год 2010-й - более 30.000.000 обращений

В середине 80-х гг., когда началась перестройка, многим казалось, что в стране наступает эра господства демократии. Пьянящий аромат свободы и гласности сулил радужные перспективы. Хотя тогда еще мало что изменилось в системе общественных отношений и сразу же заявили о себе гигантские трудности, тем не менее желанная цель виделась близкой. Спустя полтора десятлетия перемены воспринимаются совсем по-иному. Вступая в третье тысячелетие, российское общество переживает глубочайший кризис демократического развития. Восторги по поводу демократии сменились разочарованием, а само это слово вызывает отторжение и все больше становится ритуальным. Разбитые надежды 80-х начала 90-х гг., равно как и туманная перспектива, побуждают задуматься о судьбе демократии в современном мире и влиянии происходящего с нею на политическое самоопределение России.

Вызовы глобализации

Вторую половину ХХ в. в известном смысле можно назвать временем триумфального шествия демократии. В итоге второй мировой войны рухнули мощные фашистские и профашистские тоталитарные центры, противостоявшие демократиям в Европе и Азии. Крах колониальных систем и национальные революции в бывших колониях и полуколониях открыл этап демократизации в большой группе стран Азии, Африки и Латинской Америки. В результате падения этатистко-бюрократических режимов на путь перехода от авторитаризма к демократии встали государства, возникшие на территории бывшего СССР, и страны Центральной и Юго-Восточной Европы. Если до второй мировой войны насчитывалось около двадцати демократических стран, то за несколько послевоенных десятилетий их численность перевалила далеко за сотню.

Внешне успехи демократии были столь очевидны и впечатляющи, что подтолкнули некоторых западных мыслителей к поспешному выводу о “конце истории”, т.е. о мировом триумфе либеральной демократии над другими общественно-политическими течениями. Однако победные звуки литавр вскоре были заглушены сигналами тревоги, исходившими от серьезных исследователей и политиков. С 80-х гг. с нарастающей силой стали обнаруживаться признаки кризисных явлений в развитии демократии - даже в тех странах, которые по праву считались ее оплотом. Демократия столкнулась с глобальными вызовами таких масштабов, которые наглядно показали неуместность бравурных настроений. Все чаще слышны разговоры о трудностях ее адаптации к новым реальностям и даже о выживании2.

Какие же угрозы нависли над демократией на исходе ХХ в.?

Наиболее серьезные вызовы исходят от глобализации мира. Смысл ее заключается в том, что человеческое общество все ощутимее становится целостным мировым социумом, который, несмотря на национально государственную разделенность и глубокие социально-исторические различия, начинает функционировать как единый организм. Это не просто расширение и интенсификация международных отношений, что имело место уже в древности, и не просто интернационализация мира, характерная для эпохи зрелого капитализма. Глобализация в силу экономической интеграции и революции в средствах коммуникации создает новое качество взаимозависимости, которая приобретает собственную логику развития, все более независимую от национально-государственных и социокультурных особенностей и все очевиднее доминирующую над ними. Отсюда вытекают две жизненно важные для демократии проблемы.

Первая касается судьбы национального государства и национально-государственного суверенитета. Глобальное движение капитала, финансовые и информационные потоки, выходя из-под контроля национального государства и все более сильно воздействуя на внутреннюю политическую жизнь любой страны, ограничивают государственный суверенитет и даже вообще ставят его под вопрос. Между тем исторически демократия сложилась в национально-государственных рамках. Размывание последних создает вакуум для гарантий и механизмов демократии. Встает вопрос о ее перемещении из сферы национальных в сферу глобальных параметров. Во всяком случае возникает противоречие, которое не осмыслено теоретически и практически угрожает безопасности и основополагающим принципам национальных демократий, так как открывается возможность неконтролируемых дестабилизирующих влияний на них извне. Национальное государство, по словам политолога Д.Хелда, попадает в капкан неподвластных ему транснациональных связей, в которых “превалируют квазинациональные, межгосударственные и транснациональные силы, и поэтому неспособно определять собственную судьбу”3.

Другой известный политолог Бенжамин Барбер пишет об авторитарном вызове демократии, исходящем от мировых процессов. Глобальное развитие, замечает он, порождает две взаимосвязанные враждебные друг другу тенденции. Одна, именуемая им “джихад”, - это протестное сепаратистское движение против мировой интеграции. Другая, напротив, олицетворяет новые технологии и стремление к глобальной интеграции. По ассоциации с фирмой “Макинтош” Б.Барбер называет ее “Макмиром”. Обе тенденции, по мнению американского ученого, антидемократичны. “Джихад ведет кровавый поиск идентичности, Макмир развивает бескровную экономику прибыли. Приобщаясь невольно к Макмиру, каждый становится потребителем: стремясь обрести идентичность, он примыкает к какому-нибудь клану. Но никто не является гражданином. Как же без граждан может существовать демократия?”4 .

Возникают мощные наднациональные центры власти, которые анонимны и не привязаны к определенной территории. Пока что в их политике явно преобладают не демократические, а, напротив, авторитарные черты и намерения. По свидетельству американского экономиста Дэвида Кортена, стоящие за этими центрами силы превратились в “инструменты рыночной тирании, которая подобно раковой опухоли распространяется по планете, колонизируя все большее пространство, разрушая жизненную среду, лишая людей статуса, делая импотентными демократические институты и попирая все живое в ненасытной жажде денег”5.

Вторая проблема вырастает из углубляющегося противоречия между унификационными аспектами интеграционных процессов глобализации и социокультурной самобытностью национальных обществ и региональных цивилизаций. Пока представления о демократии втискивались в прокрустово ложе западной либеральной модели, все казалось вполне логичным: унификация вроде бы соответствовала перспективе расширения демократии, которая отождествлялась с “вестернизацией”. Но именно географическое расширение демократизации на традиционные и авторитарные общества со всей очевидностью показало, что импортируемые образцы демократии нежизненны, потому что не имеют корней в национальной почве. Американский социолог Рональд Инглегард иронически замечает, что, если бы для обеспечения демократии достаточно было создать “правильные” институты, все было бы просто: можно было бы размножить на ксероксе конституцию США и разослать ее всем правительствам мира”. Однако институты становятся демократическими, только становясь частью национальной политической культуры6.

Демократия способна утвердиться в обществе только тогда, когда произрастает из его недр, из его собственных социокультурных предпосылок и традиций, особенностей мировосприятия и менталитета. Но это значит, что в мире формируются разные типы демократии, отнюдь не совпадающие с западным образцом и даже с либеральной моделью. Если это так а практика дает утвердительный ответ, - то унификация мира невозможна. Стремление к ней явно антидемократично по своей сути. Ответ на эту проблему, по словам французского социолога Алена Турена, - трудный поиск “перехода между двумя океанами, разделяющими большую часть мира: океаном коммунитарной самобытности и океаном глобализированной экономики”.7

Вызовы глобализации, таким образом, диктуют необходимость теоретического и практического решения двуединой задачи: защиты национально-государственных очагов демократии от транснациональных источников авторитаризма и ее развития в таких формах, которые сочетали бы укрепление целостности мирового сообщества с расширением и раскрытием всего потенциала социокультурной самобытности национальных и цивилизационных типов и разновидностей демократии.

Вызовы демократическому устройству общества исходят и с другой стороны. Глобализация сопряжена с беспрецедентной технологической революцией, с качественным переворотом в самом фундаменте общественного производства и, как следствие, в самом способе бытия и образе жизни людей. В современной общественной теории смысл этих изменений (может быть, не вполне удачно) суммирован в понятии “постиндустриальное общество”. Суть начавшихся перемен, происходящих пока что по преимуществу в индустриально развитых странах, в том, что центр тяжести общественного производства перемещается от материальных условий и факторов в сферу знаний, информации, научных исканий, творческих идей. На смену традиционным средствам производства и способам деятельности приходят высокие технологии и творческие формы труда. Удельный вес собственно сектора материального производства сокращается; напротив, резко возрастает доля духовного производства и его социального обеспечения. Меняются функции и роль работника производства: он занят не столько физическим трудом, сколько осуществляет контроль за процессом производства и его регулированием, что требует от него высокой квалификации, интеллектуальной подготовки, развития творческих способностей А это решающим образом сказывается на потребностях, предпочтениях, ценностных ориентациях людей, на их восприятии общественной жизни, в том числе и политических реальностей.

Последствия этих перемен для общества, в том числе и для демократии, трудно переоценить. Новые технологии создают целый куст проблем, влияние которых на политику неоднозначно. В специальной статье на эту тему Б.Барбер рассматривает три возможных сценария будущего технологий и демократии. Первый, названный по имени вольтеровского героя философа Панглоса, характеризуется гедонистской безмятежностью. Его сторонники целиком полагаются на стихию рынка, который, по их мнению, сам по себе поставит электронные технологии на службу демократии. Предостерегая от самодовольства такой позиции, автор отмечает, что в рыночной среде эти технологии будут в лучшем случае использоваться в коммерческих целях, а в худшем - “подорвут равенство и свободу”. Второй сценарий - именуемый в честь персонажа античной мифологии Пандоры - проникнут обеспокоенностью за судьбу демократии перед лицом технологического вызова. В основе третьего сценария ( Джефферсона) лежит надежда на позитивное использование новых технологий в демократической практике.

