и организационные ресурсы социал-демократов-эмигрантов снижали возможность вести реальную пропаганду в их собственных странах.

Еще сложнее и ненадежнее было их политическое положение в этих условиях. Несмотря на то, что они были приняты в ряды международной социал-демократии, к ним относились пренебрежительно и никто не думал, что они будут играть существенную роль в реальной политике, даже в политике по отношению к странам ЦВЕ. Более того, социал-демократам не очень доверяли более консервативные эмигранты и ярые антикоммунисты, голос которых звучал все более убедительно. Они были влиятельнее и ближе и в личном, и в идеологическом отношении, к правящим политическим кругам Соединенных Штатов, а также к рычагам пропаганды (радио "Свободная Европа", "Голос Америки").

Наиболее важная причина того, почему послание социалистов-эмигрантов почти не имело веса в их странах - их непривлекательность. Для многих восточных европейцев социал-демократия была идеологически слишком близка к коммунизму и подпорчена послевоенным сотрудничеством с коммунистическими партиями, чтобы стать приемлемой и популярной. Для тех, кто верил в реформирование коммунизма и ощущал себя близким либо к коммунистическому реформизму, либо к антикоммунистическому ревизионизму, социал-демократы-эмигранты становились все более незначительными пережитками прошлого, далекими от суровой реальности коммунистической политики. Различные попытки восстановить социал-демократические партии в регионе (в 1956 г. в Венгрии, в 1968 г. в Чехословакии и в 80-е годы в Польше) оказались весьма безуспешными.

Социал-демократическая партия в Венгрии существовала столько, сколько длилось восстание. Лидеры Пражского мятежа были не в большом восторге от идеи политического плюрализма, не говоря уже о создании социал-демократической партии. Они никогда не пытались переосмыслить принудительное объединение 1948 года. Поляки же, несмотря на их славную летопись ПСП и ее современное руководство (Ян-Йозеф Липский), были просто не заинтересованы.

С точки зрения их перспективы социалисты-эмигранты понимали, что развитие ситуации в коммунистических странах ЦВЕ вселяет им мало надежд. Ревизионизм, таким образом, воспринимался как один из первых и наиболее обнадеживающих сигналов перемен. Он был очень близок, по крайней мере, по их ощущениям, к демократическому социализму. "Есть много правомерного в том, что коммунистические лидеры определяют ревизионизм, проникающий в коммунистические партии, стоящие у власти, как социал-демократическую ересь" - писал Зигмунт Заремба, председатель ССЦВЕ (Заремба, 1961, с.9). В качестве побочного продукта десталинизации коммунистический ревизионизм был наиболее заметной, активной и (первоначально) влиятельной формой оппозиции ортодоксальному марксизму-ленинизму и бюрократическим режимам, на нем основанные. Ревизионисты представляли собой группу разных людей.

Ревизионизм никогда не классифицировался. Очевидно из-за того, что ревизионисты критиковали коммунистическую ортодоксальность и жесткость с партийных или весьма близких к ним позиций, используя марксистский язык, они действительно имели некоторый вес, по крайней мере, какое-то времени, среди местных руководителей партий. На самом деле ревизионизм был одним из немногих выражений политического критицизма в странах ЦВЕ, близкий к социал-демократическим доводам.

Польский философ Лешек Колаковский, один из наиболее ярких представителей ревизионизма, заявил, что его основными целями являются: полная демократизация общественной жизни и внутрипартийная демократия (вопрос о монополии власти коммунистической партии был поставлен позднее); восстановление национального суверенитета (на основе традиционно социалистических, а не националистических, принципов); и, наконец, - рационализация и либерализация управления экономикой (без широкомасштабной приватизации или маркетизации) (Колаковский, 1978, с.458-459). Ревизионизм был ограничен определенным местом и временем. Во-первых, он был преимущественно центрально-европейским явлением: Круг Петофи в Будапеште, связанный косвенно с Имре Надем, и, особенно, группа партийных интеллектуалов в Польше: Колаковский, Зигмунт Бауман, Эдвард Липинский и другие. В Юго-Восточной Европе, Болгарии и Румынии, ревизионизм практически отсутствовал. Во вторых, наличие ревизионизма терпели только лишь в течение короткого периода времени. Драматические политические события в Венгрии в октябре 1956 года были инспирированы, по крайней мере, на начальном этапе, последователями радикального варианта ревизионистской мысли.

Восстание позволило социал-демократической партии вновь появиться, пусть лишь на несколько дней, перед тем как радикальный ревизионизм и социал-демократия были уничтожены в фарватере советского вторжения 1956 года. Польский ревизионизм умирал медленной смертью через репрессии (изгнание из страны) и растущую потерю интереса. В третьих, из-за отсутствия проницательности со стороны коммунистических режимов ревизионисты постепенно радикализировались, лишались иллюзий и вычеркивали из памяти веру в возможность реформирования коммунистической системы. Пример Пражского мятежа 1968 года является, как раз, таким случаем. Результаты вмешательства стран Варшавского Договора окончательно нанесли смертельный удар по идее, существовавшей среди партийной интеллигенции, о том, что коммунистическая система может быть реформирована изнутри. За некоторым исключением многие ревизионисты освободились от марксистско-ленинской методологии и изменили свою концепцию реформ. Большинство бывших ревизионистов признали тот факт, что коммунизм невозможно реформировать, не поставив под вопрос его основные признаки, в частности, вопрос о политической демократии и продолжении существования однопартийной системы.

Признав понятие "нереформируемости коммунизма", ревизионисты пошли дальше доминирующей в среде западноевропейской социал-демократии интерпретации, согласно которой коммунизм можно изменить и уклонение со стороны Запада от наступательной или конфронтационной политики является лучшим способом достижения этого.

"Реформизм" в наибольшей степени выражает преемственность между коммунистическим управлением и посткоммунистической социал-демократией.

Реформирование коммунизма можно определить как сочетание осторожных, нерешительных и часто непоследовательных попыток произвести реформы сверху, т.е. руководителями партий. Первоначально реформизм касался, прежде всего, экономической сферы, но с 80-х годов он попытался посягнуть и на политическую. Имена бывших социал-демократов, таких как Ресо Ньерш (Венгрия), Влодзимеж Брус (Польша), Бранко Хорват (Югославия) и Ота Шик (Чехословакия) обычно связывают с ранними попытками проведения экономических реформ. Коммунистический реформизм, подобно ревизионизму, был ответом на жесткие и крайне ограниченные рамки сталинской системы.

Коммунистический реформизм прошел два этапа. "Ранних" реформистов воодушевляла, главным образом, десталинизация конца 50-х и начала 60-х годов, и они продолжали (либо притворялись, что продолжают) верить в коммунизм как конечную цель их политики.

Ранний реформизм достиг своего апогея, а затем и развязки, во время пражского мятежа 1968 года. Когда Михаил Горбачев подхватил нить реформы коммунизма, которую Александр Дубчек, лидер пражского мятежа, уронил еще двадцать лет тому назад, реформистская концепция перемен потеряла уже большую часть своей привлекательности и состоятельности. В конце концов, теперь уже едва заметная линия отделяла "ранний" реформизм от ревизионизма. Существенное различие заключалось в их отдаленности от центра власти. В целом реформисты были гораздо ближе к партийному руководству, а иногда и прямо входили в него, чем ревизионисты.