Окончательный вывод автора: простого и общего ответа на вопрос о том, “демократизирует ли технология”, не существует. Всё зависит от политики и концепций, в соответствии с которыми планируются и используются новые технологии. “Нельзя допустить, - замечает он, - чтобы технология устанавливала соответствующую демократию; напротив, демократия должна расчищать путь соответствующей технологии. Эксперты по технологии не являются специалистами по её адекватному использованию”8..

Воздействие новых технологий на общественную жизнь противоречиво: они создают огромные возможности для решения накопившихся проблем и конфликтов, но одновременно порождают новые острые проблемы и вполне реальные угрозы. В частности, для перспектив демократии в современном обществе возникает ряд существенных проблем. Обозначим две из них, которые представляются наиболее трудными для решения.

Во-первых, это проблема, которую можно назвать вызовом плюрализма. Классическая концепция демократии исходит из того, что народовластие базируется на общем интересе, разделяемом по крайней мере большинством граждан (общее благо) и позволяющим с помощью демократических институтов выявить их общую волю. Постиндустриальные реальности вступают в противоречие с этой посылкой. Происходит углубление плюрализации позиций, интересов и взглядов людей.

Новые технологии способствуют дроблению общества. Прежние формы социально-классовой и этнонациональной солидарности распадаются. Электронные средства коммуникации создают новые формы прямого межперсонального общения, минуя посредничество социальных и политических образований. Появляются признаки формирования более гибких видов солидарности с преобладанием духовных и нравственных интересов. Но пока они еще в зародыше и не имеют выходов в сферу политической практики.

Высокий динамизм общественной жизни обнаруживает относительность не только общественных структур, которые ранее казались устойчивыми, но и понятий, принципов, ценностей, которыми люди руководствуются в своем поведении. Релятивизм и дифференциация интересов фрагментируют гражданское общество и мешают добиться той степени согласия, которая необходима для демократического управления им. На этой почве возникает сциентистский соблазн “освободить” политику от громоздких институтов демократии, заменив их эффективным инструментарием “социальной инженерии”, находящемся в руках профессиональных политиков.

Во-вторых, встает проблема “нового деспотизма”, т.е. изощренно-рафинированных форм манипулирования обществом с помощью современных технологий коммуникаций, массовой культуры, политического процесса. В отличие от тоталитарных и тиранических режимов “новый деспотизм” не прибегает к открытому насилию, подавлению прав личности, упразднению демократических институтов. Конструкция либеральной демократии сохраняется, но ее содержание - функции гражданского волеизъявления выхолащиваются. “Эффективное пользование публичными свободами”, закрепленными законом, замечает американский профессор Джеймс Бохмэн, “может стать невозможным даже при отсутствии прямого принуждения или запретов”9.

Формируются - и это прекрасно показано в работах таких западных мыслителей, как Герберт Маркузе и Мишель Фуко - гибкие механизмы навязывания гражданам “репрессивных потребностей” и гедонистских устремлений, микротехнологии власти, исходящей отовсюду, из самого образа жизни, из искусственно создаваемой системы потребительства, обволакивающей человека и парализующей его гражданскую активность. Как удачно выразился исследовавший это явление Б.Капустин, “новый деспотизм” “выводит жизнь людей за рамки политического бытия”10.

Формально правовые рамки свободы выбора, этого важнейшего требования демократии, остаются, но его суть - “свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом” - улетучивается, так как человек оказывается вне публичной сферы и становится обывателем, живущим в сфере частных интересов и пользующимся чужим умом в ритуале политических выборов. Согласие как сonditio sine qua non демократического порядка вроде бы сохраняется, но на деле подменяется квазисогласием, инкрустированным в сознание и поведение граждан извне. Демократия превращается в пустышку, за которой скрывается “цивилизованная” форма авторитаризма.

Там, где есть насилие, демократия легко идентифицируется: это то, что направлено против тирании. При “новом деспотизме”, культивирующем ненасильственные формы отчуждения под демократической оболочкой, проблема определения демократии усложняется. Она приобретает иное измерение - направленность против невидимых механизмов принуждения, вмонтированных в повседневность самой демократической системы. Перед сторонниками демократии встает сложнейший и, возможно, судьбоносный для нее вопрос: как обеспечить автономию формирования мнений и воли граждан, когда сам этот процесс институализирован без нарушения демократических норм функционирования общества?

Вопрос этот становится актуальным и для российской политической жизни. Пока было противостояние с “коммунистическим тоталитаризмом”, демократия как проект политического устройства общества имела более или менее четкие очертания. Сегодня эта определенность расплывается. Хотя Россия еще не достигла политического самоопределения, авторитарно настроенная властвующая элита и рвущиеся к власти корпоративные кланы небезуспешно внедряют технологии “нового деспотизма” в свою политическую практику. Не исключено, однако, что именно у слабой российской демократии больше возможностей, чем на западе, найти эффективные противоядия “новому деспотизму”. Как это ни парадоксально, причина в том, что политическая жизнь здесь еще не устоялась. Плюрализм воззрений столь велик и хаотичен, что его трудно загнать в русло навязываемых оценочных стандартов. А системная институциолизация репрессивных ритуалов и технологий еще далеко не завершилась. Все это и дает российской демократии, несмотря на ее слабость, дополнительный шанс успешно противостоять “новому деспотизму” и внести собственный вклад в осмысление новых измерений современной демократической концепции.

Двуединый процесс технологической революции и глобализации мира, естественно, оказывает огромное влияние на сферу политики не только на мировом уровне, но и в национальных масштабах. Проблема демократии оказывается в иной системе координат, нежели это было в прежние времена. На этой почве возникают острые противоречия. Многие говорят сегодня о “кризисе демократии”.

Вся проблематика демократии наглядно демонстрирует историзм этого понятия. Ее содержание и облик зависят от конкретно-исторических условий, а развитие во времени не может рассматриваться просто как линейный процесс расширения свободы и участия граждан в управлении. В античности демократия понималась иначе, нежели в XX веке. Сегодня, например, в ее содержании едва ли не главное место занимают права человека; им, по крайней мере теоретически, отдается приоритет над правами наций и государств. В греческом же полисе “свобода означала правление закона и участие в процессе принятия решений, а отнюдь не обладание неотчуждаемыми правами”12.

На разных этапах истории и в разной цивилизационной среде формируются свои адекватные условиям представления о свободе и демократии. И.Кант прозорливо отмечал, что, устанавливая максимально возможную для своего времени человеческую свободу, конституция и другие законы не могут обозначить высшую степень прогресса в этой области, так как “это будет зависеть от свободы, которая способна превзойти любую границу, которую мы стараемся определить”13.

Нынешние представления о демократии также не могут быть экстраполированы на будущее без учета происходящих качественных изменений общества по всем его основным параметрам: технологическим, экономическим, социокультурным, политическим и, наконец, глобальным.

Обращая внимание на историческую динамику понятия демократии, Р.Даль говорит о трех ее трансформациях: становление в городском масштабе, от государства-города к нации-государству, от национального государства к транснациональным формам. Главное основание этих трансформаций - территориальное расширение.

Глобализация и постиндустриализм дают особо веские основания для трансформации всей системы политических отношений в социуме. В этой ситуации трудно себе представить, чтобы демократия плавно эволюционировала, сохраняя прежний облик. Столкнувшись с глобальными вызовами, она обязательно трансформируется. Можно даже гипотетически предположить, что вообще демократия не вечна. В перспективе ей на смену придут какие-то иные типы политических взаимодействий и управления. Во всяком случае эта сфера на пороге больших модификаций.

Трансформирующееся российское общество может рассчитывать на действительный прорыв к демократии только в том случае, если не будет ограничено идеями и опытом вчерашнего дня. Пока что в общественном сознании и практике преобладает модель представительной демократии, получившая на западе наименование “шумпетерианской”. Она концентрирует рычаги реального правления обществом в руках элитного меньшинства, ограничивая демократию для граждан свободой выбора раз в несколько лет из соперничающих групп элиты той, которая займет на следующий срок властные позиции.

В то время как “шумпетерианская” модель в западных странах трещит под нажимом глобальных вызовов и дает все больше сбоев, в России кое-кто, взяв на вооружение своего рода концепцию догоняющего развития в сфере политических отношений, видит в ней чуть ли не образец для подражания. Между тем ориентация на западную демократию XIX в. для нынешней России бесперспективна. Да, в нашем обществе не решены многие элементарные проблемы демократического развития, которые на западе решались еще в прошлом веке. Но этого и нельзя добиться, следуя в кильватере западной истории. Строительство в России представительных демократических институтов должно сочетаться с поиском ответов на те вызовы, которые брошены демократии современностью. Только эти ответы могут дать необходимый импульс тенденциям, способным усилить ее движение к стабильности. Поэтому для нас совсем небезразлично, как ведутся эти поиски общественно-политической мыслью в тех странах, которые вступили на путь постиндустриализма.