В отличие от "ранних" реформистов и существовавших тогда вне партий ревизионистов реформисты "второго поколения", будучи продуктом 80-х годов, не стали откровенно объявлять свою идеологическую позицию, кроме марксистско-ленинской догмы, которую они первоначально использовали для подтверждения и сохранения своей монополии на власть. Реформисты второго поколения избрали явно технократический подход. В основном они намеревались укрепить коммунистическую системы путем рационализации (или модернизации) ее экономической и политической основы. Если эти реформисты (от Михаила Горбачева в Советском Союзе до Мичеслава Раковского в Польше, Имре Рожгаи и Миклоша Немета в Венгрии и многих других) и имели долгосрочную перспективу, она была неопределенной и неясной. Тем не менее, далеко идущие политические перемены были теперь на повестке дня. "Гласность", "равенство перед законом", (социалистическое) правовое государство и многие другие политические новшества, которые в основном пришли из другой реальности, вошли в коммунистический лексикон. Однако, по мере того, как эти изменения внутри коммунистической системы становились все более очевидными, использование термина "реформа коммунистической системы" становилось все более проблематичным.

Задним числом реформизм конца 80-х можно было бы назвать роковым сочетанием нерешительных (преимущественно), хотя и инновационных и не лишенных воображения инициатив сверху, предпринимаемых в силу быстро прогрессирующего ухудшения экономической ситуации, и действий оппозиции, которая прекрасно понимала, насколько реформы должны были изменить эту систему. В конечном итоге неизбежность перемен убедила даже инициаторов реформ внутри партийной номенклатуры (в Венгрии, Польше и Советском Союзе) отказаться от идеи реформирования коммунизма. Отражая развитие раннего реформизма, вторая волна коммунистического реформизма разбилась в момент, когда она достигла своей наивысшей точки. В конечном итоге - это был продукт противоречивости реформизма и результат парадокса реформы коммунистической системы: изменяя коммунизм, она неизбежно ослабляла его, а ослабив и, в конце концов, свергнув коммунизм, она сделала реформизм устаревшим понятием. Историк Теодор Хеймроу изучил крах ряда докоммунистических режимов: от царской России и республиканского Китая до падения милитаристского правительства Батисты на Кубе. Если не знать, как его проницательные выводы объясняют отчаянные попытки этих старых режимов удержать свою гегемонию, их можно ошибочно принять за уничтожающее осуждение коммунистического реформизма.

"Чувствуя приближение кризиса, старый порядок часто пытается защитить себя, делая вид, что проводит реформы, или даже действительно осуществляет их" - пишет Хеймроу. "Есть воззвания, утверждающие, что в результате политической либерализации и экономических улучшений, государство станет более сострадательным, справедливость более беспристрастной и руководство более эффективным. Руководство прилагает усилия, пусть робкие и нерешительные, чтобы исполнить ряд своих обещаний.

Назначаются консультативные комитеты и консультационные совещания для выработки рекомендаций по изменению существующей системы. Правила, регулирующие прием на работу государственных чиновников, содержат меньше ограничений. Цензура прессы частично ослабляется. Молчаливо допускается некоторое выражение недовольства". И продолжает: "Если бы реформы начались на одно поколение раньше, их бы приветствовали как решающий шаг на пути развития общества. Теперь же, когда они наконец-то состоялись - в ответ на растущие громкие требования перемен, общество их отвергает как робкие и неадекватные" (Хеймроу, 1990, с.4).

Подобно ревизионизму и диссиденству коммунистический реформизм ограничивался странами Центральной Европы (кто-то может сослаться на югославский опыт рабочего самоуправления, но его вдохновляющая идея не была элементом социал-демократической идеологии). Венгерская социалистическая рабочая партия (в Венгрии реформизм был более или менее постоянным атрибутом коммунистической политики после 1956 г.) имела наиболее убедительную историю. Новый экономический механизм, созданный в 1968 году, несмотря на его ограниченность с посткоммунистической точки зрения, был наиболее всеобъемлющей экономической программой реформ до наступления перемен в конце 80-х годов. Это был единственный пример, когда коммунистическая партия планировала и осуществляла реформы без непосредственного и неопровержимого давления со стороны общества. Посткоммунистическая Венгерская социалистическая партия, как верно подчеркивает Атилла Аг, была единственной коммунистической партией, которая перестала быть коммунистической еще до окончательного падения коммунизма. Она активно и опосредованно вела коммунистическую партию к концу (Аг, 1995, с.492). В то же самое время необходимо помнить, что венгерских коммунистов "втолкнули в процесс адаптации" и что драматические перемены 1989 года едва ли можно рассматривать "как их собственный выбор" (Уоллер, 1995, с.487).

Аналогичное развитие событий наблюдалось в Польше 80-х годов как результат шестнадцати месяцев правления "Солидарности" (август 1980 г. - декабрь 1981 г.) и периода военного положения. Команда Войцеха Ярузельского пошла на политические перемены (термин реформы в этом случае неадекватно отражает действительность из-за противоречивого и ограниченного характера многих мер) после глубокого кризиса власти и законности, который в итоге усилил этот процесс. Ярузельский и его ближайшие соратники, возглавляя партию, такую же разнородную и так же распавшуюся на группировки, как Венгерская социалистическая рабочая партия, предприняли ряд дерзких, инновационных шагов, последствия которых вышли далеко за пределы Польши: обсуждение за "круглым столом" с представителями оппозиции в период февраля-апреля 1989 года, полусвободные выборы в июне и, наверное, самое важное, назначение в августе Тадеуша Мазовецкого первым в регионе некоммунистическим премьер-министром. Этим назначением, коммунистическое руководство разрушило один из двух главных столпов коммунистической системы: монополию на власть коммунистической партии. Падение второго столпа, на который опирался международный коммунизм - Советского Союза и вынесение ему исторического вердикта, оставалось только вопросом времени.

С идеологической и, в меньшей степени, личной точек зрения сегодняшняя социал-демократия не является ни продолжением реформ коммунизма, ни, как мы увидим, некоммунистическим диссиденством. На практике отсутствие согласия, "исторического" или "посткоммунистического", между социал-демократией и бывшими диссидентами по-прежнему велико. Их взаимоотношения все еще характеризуются, в основном, чувствами недоверия и неприязни. Однако история некоммунистического диссиденства имеет особое значение по двум основаниям: во-первых, кажется, что существует причинная связь между историей диссидентства или оппозиции в коммунистический период и типом посткоммунистического перехода (включая положение социал-демократии); и, во-вторых, традиции политической оппозиции были нужны, чтобы сохранить память о социал-демократии. Тем режимам, которым не надо было бороться с демократически настроенной, реально значимой оппозицией (балканские страны, включая Румынию и бывший Советский Союз), не доставало ни сильного толчка для проведения реформ, ни соратников, с которыми можно было бы обсуждать проблемы, в тот момент, когда перемены стали неизбежным. Только Польша, Венгрия и, в меньшей степени, Чехословакия имели опыт некоторой "традиции" коллективного инакомыслия. В Польше оно достигло беспрецедентно массовых размеров во времена "Солидарности", и общество продемонстрировало самую высокую стойкость к идеологическим претензиям коммунистов, чем где-либо еще в регионе. В Венгрии и Чехословакии число диссидентов было всегда небольшим, но, как верно подчеркнул Владимир Тисманеану, они на самом деле создали "концепцию свободы, ставшую основополагающей для новой политики периода после 1989 года" (Тисманеану, 1998, с. 82).

За небольшим исключением (Группа Праксис в Югославии и ряд политиков в других странах: Рудольф Баттек - представитель Хартии 77 в Чехословакии, Збигнев Бужак и Карол Модзелевский в Польше), социал-демократия исчезла из идейных ориентиров оппозиции в странах ЦВЕ еще на раннем этапе. Ее остатки, наряду с ревизионизмом и первой волной коммунистического реформизма, были эффективно уничтожены во время подавления пражского мятежа.