Основные направления поиска

В начале 70-х гг. серьезную попытку сохранить принципы классической теории либеральной демократии предпринял американский профессор Джон Роулс. Сознавая, что признание всеобщности этих принципов натолкнулось на растущий плюрализм глобализирующегося мира, он попытался подвести под либеральную концепцию более устойчивое основание универсальной нравственной категории “справедливости”. Его книга, вышедшая в 1971 г. и ставшая в последующие два десятилетия предметом острых дискуссий, так и называлась - “Теория справедливости”. Ярко проявившаяся релятивность основополагающих понятий либеральной политической теории, согласно авторскому замыслу, должна была быть нейтрализована универсальностью понятия справедливости, которое и “составляет наиболее подходящий моральный базис демократического общества”14.

Однако плюрализм современной действительности подрывает постулат об универсальности принципов в сфере нравственности не в меньшей степени, чем в сфере политики. Представления людей о справедливости сильно разнятся в зависимости от принадлежности к различным социальным, этническим, гендерным группам, не говоря уже о разных социокультурных цивилизациях. Под давлением острой критики сам Д.Роулс вынужден был пойти на принципиальные уступки релятивизму. В вышедшей спустя двадцать лет после “Теории справедливости” книге “Политический либерализм”, отвечая на вопрос, как может существовать общий нравственный принцип демократии при наличии несовместимых религиозных, философских и моральных доктрин, он вводит понятие “частично совместимого консенсуса”. Иначе говоря, общий принцип демократического устройства охватывает лишь ту сферу реальности, восприятие которой совпадает во всех существующих общественных доктринах. Но тем самым рушится исходная посылка теории справедливости об универсализме ее основополагающего методологического принципа. Попытка морального обоснования универсальности либеральной теории демократии оказывается неудачной.

Более плодотворным направлением теоретического поиска стала концепция “делиберативной демократии”. “В широком смысле, - говорится в фундаментальной книге, изданной в 1997 г. на эту тему, - делиберативная демократия выражает ту идею, что легитимное законотворчество исходит из публичной рефлексии граждан... Она представляет идеал политической автономии, базирующейся на процессе практического размышления граждан”. Это строй, пишет в той же книге один из ее редакторов американский профессор Джеймс Бохман, при котором “сами граждане принимают собственные законы в процессе публичной дискуссии и дебатов”16.

Смысл делиберативной демократии лаконично и четко изложен в статье Кристин Ханэлд и Айрис Янг, посвященной практике ее применения на локальном уровне в Швейцарии. Модель подобной демократии (авторы предпочитают называть ее “коммуникативной”), представляет собой процесс, в котором граждане обсуждают проблему совместно и пытаются убедить друг друга в том, что предлагаемые ими решения являются наилучшими в смысле наибольшей справедливости, наибольшей эффективности, наименьшей стоимости и т.д .

В коммуникативно демократическом процессе участники не могут просто продавливать их собственные интересы в противовес интересам других, потому что они должны пытаться привести аргументы, которые, как они полагают, будут восприняты другими. В ходе публичной дискуссии граждане нередко меняют свое понимание проблемы и предлагаемые решения, так как публичная коммуникация вынуждает их принимать в расчет потребности и интересы других и может дать им информацию, которая изменит их восприятие проблем, и альтернативы для ее решения”17.

Делиберативная концепция противопоставляется двум другим распространенным теориям представительной демократии: элитистской, предполагающей сосредоточение власти в руках элиты, и межгрупповой плюралистской (“агрегативной”), отражающей результаты торга и компромиссов групповых интересов. В отличие от последней она опирается не на баланс интересов, а на силу аргументов во имя общего блага всех граждан. Публичная сфера - арена широкого дискурса граждан, по словам немецкого философа Юргена Хабермаса, заново воспроизводит основу для идеи народного суверенитета18. Эта общегражданская рефлексия не ограничена какими-либо априорно заданными принципами, а лишь поставлена в рамки общепризнанных процедурных правил.

Вместо общих абстрактных категорий, не выдерживающих натиска плюралистического релятивизма, предлагается подвести под демократию основание постоянного широкого дискурса разнообразных общественных сил. В ходе общенародных размышлений происходит раскрытие встающих перед обществом проблем, обнаруживаются возможные направления их решения, накапливаются и взвешиваются доводы для выбора наиболее оптимального из них. Делиберативный процесс выступает как “демократия открытия” для самого общества смысла принимаемых решений и их последствий. Публичная сфера, как подчеркивает Айрис Янг, становится местом, где участники процесса являются “предметом взаимного исследования и оценки многообразных перспектив”19.

Концепция делиберативной демократии представляет собой реакцию на кризисное состояние нынешних форм западной демократии. В этой реакции проявляется стремление возродить идеи народовластия, вовлечения в политический процесс всех граждан в качестве сознательных и действующих субъектов. Основное направление поиска ответов на вызовы плюрализма и глобализации кажется верным. Однако в ее нынешнем виде эта концепция имеет немало слабостей. Прежде всего это проблема конкретной реализации делиберативного процесса, обеспечения равных возможностей участия в нем всех граждан (достаточно полная и беспристрастная информация, уровень знаний, позволяющий компетентно судить о политике, гласность и т.д.). Даже в самых демократических странах таких условий нет. Д.Бохман оперирует даже понятием “политическая нищета”, означающим неспособность граждан эффективно участвовать в демократическом процессе. “Политическая нищета” дает двойной результат: “публичное исключение” - граждане не могут активно подключиться к публичной рефлексии; и “политическое включение” - их молчание интерпретируется правящим меньшинством как согласие с проводимым курсом20.

Феномен “политической нищеты” характерен для нынешнего российского общества, где энтузиазм первых лет перестройки сменился в годы либерал-радикального эксперимента 90-х г. массовым разочарованием и равнодушием значительной части населения к политике и политической деятельности. При этом одной из главных причин “политической нищеты” здесь является экономическое обнищание народа. Борьба людей за выживание поглощает всю их энергию, не оставляя возможностей для участия в политическом процессе. Этот фактор в сочетании со стремлением правящего режима к монополизации власти и отстранению от нее граждан, несомненно, препятствует демократизации общества. В западных обществах истоки “политической нищеты” иные, но последствия для демократии также отрицательны. Значительный объем массы населения оказывается отгороженным от идейно-политического дискурса. В том же направлении действует и фактор социального неравенства, лишающий многие общественные слои и группы равных возможностей участия в процессе обсуждения и принятия политических решений.

Таким образом, в качестве идеала модель делиберативной демократии весьма привлекательна. Но как воплотить ее в реальность, которая далека от идеала? Нельзя сказать, что сторонники этой концепции ничего не говорят о механизмах ее реализации. В цитированной выше статье К.Ханэлд и А.Янг демонстрируется швейцарская практика делиберативной демократии в решении проблем размещения опасных производств на территории кантонов. В обсуждении этих проблем участвовали гражданские организации, правительственные чиновники и представители индустрии утилизации отходов. При этом дело не ограничилось обменом мнениями. Все участники рефлексивного процесса разделяли властные полномочия по принятию оптимальных для кантонального сообщества решений. Конечно, эта позитивная практика ограничена локальными масштабами. Однако целый ряд исследователей высказывают заслуживающие внимания предложения, касающиеся общенациональных масштабов: о “рефлексивных опросах общественного мнения”, о “представительных ваучерах”, о спорадических общенациональных дискуссиях21. В упомянутой книге о делиберативной демократии предлагается создавать вне сферы формальной политики опорные пункты рефлексии, своего рода “школы делиберативной демократии”22.

И все же при сопоставлении с практикой обнаруживаются большие слабости этой концепции: остается не ясным, как при нарастающем плюрализме взглядов и позиции можно добиться консенсуса даже по процедурным вопросам, не разработана проблема институализации делиберативной демократии, явно недооценивается глубина различий, которые толкуются скорее как разные части единой рациональности, нежели как самостоятельные и нередко несовместимые позиции. Все эти слабости дали основания аналитику Ноэллу О'Салливану заключить, что дискурсная теория - это “не столько ответ на постмодернистское многообразие, сколько рационалистичная версия бегства к утопии”23.

Тем не менее делиберативная концепция и ее философско-методологическая основа - коммуникативная теория Ю.Хабермаса нащупывают одно из направлений поиска ответов на вызовы постиндустриализма и глобализации.

Неубедительность попыток соединения политического многообразия в демократический рациональный консенсус создала нишу для концепции “агонистической демократии”. В противоположность делиберативной теории она исходит из антиномичности многообразия и потому принципиальной невозможности сколько-нибудь устойчивого консенсуса. Не согласие, а конфликт рассматривается как перманентная и определяющая черта политической жизни. Поэтому сторонники этой концепции не приемлют либерально-демократическую традицию, согласно которой государство выполняет функцию административного и правового урегулирования конфликтов. Такое урегулирование должно быть отвергнуто “ради увековечения политического состязания”24. Необходима децентрализация государства, чтобы дать полный простор плюрализму и расчистить политическое пространство для борьбы и соперничества.

Агонистическая теория толкует демократию не как форму правления, основанную на согласии, а как способ бытия в условиях непрекращающихся конфликтов, которые заложены в самом фундаменте общества, в самой природе человека: в извечном противостоянии добра и зла. Сфера политики и есть арена бесконечной борьбы со злом - неизбежным следствием “фундаментального несовершенства жизни”25. При этом антиномичность демократического процесса нельзя толковать негативно. Парадоксы плюралистской политики обладают продуктивными возможностями, которые дают жизнь “агонистическому стремлению к идентичности и различию”26. Это противоречивое стремление постоянно проблематизирует общественную жизнь и позволяет обновлять способы бытия.