Многие известные диссиденты, чувствующие разочарование, если не отвращение, к политике своих стран, выбрали откровенно "неполитический", моральный подход. Они призывали руководителей своих стран к ответу не только за предательство ими же формально провозглашаемых социалистических идей, но и за невыполнение их (международных) обязательств в области прав человека. Основная цель демократизации оставила на заднем плане различные идеологические приоритеты их активистов. Фактически она сделала такие идеологические понятия, как "левые", "правые" и многие другие, во многом устаревшими, и даже ведущими к обратному результату. Другие активисты-оппозиционеры, которые продолжали вести борьбу с использованием более традиционных политических средств, в основном приняли националистическую позицию. Их наиглавнейшей заботой был не столько недемократический характер коммунизма, сколько его несовместимость с самоопределением и интересами нации. Социал-демократы встречались относительно редко как среди "демократической", так и среди "националистической" оппозиции. Когда коммунизм потерпел поражение и многие диссиденты "перестали скрываться" (с идеологической точки зрения), очень немногие из них считали себя социал-демократами.

Негативная репутация социал-демократии среди оппозиции 70-80-х годов была тесно связана с отношением некоторых западноевропейских социал-демократических партий, в частности СДПГ, к коммунистическим странам ЦВЕ. Оппозиционеры считали, что западные социал-демократы были больше заинтересованы в тесном сотрудничестве с коммунистическими властями (по вполне честным и благородным причинам), чем в защите прав тех, кто оказался в положении диссидентов. Действительно, во многих случаях сотрудничество с левыми режимами из отдаленных мест было для западноевропейских демократических социалистов делом более легким, чем выражение серьезной заинтересованности в судьбе их европейских соратников, живущих при коммунистической власти.

Здесь мы видим поразительное сходство между тревогами и разочарованием международной социал-демократии в отношении ее подхода к коммунистическим странам, выражаемыми социалистами-эмигрантами, и резкой критикой, исходящей от многих диссидентов в самом регионе. Адам Михник, излагая все это в дипломатичной форме, писал в 1976 году, что если бы Западная Европа была действительно заинтересована в "свободном социализме" (а кто мог быть более заинтересованным в этом, чем сами социал-демократы?), тогда ей нужно было признать тоталитаризм в коммунистической части Европы основным препятствием для его достижения. "Подайте голос в защиту нас! - просил он. - Не бойтесь, что ваша поддержка может повредить разрядке". Идею Михника о том, что западноевропейская демократия возможно готова пожертвовать человеческими правами ради диалога между Западом и Востоком, широко разделяли его соратники-диссиденты (см. Мюллер, 1979, с. 231-241. Мюллер уехал из Чехословакии в Западную Германию в 1969 году). Это, видимо, оказало неблагоприятное воздействие на их восприятие социал-демократии в целом. После падения коммунизма социал-демократия рассматривалась как движение, пропитанное духом сотрудничества. Кроме того, и социал-демократия, и коммунизм считались движениями, чьи идеологические концепции устарели и не поддаются восстановлению.

Сегодняшняя тенденция считать 1989 год точкой отсчета, как бы отрицая значение прошлой истории, позволяющей объяснить ситуацию с посткоммунистической социал-демократией, может привести к неадекватному и слабо обоснованному анализу обстоятельств. И хотя их историческая преемственность является слишком очевидной, чтобы ее игнорировать, не следует придавать ей чрезмерного значения. Социал-демократии всегда не доставало харазматической (покоряющей сердца масс) власти и поддержки постоянного круга сторонников для привлечения масс, что позволило бы им взять на себя больший груз политических перемен в регионе. Социал-демократические партии были исключительно "программными партиями" (Китчелт, 1995, с.449). Они зависели от привлекательности их программных идей и идеалов, которыми вдохновляли активистов и избирателей. Даже в Центральной Европе социал-демократические партии едва ли когда-либо получали более 10% голосов избирателей. Они лишь на короткий срок получали правительственную власть и никогда не имели возможности реализовать свои основные политические цели. Таким образом, вся социал-демократия скорее "следовала" за историей, а не "делала" ее в странах ЦВЕ.

Ее историческое измерение следует рассматривать с более широкой точки зрения. Не столько сама история социал-демократии сделала ее такой, как она есть, или какой она не стала в странах посткоммунистической ЦВЕ. Скорее культурные традиции, социально-экономические и политические особенности всего региона (и каждой страны в отдельности) позволяли (или мешали) существовать социал-демократии. Специфическая социально-экономическая структура, распространенность автократических политических традиций и продолжительность демократического опыта должны рассматриваться как основные факторы, которые объясняют это явление. Исходя из этого, можно сделать вывод, что чем более развита в экономическом отношении страна (регион), чем больше освещались ее политические традиции, тем больше у нее демократический опыт и шансы для развития жизнеспособной демократической системы (частью которой могло бы быть современное социал-демократическое движение) в посткоммунистический период.

Для более конкретного объяснения этого нужно учесть характер коммунистического управления. В большей степени "патримониальный (родовой) коммунизм" (фраза Китчела, 1995, с.453) восточной и юго-восточной частей Европы видимо был связан (или являлся продуктом) с докоммунистическим опытом региона. Влиятельные личности управляли, окруженные кликой из близких им людей; ревизионизм и реформизм в основном отсутствовали; гражданское общество практически не существовало и политическая оппозиция, если и существовала, была не в состоянии эффективно координировать свои силы.

Коммунистическому управлению в этом случае ничто серьезно не угрожало; и посткоммунистический переход мог быть осуществлен только на условиях, определяемых элементами старого режима. Таким образом, это была слабая база для социал-демократии, как для ее "исторического", так и для посткоммунистического варианта. В Сербии, России и других славянских территориях бывшего Советского Союза социал-демократия либо отсутствовала, являлась политически незначимой, либо все еще боролась с собственным коммунистическим наследием, приспосабливаясь к этой модели. Однако в Болгарии и Румынии, несмотря на некоторое сходство, ситуация в определенной степени различалась. В Румынии после нескольких лет работы Демократическая партия (ДП - реформистское крыло Национального фронта спасе-ния, отколовшееся от крыла консерваторов в ноябре 1991 г.) и "исторические" социал-демократы подписали предвыборное соглашение о создании в ноябре 1995 года Социал-демократического союза. В Болгарии отсутствие реформ внутри Болгарской социалистической партии (БСП) привело к ее расколу на ряд групп. Одна из этих групп, которая была названа евро-левыми, впоследствии стала (наряду с политикой кнута и пряника со стороны Партии европейских социалистов и Форума за демократию и солидарность) средством подталкивания БСП к реформированию. Начиная с XXXXIII Конгресса (май 1998 г.) БСП пыталась избавиться от внутренней изоляции путем установления сотрудничества с евро-левыми и другими левыми силами.

Там, где коммунизм принял более "рационально-бюрократическую" форму; был менее переплетен с национальными традициями (либо в политической практике, либо в политических высказываниях); уровень политических споров и формулировок (внутри или вне правящей партии) оказался в целом более высоким; политическое несогласие молчаливо допускалось (конечно, в определенных рамках), т.к. цена подавления несогласия считалась слишком высокой, посткоммунистический переход приводился в движение главным образом оппозицией. В Венгрии и Польше были два условия "мирных (переговорных) переходов", а именно: желание режима и наличие образца. В Чехословакии первое условие, т.е. готовность коммунистического режима поделиться властью, отсутствовало, но в конечном итоге власть была передана ответственной и организованной оппозиции. С идеологической, институциональной и персональной точек зрения разрыв с прошлым звучал более убедительно. В свою очередь, демократическая история, как и характер социал-демократии, оказались в целом менее спорными в Венгрии, Чешской Республике и Польше. Самое же большое отличие заключалось в том, является ли социал-демократия "посткоммунистической" (в тех странах, где старый режим вступил в переговоры с оппозиционной элитой) или "исторической" (где коммунистическое руководство, не имея политического воображения и оппортунистического крыла, отказалось приспособиться к новым обстоятельствам). Только Чешская Республика имеет "историческую" социал-демократию, которая получила возможность сохранить свое место в политическом спектре.