Концепция агонистической демократии несет в себе явно анархистские черты и не лишена оттенков религиозного мистизима. Но вместе с тем она отражает неустранимую конфликтность современного общества и потребность в таких формах демократического устройства, которые дают возможность людям жить с конфликтами, не опасаясь их перерастания в гоббсовскую войну всех против всех. Эта концепция полезна и для раздумий о российской демократии хотя бы потому, что ярко выраженная антиномичность, как уже отмечалось, характерна для российской действительности.

К агонистической теории близка концепция гражданско-ассоциативной демократии. Их сближает общий подход к политическому плюрализму, понимание исключительной значимости различий и необходимости поиска таких форм демократии, которые не посягали бы на унификацию и ограничение своеобразия политических взглядов, предпочтений, позиций.

Исходное понятие гражданско-ассоциативной концепции заимствовано у консервативного теоретика М.Оэкшотта. Это - идея специфического сообщества граждан, которое не требует признания каких-либо общих целей или принципов и связано только общим языком гражданского взаимодействия, т.е. принятого всеми членами сообщества правилами гражданского поведения. Такого рода ассоциация не имеет четких идейных или организационных границ, может включать граждан, придерживающихся разных воззрений. Она образует подвижную базу гражданского общения, адекватную многообразию и многоаспектности политических отношений и позиций в современном обществе. По словам представительницы этой концепции Шантель Муфф, она “создает общую политическую идентичность лиц, занятых помимо того многими другими видами деятельности. Эта современная форма политического сообщества скрепляется не фундаментальной идеей общего блага, а общей связью, публичной озабоченностью. Следовательно, это - сообщество, лишенное определенной формы и определенной идентичности и находящееся в состоянии продолжающегося переустройства”27.

Конечно, столь аморфная ассоциация не может иметь четких программных целей и не способна принимать эффективные политические решения. Но она в состоянии стать противовесом административно-государственной политике, ограничивающей политический плюрализм. Между гражданским и административным видами деятельности неизбежно возникает напряжение.

Как считает профессор Кильского университета Мэргерит Кэнован, в политике существует два подхода: “прагматический” и “спасительный”, основанный на вере. Первый рассматривает демократию как форму правления и ориентируется на институты. Второй видит в демократии власть народа и имеет антиинституционную направленность. Оба эти противоположные подходы необходимы для демократии, которая “обязана одновременно смотреть в двух направлениях”. Поскольку государственные институты подвержены окостенению, постольку “время от времени возникает потребность в подъеме веры как средстве обновления”. Противоречие между двумя сторонами демократии позволяет рассматривать ее “как самокорректирующуюся систему, в которой оба аспекта играют свою роль”28.

Проблема не в том, чтобы разрешить это противоречие. Это просто невозможно, так как “агонистический плюрализм” препятствует “окончательному решению конфликтов”29.. Проблема в том, чтобы добиться такого баланса двух подходов, при котором первенство будет за гражданским подходом. Только таким путем можно гарантировать демократию, “полностью обеспечивая разнообразие и минимизируя (не уничтожая) роль властного произвола в политической сфере”30.

Гражданско-ассоциативная концепция демократии, несомненно, идет в русле постмодернистского релятивизма. В понимании ее сторонников демократия в современных условиях настолько подвижна и изменчива, что превращается в потоке перемен в “исчезающий пункт”. Тем не менее в этой концепции содержится рациональное зерно, очень важное для поиска демократического ответа на вызов плюрализма. Она обращает внимание на то, что закостеневшие ригидные структуры нынешней бюрократизированной представительной демократии не соответствуют нынешней динамичной реальности. Демократия нуждается в модернизации на основе более эластичных форм идентификации граждан и более широкой системы гражданской солидарности.

Другой позитивный момент рассматриваемой концепции состоит в том, что она остро ставит проблему органического взаимодействия гражданского общества и государства как ключевую проблему развития демократии и противодействия авторитарным тенденциям постиндустриализма. При этом выявляется болевая точка решения этой проблемы - возрождение и модификация публичной сферы в качестве главного плацдарма гражданской активности и воздействия гражданского общества на государственную политику. В этом пункте гражданско-ассоциативная концепция в определенном смысле сближается с теорией делиберативной демократии, поскольку для последней развитие публичной сферы служит необходимой предпосылкой и базой формирования гражданского сознания и развертывания процесса общественного размышления

Поиски общественно-политической мыслью демократического ответа на вызовы современности, как видим, идут в разных направлениях. Но, в конечном счете, они вращаются вокруг одного коренного вопроса: как совместить автономию индивида, гарантирующую ему свободу выбора в нынешнем сложном, полном противоречий и угроз социуме, и общественную солидарность, которая необходима для того, чтобы свобода была благом для всех, а не для избранных?

Вопрос этот возник не сегодня. Он составляет содержание пока еще не решенной человечеством теоремы, которую четко сформулировал Жан Жак Руссо: “Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде”31.С того времени политическая теория бьется над этой теоремой, определяющей суть демократии. Особенность нынешних дискуссий лишь в том, что начинающаяся эпоха, совпадающая с наступлением третьего тысячелетия, эпоха глобализации и постиндустриализма, усложнила задачу на несколько порядков. И автономия личности, и общественная солидарность в их привычном понимании начинают терять смысл. Теорема Руссо как бы перемещается в иную, более широкую по масштабам и содержательно усложненную систему общественных координат. Прежние способы доказательств уже не работают.

Возникает даже подозрение, что эта теорема в общем виде, подобно теореме Ферма в математике, вообще недоказуема. Скорее всего, задача достижения гармонии между автономией индивида и общественной солидарностью, между свободой личности и организацией социума относится к числу вечных проблем человеческого бытия и воспроизводится по-новому на каждом витке исторической спирали. Надо ли удивляться, что на нынешнем крутом вираже истории политическая теория пока не нашла ясных ответов на глобальные вызовы, с которыми встретилась демократия? Но основные направления поиска отчетливо просматриваются. Усиливается ощущение, что общественная мысль вплотную приблизилась к большому теоретическому прорыву. Потребность в нем витает в воздухе. Он необходим для преодоления углубляющегося кризиса демократии и выхода всей этой проблематики в более широкое измерение.

Многие аспекты этой темы, обсуждаемые на западе, могут показаться весьма далекими от нынешней российской действительности. Но это не так. Россия втянута в процесс глобализации. Поэтому специфические проблемы становления российской демократии не могут успешно решаться в рамках представлений Х1Х века. Они должны осмысливаться в системе координат формирующегося современного понимания демократии. Участие в этом теоретическом поиске, а главное, использование его результатов чрезвычайно актуальны. При этом очевидно, что накопленный западом багаж идей и опыта невозможно применить в качестве неких чудодейственных рецептов, посредством которых можно решить все проблемы российской демократии. Идеи и опыт демократических стран мирового сообщества должны пройти через призму социокультурных условий и исторических традиций России.

Российские реальности и перспективы

Для понимания воздействия нынешних мировых реальностей на судьбу российской демократии прежде всего необходимо осмыслить, с какими вызовами и трудностями демократия сталкивается в самой России.

а) Исторический фон

Развитие России в ХХ в. невозможно вырвать из мирового контекста. В начале столетия бурная трансформация капиталистической системы в мировое индустриальное сообщество сопровождалось резкой ломкой структур раннего капитализма. Этот процесс породил острые противоречия, которые сплелись в России в узел высокого напряжения. Здесь образовалось “слабое звено”, не выдержавшее напряжения. Разразилась революция, которая объективно стала исторической попыткой, с одной стороны, решить национальную задачу (встать на уровень передовых стран), с другой - найти альтернативную капитализму форму мировой цивилизации.

На первой стадии в решении обеих этих задач ценой огромных жертв были достигнуты позитивные результаты. Эти результаты оказали колоссальное влияние на капиталистическую систему, стали фактором ее модификации, особенно в социальной сфере. Но глубокая технологическая революция, начавшаяся в 60-е г. и нараставшая затем в геометрической прогрессии, вскрыла ограниченности и пороки той мобилизационной системы, которая возникла в СССР. Она оказалась неспособной адекватно воспринять вызовы постиндустриализма и глобализации. Неоднократные попытки модифицировать ее в постсталинский период не увенчались успехом. Страна оказалась перед императивом: изменить систему так, чтобы приобрести адаптационные свойства, которые позволили бы ей найти свое место в глобализирующемся мире. В этом по сути была подоплека начавшейся в 1985 г. демократической реформации общества. Главным вопросом политического самоопределения России в ходе реформации стал вопрос о том, сможет ли в ней состояться демократия или она обречена оставаться в русле авторитаризма.

Важно подчеркнуть, что понять логику демократического процесса в российском обществе невозможно, исходя из опыта и задач кратковременного периода, каким бы важным он ни казался. Становление демократии как системы прав и свобод, развития институтов власти, формирования образа жизни долгий исторический процесс. Так было и на Западе. Переход от авторитарного общества к демократии, как правило, весьма продолжителен. Нигде, даже в самых благополучных странах, он не идет прямолинейно. Везде происходят зигзаги и повороты, кризисы и “откаты”, везде наблюдаются проявления авторитарных тенденций. C этой точки зрения не оправданы как эйфория первых лет горбачевской перестройки, так и нынешний крайний алармизм.

Трудности и противоречия демократического переустройства России усугубляются некоторыми ее историческими и социокультурными особенностями.

Первая из них состоит в том, что в России сложилась устойчивая историческая традиция авторитаризма и самодержавия. Она пронизывает всю историю царизма, вплоть до 1917 года, воспроизводится на новой основе в советскую эпоху и вновь прорастает в политических реальностях постперестроечного периода. С этой особенностью связана и другая: для России характерно слабое развитие гражданского общества, т.е. отсутствие общественной базы стабильной демократии. Сравнение с восточноевропейскими странами свидетельствует, что российское общество на порядок ниже их по степени развитости гражданских отношений.

Из первых двух особенностей вытекает еще одна в российском обществе низок уровень массовой политической культуры. Отсюда неумение и часто нежелание воспользоваться завоеванными правами и свободами. На ум приходят слова Ш.Монтескье: “Сама свобода казалась несносной народам, которые не привыкли ею пользоваться”32. Нынешний уровень политической культуры российского общества как нельзя лучше способствует монополии правящего слоя на демократию и эффективному манипулированию с его стороны сознанием и поведением людей.

Следует, наконец, отметить, что для политического развития России типична радикальная революционность. Начиная с петровских реформ, политическая активность интеллектуального меньшинства, испытывавшего сильное влияние Запада, наталкивалась на равнодушие, а порой и противодействие, основной массы населения, приверженного традиционному образу жизни и способу мышления. Отсюда постоянно рождавшийся соблазн политически активного меньшинства “сломать” неподдающуюся реальность, расходившуюся с мифологией идеологических утопий. Отсюда склонность к проектному мышлению, всегда начинавшемуся “с чистого листа”, и к великим стратегическим замыслам “осчастливливания” народа.

Перечисленные особенности политической истории России придали общественной жизни антиномичный характер. Антиномии буквально пронизывают ткань общественных взаимоотношений в сфере политики. Три из них особенно важны для понимания сложившейся ныне ситуации и перспективы демократизации российского общества.

б) Антиномия: демократия-авторитаризм

Сегодня наглядно видно, что в посткоммунистической России демократические процессы сопровождаются консервацией и возрождением авторитарных структур и автократических методов правления. В какой-то мере такова общая черта развития обществ, расстающихся с авторитаризмом. Американский социолог Адам Пшеворски справедливо отмечает, что “консолидированная демократия - лишь один из возможных исходов краха авторитарных режимов”33. Причина не только в инерции авторитарного наследия и противодействии консервативных сил, но и в “авторитарном соблазне”, порождаемом нетерпением и нетерпимостью самих реформаторов, пытающихся быстро осуществить преобразования “любой ценой, даже ценой демократии”34.

Однако специфика постперестроечной России состоит в том, что авторитарная болезнь здесь протекает очень трудно и с тяжелыми осложнениями. Последнее обстоятельство объясняется отнюдь не тем, что в российском обществе более высок удельный вес личностей авторитарного типа. Исследования социологов показывают, что в процентном отношении их численность примерно такая же, как и в западных странах (5-8 процентов)35. Причины в другом: в силе исторической традиции авторитаризма и в неоправданном радикализме способов реформации. Если перестройка сохраняла относительный баланс между реформированием общества и исторической преемственностью, то в основу радикал-либерального курса 90-х гг. была положена идея полного разрушения прежней системы и быстрого внедрения западной модели общественного устройства. Эта политика породила предпосылки для усиления авторитарных тенденций:

- в экономике - это поспешная приватизация государственной собственности, приведшая к образованию олигархических кланов, опасающихся усиления демократии и общественного контроля; это - слабость мелкого и среднего предпринимательства, заинтересованного в демократических механизмах рыночной соревновательности; это - общий упадок экономики, повлекшей падение жизненного уровня и обнищание широких слоев населения;

- в социальной сфере - почти полное разрушение всей системы групповой и индивидуальной идентификации, а вместе с ней и привычных форм солидарности, складывавшихся не только в советское время, но и веками. Это побудило людей искать социальной защищенности и устойчивости существования, апеллируя к “сильной руке”;

- в политической сфере - радикальный “слом” прежних государственно-управленческих институтов, не компенсируемый адекватным ростом новых, демократических учреждений. Отсюда - потеря управляемости и аномия, вызывающие регенерацию модифицированных форм авторитарного правления;

- в области социокультурной - это исторически сложившаяся специфика российской политической культуры, в которой, как уже отмечалось выше, чрезвычайно сильна авторитарная составляющая.

Неоправданный радикализм ломки общественных структур создал благодатную почву для авторитарных тенденций. На этой почве появились обильные всходы того самого “авторитарного соблазна”, в плену которого и оказались радикал-реформаторы. Показательно, что уже в марте 1990 г. группа либеральных демократов во главе с А.Чубайсом подготовила аналитическую записку под характерным названием “Жестким курсом”. В ней обосновывалась необходимость крутых средств осуществления реформ, включая “меры антидемократического характера”36.

“Жесткий курс” ограничения демократии, авторитарные устремления власти получили правовое обеспечение в Конституции РФ. Провозглашенный в нем принцип разделения властей при конкретном распределении властных функций и полномочий был фактически подменен полной гегемонией исполнительной власти, подчиненной только Президенту. Парламент лишен доступа к главным рычагам власти; политические партии не имеют официальных каналов влияния на состав правительства и на процесс принятия решений. Конституция сделана под одного человека. Формально в ней зафиксированы демократические права и свободы, завоеванные в годы реформации. Однако по духу Конституция несомненно авторитарна. Она создала правовую базу для антидемократической практики.

Авторитарные способы осуществления власти быстро возродились и приумножились в государственных институтах, в характере и стиле деятельности бюрократии и чиновничества. Средства массовой информации - главная опора гласности - в своем большинстве оказались под строгим контролем чиновников и денежных мешков, используются в качестве орудий манипулирования общественным мнением. В стране воцарилась отнюдь не демократическая, а авторитарная идейно-политическая атмосфера.

В то же время авторитаризму противостоят весьма мощные факторы: в общественном сознании свежа память о негативном опыте тоталитаризма; в обществе, вкусившем плоды свободы, гласности, плюрализма, сильно желание сохранить эти достижения; правящая элита, жаждущая бесконтрольной власти, неоднородна и лишена сплоченности; на политической арене нет достаточно влиятельной политической силы, способной стать опорой автократического строя; многообразие России, противоречия интересов центральной власти и региональных элит препятствуют формированию монолитной системы авторитарных институтов.

В середине 90-х г. в среде российских интеллектуалов были распространены иллюзии о “просвещенном авторитаризме” и “опекунской демократии”. Многие надеялись, что в условиях слабо развитой политической культуры общества правящий режим возьмет на себя роль опекуна народа, подготовит переход к полноценной демократии. Однако просветительские иллюзии бесследно растаяли. Иначе и не могло быть. Нельзя не согласиться с американским политологом Робертом Далем, полагающим, что аргумент о “переходном характере” политического опекунства носит явно апологетический характер. “Если бы коллективные решения всегда делались патерналистской властью - так сказать организацией опекунов, - тогда в сфере общественных дел народ никогда бы не смог выйти из детского состояния”37. Авторитарная власть заинтересована вовсе не в просветительском опекунстве, а в политической пассивности общества, позволяющей ей расширять своё влияние. Такова уж логика авторитаризма: он порождает стремление к абсолютной власти.

Россия стоит на распутье. Одна дорога ведет к жестокому , институционально оформленному авторитаризму. Для этого есть весомые предпосылки и нынешняя динамика общественных настроений свидетельствует о том, что ради наведения в обществе порядка, обеспечения элементарной безопасности граждан, обуздания криминального беспредела усиливается готовность и даже желание примириться с диктатом “сильной руки”.

Но есть и другая дорога: длинная и ухабистая, но ведущая к цели, выстраданной Россией и отвечающей назревшим потребностям ее развития, - к сильной демократии. Эта дорога пролегает через сохранение действующих демократических институтов, очищение их от реликтов авторитаризма, изменение Конституции, устранение из нее авторитарных флюсов, через развитие структур гражданского общества. И как бы ни был долог и труден путь к этим целям, он отвечает национальным интересам российского общества, потому что утверждение сильной демократии, базирующейся на сбалансированном разделении властей, на их подконтрольности обществу, даст реальные шансы преодоления нынешнего кризиса демократического развития.

в) Антиномия: гражданское общество -корпоративное общество

Выше уже шла речь о том, что корни сильной и устойчивой демократии, а следовательно и общественной стабильности, - в гражданском обществе. Демократические реформы при всей их половинчатости и незаконченности стимулировали его становление в России. Однако гражданское общество находится в начальной стадии становления. Оно слабо и хрупко. Разъединяющее эгоистическое начало превалирует над групповой солидарностью. Частные интересы лишены политической и организационной определенности. Групповые интересы в нынешней России носят по преимуществу корпоративно-эгоистический характер и не стимулируют рост гражданского сознания и гражданской ответственности. В них нет сильных побудительных мотивов к соединению с общим (публичным) интересом. Это создает благоприятную почву для неограниченного разрастания корпоративистских тенденций.

Обращаясь к опыту других стран, надо сказать, что сам по себе корпоративизм, понимаемый как система отношений между объединениями групповых интересов и государственными организациями, естествен в современных сложных обществах. В трехстороннем согласительном процессе взаимных консультаций и взаимных обязательств частные интересы труда и капитала поднимаются на уровень прямого диалога с государством. Это способствует достижению общенационального согласия, политической стабильности, сопряжению многообразных интересов в разработке и осуществлении государственной политики.

Конечно, корпоративизм - не идеальный метод решения этих задач. В нем проявляются антидемократические черты - монополия крупных организаций на представительство интересов за пределами согласительного процесса, принудительная дисциплина в выполнении обязательств и т.д . Один из самых известных исследователей корпоративной тематики Филипп Шмиттер прямо признает, что свойственная корпоративизму склонность к иерархии и принуждению делает его “потенциально нелиберальным” и “едва ли совпадает с гражданским идеалом активного персонифицированного гражданства”38. Американские политологи Эндрю Арато и Джин Коэн указывают на антиномию “между низовыми массовыми ассоциациями в жизнедеятельном мире и организациями, способными влиять на государственную и экономическую системы, но только ценой собственной бюрократизации”39.

Иными словами, гражданское общество развивается через постоянное возникновение и преодоление в самом себе корпоративных тенденций. Тем не менее при наличии зрелого гражданского общества корпоративизм может вписаться в широкий диалог многообразных интересов и стать составной частью демократической системы.

В современной России иная ситуация. Здесь нет той социально-политической среды, которая могла бы поставить корпоративные интересы в рамки демократического плюрализма, так сказать, “облагородить” их. Под вопросом сама возможность формирования демократически ориентированной, легитимно действующей и сколько-нибудь эффективной системы корпоративизма по западным стандартам. На базе дробных, неоформленных групповых интересов формируется криминально окрашенная система квазикорпоративизма, который приобретает угрожающие масштабы, становится агрессивным, подвергает коррозии молодые ростки демократии, превращается в источник олигархических поползновений в различных сферах общественной жизни.

В сфере частных отношений в российском обществе превалирует необузданный квазикорпоративизм. Он не только не вписывается в гражданское общество, но и разлагает его. Структуры этого общества, особенно те, которые близки к сфере большой политики (профессиональные союзы, политические партии и ассоциации, средства массовой информации), становятся предметом корпоративных посягательств и давления; из добровольных объединений они превращаются в закрытые бюрократические организации, в инструменты корпоративной политики.

Коррозия проникает и в государственную систему, где возникают и множатся очаги государственно-бюрократического корпоративизма, олицетворяющего групповые интересы политических кланов и чиновничества. Это не значит, что государство, как утверждают некоторые политологи, превращается в орудие господства финансовой олигархии. Государственный корпоративизм имеет собственную базу, питаемую российскими социокультурными традициями авторитарности и самодержавия. Благодаря этому доминирующее положение в системе власти занимает государственная бюрократия. Проникновение в орбиту ее влияния финансовой олигархии создает своего рода гибридный режим, в котором разнородные корпоративные интересы тесно переплетаются, но при этом сохраняется гегемония государственной бюрократии.

Упрочение и развитие подобной системы прокладывает путь к “корпоративному обществу” - антитезе гражданского общества и демократической открытости. У демократии в таком обществе очень мало шансов.

г) Антиномия: новый федерализм -конфедеративный распад

Как известно, советская федерация, возникнув как ответ на потребности времени, в условиях деспотического режима не могла не превратиться в своеобразную псевдодемократическую ширму, прикрывающую централизованное бюрократическое всевластие. Поэтому в качестве реакции на распад советской федерации приобрела актуальность идея нового федерализма. Однако стремление реализовать в России демократические принципы федеративного устройства натолкнулось на трудности и противоречия. С одной стороны, федеральная власть провозгласила неограниченный суверенитет субъектов федерации, что положило начало разрушению фундамента федеративных отношений. С другой стороны, в политике центра доминируют старые стереотипы административного давления на регионы, что не вяжется с принципами демократизма.

В свою очередь, в силу углубляющегося кризиса власти и утраты ею рычагов управления экономикой как единым национальным комплексом, в субъектах федерации усилились центробежные тенденции, тяга к “региональному суверенитету”, к превращению федеративных отношений в конфедеративные. Российский федерализм подрывается общим спадом и разбалансированностью национальной экономики, слабостью механизмов ее государственного регулирования, рецидивами авторитарных форм правления, межнациональными конфликтами и т.д .

Трудности трансформации российских федеративных отношений накладываются на глобальные процессы развития мировой цивилизации, существенно меняющие само понимание федерализма. На фоне нынешних динамичных сдвигов становится все более очевидным, что мировое сообщество вовсе не движется, как могло казаться раньше, к некой гомогенности, к общим стандартам жизнедеятельности, позволяющим надеяться на формирование в перспективе единого общечеловеческого устройства. Напротив, преобладает тенденция к плюрализму общественных отношений, способов и форм жизнедеятельности, творческой активности индивидов, общественных групп и ассоциаций. Нынешний мир одновременно целостен и плюралистичен. По меткому выражению Б.Барбера, будучи “интегрированным, он дезинтегрирован больше чем когда-либо”40. Как сочетать целостность и гетерогенность национально-государственного, регионального, мирового сообществ, их единство и плюрализм? Такова злободневная проблема современной концепции федерализма.

Социокультурное многообразие - не историческое наследие разобщенности, постепенно преодолеваемое путем интеграции и конвергенции. Оно атрибут, органическое свойство человеческого сообщества, представляющего собой не просто “единый мир”, а по выражению российского историка Михаила Гефтера, “мир миров”41. Осознание неизбежности имманентного плюрализма социальной действительности обозначает рубеж исторической исчерпанности иерархической системы отношений, на базе которой строилась концепция федерализма и которая по существу до сих пор остается основой российского федерализма.

Признание модели “мира миров” требует перехода от преимущественно иерархической системы господства и подчинения к развитию сетевых связей, обеспечивающих более высокий уровень демократизма и делегитимизирующих силовые давления в политических взаимоотношениях. В новом федерализме акцент отношений центра и субъектов переносится с административно-управленческих механизмов на естественно складывающиеся ассоциативные связи, с централизованного регулирования на согласованную координацию действий. Это - федерализм, не только формируемый из центра, но и вырастающий “снизу”. Именно субъекты федерации выступают основными гарантами эффективности управления и самоуправления, а координационная функция центра осуществляется не путем административного или финансового давления “сверху”, а через естественно формирующиеся механизмы ассоциативных взаимодействий субъектов федерации. Трезвая оценка нынешнего положения обязывает признать: для подобной органической “интеграции снизу” в России нет ни развитой системы ассоциативных связей, ни эффективных рычагов демократической координации.

Противоречия между центром и регионами достигли высокой степени напряжения и продолжают усугубляться. Федеральная власть ради сдерживания центробежных сил вынуждена идти на компромиссы, которые, временно амортизируя противоречия, увеличивают властные аппетиты региональных элит, их стремление избавиться от обязательств, налагаемых принадлежностью к федерации.

Тяга регионов к полному суверенитету, к максимальной независимости от ослабленного центра создает предпосылки для постепенной трансформации федеративных отношений в отношения конфедеративные. В условиях России с ее обширными территориями, социокультурным многообразием и деградирующей экономикой конфедерация может превратиться в конгломерат самостоятельных “удельных княжеств”. Нечто подобное пророчит, например, Збигнев Бжезинский, расчитывающий, что пример успешного сепаратизма побудит русских в регионах задуматься над перспективой возникновения нескольких русскоязычных государств, подобно тому, как существует несколько германоязычных или англоязычных42.

Куда в конце концов ведет сепаратизм, наглядно продемонстрировала Чечня. Потворство сепаратистским притязаниям со стороны центра имело результатом возникновение там очага международного терроризма, откуда исходят разрушительные для Российской Федерации метастазы распада и разложения. Расползаясь по территории страны, они выполняли роль катализатора ее полной дезинтеграции. Поддержка обществом военной операции против чеченского террористического режима в защиту целостности страны свидетельствует, что российские граждане в своём большинстве осознали и почувствовали: там решается коренной вопрос: быть или не быть России. Вместе с тем, как показывает ход событий, развязка сепаратистских узлов не бывает простой и быстрой. Выпущенный из бутылки джинн национал-сепаратизма обретает огромную силу влияния, несоразмерную с первоначальным состоянием, и плохо поддается укрощению.

В принципе сохранение РФ возможно лишь на пути нового федерализма, т.е. постепенного формирования более мягких, органичных, демократических форм взаимодействия центра и регионов. Но для этого необходимы не только преодоление старых стереотипов поведения, но и глубокие качественные изменения всей системы общественных отношений: возрождение национальной экономики, образование общенационального рынка, становление зрелого гражданского общества, развитие практики и культуры самоуправления в регионах. Только тогда во взаимоотношениях федеральной власти и субъектов федерации смогут утвердиться широкий демократизм, атмосфера доверия и взаимной ответственности, смогут заработать эффективные и сбалансированные механизмы взаимодействия властных структур на разных уровнях.

Решение проблем федерализма в российском обществе усложняется большим удельным весом национально-этнического компонента. В целом в России существуют благоприятные условия для того, чтобы полиэтнический плюрализм безболезненно интегрировался в новый федерализм. Национально-этнические меньшинства органично приобщены к веками складывающейся российской социокультурной общности. Сама русская нация, составляющая 82% всего населения страны, образовалась и продолжает развиваться на полиэтнической основе. Ее отличительная черта - открытость для совместно проживающих с нею этносов. Все эти обстоятельства дают основания рассчитывать, что по мере развития гражданского общества и становления единой нации-государства будет происходить деэтнизация общественно-политической жизни, необходимая для утверждения демократического федерализма. Как отмечают Томас Флайнер и Лидия Баста, аутентичный федеральный принцип для полиэтничных обществ имеет не этническое, а социально-экономическое и политическое содержание. “Только принимая нацию-государство в качестве формы своей политической идентичности, переходя от этнической гомогенности и межэтнической солидарности к демократической плюральности и интергражданской солидарности, соответствующее федеральное государство может утвердиться”43.

Для российского государства - это пока что перспектива. Реальность выглядит иначе, что наглядно проявляется в асимметричности структуры РФ, состоящей из трех категорий субъектов: 1) суверенные республики; 2) края, области, города Москва и Санкт-Петербург; 3) автономные округа и области. Трехзвенность федеральных отношений - показатель неравенства субъектов федерации. Оно противоречит нормам демократического федерализма, который ориентирован на деэтнизацию общественной жизни, на понимание государственности как согражданства, на полное гражданское равноправие. Теоретически “асимметричная федерация” выглядит как contradictio in adjecto. Поэтому кажутся справедливыми соображения В.Тишкова, полагающего, что “федерализм не означает наделение этнических групп своей государственностью” и следует взять курс “на постепенное разгосударствление и деполитизацию этничности”44.

Однако с точки зрения реальной политики, отказ от асимметричной модели в ближайшей перспективе утопичен и политически самоубийствен. Подобная акция была бы воспринята как ущемление признанных, конституционно закрепленных национальных прав и вызвала бы резкое усиление национал-сепаратизма. Трехзвенная федерация, хотя и далека от совершенства, все же наиболее адекватно отражает нынешние российские реалии, сочетая национально-государственный и административно-территориальный принципы устройства. Пока что это своеобразный способ сохранения целостности федерации.

В то же время консервация нынешнего состояния чревата пагубными последствиями. В более отдаленной перспективе необходим переход к новому федерализму на последовательно демократической основе, исключающей какую-либо “асимметрию”. Однако переход к этой фазе мыслим лишь в контексте демократической модернизации российского общества.

Анализ антиномий демократического развития современного российского общества позволяет лучше понять ожидающие его гигантские трудности и непредопределенности. Возникающие на этой почве коллизии поляризуют общество, мешают достижению общенационального согласия. Однако антиномичность политической жизни отнюдь не перекрывают дорогу к демократии.

д) Путь политического самоопределения

Прорыв времен перестройки, тот массовый энтузиазм, с которым она была встречена обществом, наглядно свидетельствовали, что демократизация России назрела, стала потребностью ее развития. Перед страной открылась демократическая перспектива постепенного преодоления автократической традиции, укоренения новой демократической. Реализация этих возможностей решающим образом зависела от воли и мудрости политической элиты. Но откуда им было взяться? Одна часть элиты, одержимая “авторитарным соблазном”, жадно рвалась к власти, пытаясь сокрушить все, что было связано с прошлым, и начать историю заново. Другая столь же одержимо цеплялась за власть, стремясь не допустить никаких перемен. Провал августовского путча 1991 года, означавший поражение консервативных сил, покушавшихся на демократические завоевания, казалось бы, давал шанс для новой, более высокой стадии реформации. Но шанс был упущен. Принятый в 1992 г. курс, который с полным основанием можно назвать “большевизмом наизнанку”, означал поворот к авторитаризму, создал для него предпосылки и стимулы.

Новый режим, приобретавший все более авторитарные черты, попытался механически внедрить в российское общество западную модель либеральной демократии, к тому же скроенную по меркам примитивной хайековской версии экономического либерализма. Никого из оказавшихся у кормила власти не беспокоило, что эта модель формировалась столетиями в иные времена, в иной нежели в России социокультурной среде, а в нынешнем глобализирующемся мире, как было показано выше, нуждается в основательной модификации.

Проводимая политика не могла не прийти в противоречие с потребностями демократического развития России. Ее разрушительный порыв посягнул на два важнейших основания российской политической жизни, в которых сконцентрирована национально-историческая специфика страны и без учета которых стабильная демократия здесь невозможна.

Во-первых, это разрушение ткани коллективистских общественных отношений, истоки которых уходят в глубины веков. Коллективистская традиция вошла в плоть и кровь российского общества, стала основой мощных общественных тенденций и устремлений. Вместо того чтобы адаптировать традицию к потребностям демократического развития, команда, пришедшая к власти, попыталась ее искоренить. Нить исторической преемственности была грубо разорвана. В результате общество раскололось, потеряло ориентиры развития и впало в состояние, благоприятное для авторитарных настроений. И это в то время, когда западная общественно-политическая мысль приходит к заключению, что современная демократия для своего сохранения нуждается в развитии публичной сферы сферы общих интересов и коллективных действий, когда в самом либерализме все больший вес приобретает коммунитаристское течение, акцентирующее внимание на роли социума в связке “индивид общество”45.

Во-вторых, это разрушение российской государственности, исторически выполнявшей роль своего рода обруча, который скреплял воедино социокультурное многообразие обширных территорий огромной страны. В условиях глобализации ослабление государства оставило Россию беззащитной перед финансовой и торговой экспансией международного капитала, поставив под угрозу ее независимость и национальную безопасность. Нынешняя практика подтверждает, что без общенациональной государственности в России не может быть и стабильной, действенной демократии. Она бессильна и уязвима для авторитарного натиска.

Политическая система нынешней России воплощение парадокса. С одной стороны, она как бы демократична, ибо в ней наличествуют основные компоненты демократического строя: всеобщие выборы, разделение властей, двухпалатный парламент, многопартийность, идейный и политический плюрализм, широкий комплекс гражданских прав, региональное и местное самоуправление. С другой стороны, вся конструкция системы антидемократична, так как рассчитана на самовластие. Если самовластие не абсолютно, то исключительно в силу своей слабости. Политический режим не смог справиться с гигантским объемом проблем, захлестнувших российское общество. Разрушив устои государственности, он лишил себя способности реализовывать собственные планы и решения, все больше погружаясь в им же созданную виртуальную реальность и тем самым предопределил свою кончину.

Электоральное поведение россиян на парламентских (1999 г.) и президентских (2000 г.) выборах убедительно показало: представление, что Россия нуждается в иной, действительно эффективной власти, глубоко внедрилось в массовое сознание. На эту истину ссылаются сторонники авторитаризма, утверждая, что демократическое правление непригодно для российского общества, во всяком случае в обозримом будущем. Аргумент сильной власти используется и теми представителями демократической интеллигенции, которые завораживают граждан речами о “просвещенном” авторитаризме и подыскивают очередного кумира, призванного и способного подготовить Россию к демократии.

Вот почему так важно сегодня и теоретически, и в политико-правовом плане разобраться в том, что такое “сильная власть”, и можно ли ее отождествлять с “авторитаризмом”. В доперестроечный период наше общество уже имело сильную авторитарную власть, доказавшую свою неспособность решать современные задачи. России нужна не просто сильная власть, а сильная демократическая власть. С точки зрения национальных интересов России оптимальный вариант ее выбора, а значит и политического самоопределения - это, как выше отмечалось, сильная демократия, которая, по определению, исключает любую форму самовластия, утверждая вместе с тем необходимую для России наделенную большими полномочиями исполнительную власть, действующую под контролем парламента и организаций гражданского общества, прозрачную в своих решениях и проводимой политике.

Пока, несмотря на дискредитацию понятия демократии практикой последних лет, движение в этом направлении возможно. Демократический потенциал в обществе еще достаточно велик. Об этом свидетельствуют многочисленные социологические исследования. По данным опроса, проведенного в декабре 1998 г. Институтом социологии РАН, заметное большинство общества (56,7%) по-прежнему выступает за демократическую форму правления. За диктатуру и установление жесткой дисциплины во всех сферах жизни высказывается чуть больше четверти (26,5%)46.

Однако общая приверженность демократии не подкрепляется ясно выраженной гражданственностью. Об этом свидетельствует шкала идентификационных предпочтений. Наивысшие показатели относятся к сфере частных отношений близость с семьей (89,2%), с друзьями (83,9%). В сфере публичных интересов идентификации выражены гораздо слабее. Готовность же участвовать в решении публичных дел выражает лишь 6,2% опрошенных, нести ответственность за происходящее в стране и обществе 9,7%47. Уровень гражданского сознания невысок и свидетельствует о том, что демократические настроения и пристрастия не трансформируются в практику демократических действий. Поэтому главное звено в цепи “раскрутки” потенциала демократии российского общества это всемерное развитие публичной сферы общественной жизни, где формируются гражданское сознание и гражданские нормы поведения, а значит реальные рычаги влияния общества на политику.

Было бы иллюзией рассчитывать, что можно быстро вытянуть это звено. Потребуется длительный процесс кристаллизации устойчивых социальных интересов и солидарностей, их соединения с публичным общенациональным интересом. На собственном опыте участия в череде избирательных кампаний, проходя жизненную школу политического просвещения, на деле обучаясь при выборе своих позиций, симпатий и предпочтений, большинство российских граждан должно обрести понимание смысла политических процессов и своих возможностей влияния на них. Тогда только и образуются опорные пункты той самой публичной сферы, которая представляет костяк гражданского общества и без которой демократия лишается своей народовластной сущности. По-видимому, для этого России понадобится пройти несколько фаз политического развития.

В ближайшем будущем вряд ли можно ожидать столь больших подвижек в демократизации политической системы. На волне нынешних настроений, проявившихся в выборах 1999-2000 гг. в России скорее всего закрепится такая власть, в которой авторитарные начала будут превалировать над демократическими. Это не значит, что ее политическое самоопределение на демократических основах вообще не состоится. Ситуация глубокого и продолжительного кризиса даёт некоторые основания для умеренного оптимизма. Потребность в позитивных переменах настолько сильна, а общественные ожидания настолько велики, что какая бы власть ни установилась и какими бы ни были ее намерения, перед нею очень узкий коридор возможностей. Все они сходятся в одной точке - вывести страну из системного кризиса. Жесткий лимит возможностей будет побуждать власть к таким мерам, которые идут навстречу потребностям и ожиданиям общества, оказавшегося на грани общенациональной катастрофы.

Можно надеяться (но не гарантировать), что императивный характер требований в экономике, социальной сфере, в культуре и государственной публичной политике вынудит любую новую власть искать и хотя бы частично находить адекватные меры, способствующие стабилизации общества и консолидации элиты, то есть проводить политику нормализации обстановки, необходимой для бесперебойного функционирования политической системы. На большее рассчитывать пока не приходится.

Сопоставляя различные сценарии политического развития России на ближайший период, можно прогнозировать, что наиболее вероятен среди них один единственный: установление умеренной авторитарной власти. Она попытается мобилизовать ресурсы общества во имя национального спасения России путем энергичной и твердой политики, не исключая и жёстких мер, но в основном в конституционных рамках. К этому варианту развития готово общество, предельно уставшее от жизненных тягот, криминала и неразберихи, безволия и несправедливости власти. В его пользу действует и тенденция к консолидации элиты. К этому же варианту подталкивает ущемление национальных интересов России на международной арене.

Конечно, умеренная авторитарная власть - ещё не окончательное решение вопроса о политическом будущем России. Это своего рода бифуркационная точка в российском выборе. Подобная власть в дальнейшем способна эволюционировать в сторону сильной демократии, но может стать и мостом к жёсткому авторитаризму.

Куда пойдет развитие - во многом, если не в основном, будет зависеть от характера президентской власти, от способа ее самоорганизации и механизмов функционирования. Здесь возможны две версии. Первая - в духе устойчивых российских традиций власть сконцентрируется в руках одного лица. Вторая - президентская власть будет осуществляться в системе разделения властей, в большей или меньшей степени под контролем правящей элиты, смягчающим ее авторитарность и сохраняющим не просто фасад, а процедурные и институциональные атрибуты демократического строя.

При первой версии российскому обществу, по всей видимости, не избежать еще одного цикла жесткого авторитаризма. Вторая версия оставляет надежду на демократическую эволюцию власти.

По подсчетам американского политолога Роберта Даля, среди демократических стран к середине 80-х годов насчитывалось около 50 полиархий, т.е. демократических государств, имеющих полный набор демократических институтов (Dahl R. Democracy and Its Critics. New Haven. 1989, p.239).

2 “Демократия, - пишет английский политолог Дэвид Хелд, - должна быть глубоко изменена, если мы хотим, чтобы она сохранилась в предстоящие десятилетия” (Held D. Democracy and the Global Order. Cambridge, Great Britain 1995,p. XI).

3 Held D. Democracy and the Global Order. From the Modern State to Cosmopolitan Governance. Cambridge, Great Britain, 1995, p.92.

4 Barber B. Jihad vs. McWorld. NY., 1995, p.224.

5 rten D. When Corporations Rule the World/ San Francisco.1996,p.12.

6 глегард Р. Модернизация и постмодернизация. Антология. Новая постиндустриальная волна на Западе. М. 1999, с.286.

7урен А. Способны ли мы жить вместе? Равные и различные. Антология. Новая постиндустриальная волна на Западе, с.485.

8 Barber B. Three Scenarios for the Future of Technology and Strong Democracy, “Political Science Quarterly”, Winter 1998-1999, vol. 113, №4, p. 588.

9Bohman J. "Deliberative Democracy and Effective Social Freedom: Capabilities, Resources, and Opportunities" in Deliberative Democracy. Essays on Reason and Politics. The MIT Press. Cambridge, Massachusetts-London. 1997, p.343. “...Новая технология, - пишет Б.Барбер в упомянутой статье, - может стать опасным проводником тирании... Более опасной тирании, чем невидимая и мягкая, не существует. Такая тирания, в которой подданные становятся соучастниками своего собственного жертвоприношения и в которой порабощение является результатом не намерений, а обстоятельств” (Ibid., p. 581-582).

10Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории М. 1998, с.229.

11 Кант И. Соч., т.6. М. 1966, с.29.

12 Finley M. Democracy, Ancient and Modern. New Brunswick, 1972, p.78.

13 Kant I. Kant's Political Writings. Cambridge Univ. Press, 1970, p. 191.

14 Rawls J. А Тhеогу оf Justice. Harvard University Press. Cambridge, Massachusetts. 1971, p.Vlll.

15 Bohman J. and Rehg W. (ed.) Deliberative Democracy. The MIT Press, Cambridge, Massach.-London, England. 1997,p.IX.

16 Ibid., p.322.

17Hunald Ch. and Iris M.Young. Justice, Democracy, and Hasardens Siting. “Political Studies”. Vol. 46, N1, 1998, p.86-87.

18 Bohman J. and Rehg W. (ed.). Deliberative Democracy, p.58..

19 Ibid., p.401.

20 Ibid., p.333.

21 См. об этомГалкин А. и Красин Ю.. Россия на перепутье, Авторитаризм или демократия: варианты развития. М. 1998, с.88-91.

22 Bohman J. And Rehg W. Deliberative Democracy, p. 430.

23 OSullivan. Difference and The Concept of the Political in Contemporary Political Philosophy. “Political Studies”, Vol.45, 1997, No 4, p.744.

24 Honig В. Political Theory and the Displacement of Politics. N.Y. 1993, p.2.

25 Connolly W. Identity / Difference: Democratic Negotiations of Political Paradox. N.Y. 1991, p. 1.

26 Ibid., p. 13.

27 Mouffe Ch. The Return of the Political. London. 1993, p.67.

28 Canovan M. Trust the People! Populism and the Two Faces of Democracy. “Political Studies”. Vol. 47. N 1. March 1999, p.13-14.

29 Mouffe Ch. The Return of the Political, p.8.

30 O'Sullivan. Difference and the Concept of the Political..., p.754.

31 Руссо Ж.Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М. 1998, с.207.

32 Монтескье Ш. Избр. произведения. М., 1955, с.289.

33 Przeworski A. Democracy and the Market. Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge University Press, 1991, p.37.

34 Ibid., p.187.

35 См. Галкин А. и Красин Ю. Россия на распутье. Авторитаризм или демократия: варианты развития,34-40.

36“Независимая газета” 14.02.1998. Приложение “Фигуры и лица”, № 3, с.9.

37 Dahl R. Democracy and Its Critics. Yale University Press. New Haven and London, 1989, p.105.

38 Lehmbruch G. and Schmitter Ph. (Eds.). Patterns of Corporatist Policy-Making. London - Beverly Hills, 1982, p.266-267/

39 Arato A. And Cohen J. “Civil Society and Social Theory” in “Between Totalitarianism and Postmodernity. A Thesis Eleven Reader”. Cambridge Mass.-London: The MIT Press, 1992, p.211.

40 Barber B. Jihad vs. McWorld, p.11.

41 Гефтер М. “Мир миров: российский зачин” в кн. “Иное. Россия как идея”. М., 1995, с.90-91.

42 Brzezinski Z. Out of Control. Global Turmoil on the Eve of the Twenty First Century. NY, 1994, p.160.

43 Fleiner Th. And Basta L. “Federalism, Federal States and Decentralization” in “Federalism and Multiethnic States”. Fribourg, Suisse, 1996, p.14.

44Тишков В. Межнациональные отношения в Российской Федерации. М. 1993, с.36, 38.

45 “Эмансипируя нас от произвола власти, - пишет видный представитель этого течения Бенджамин Барбер, - либерализм отделил нас друг от друга”.. Ахиллесову пяту либерализма американский политолог усматривает в индивидуализме. Абсолютный приоритет прав и свобод индивида не позволяет сбалансировать индивидуальные и общественные интересы, перекинуть мостик от индивида к социуму. Публичная сфера, где формируются общие интересы сообщества, лишается устойчивого основания. (Barber B. “Liberal Democracy and the Cost of Consent” in Liberalism and the Moral Life. Harvard University Presss, 1991, p.66).

46 Современное российское общество: переходный период. Институт социологии РАН, Центр Социоэкспресс. М.1998, с.13.

47 Там же, с.17-18, 23.