год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Теперь понятно, чего хотел Горбачев от жены, почему он к ней так привязался. А чего хотела она от него?

По профессии Р.М. была преподавателем философии. Этим иногда объясняют те учительско-родительские интонации, которые были так характерны для ее речи. Но, право же, далеко не всякий преподаватель (даже если он марксист-ленинец) имеет такие наставительные интонации.

Доброжелательный и часто общавшийся с супругами Анатолий Черняев в своем “Дневнике помощника президента” очень точно охарактеризовал манеру речи президентши: “Долго, как это только она умеет, будто перед ней дебил (хотя на этот раз вроде бы не “поручение” мне давала, а просто “делилась”), говорила мне: я, мол, всегда избегала”... Неважно – чего избегала, важно – как говорила: “как это только она умеет, будто перед ней дебил”. Подобного рода свидетельств немало. Да почитайте хотя бы приведенные выше цитаты из книги “Я надеюсь...”. Действительно вдалбливает, разжевывает.

Но ведь ни Горбачев, ни Черняев, ни мы, грешные читатели ее “Я надеюсь...”, отнюдь не дебилы. И не дети. Все мы – взрослые люди, способные понимать, что нам говорится, и трезво оценивать сказанное. Так в чем же дело? А в том, что госпожа Горбачева была склонна впадать материнские состояния. И тогда видела перед собой лишь несмышленых детей. Кому-то она просто что-то втолковывала, как дебилу, кого-то отчитывала так, чтобы это видел муж. Вот опять Черняев в позе дебила жалуется: “Как обычно, повторяет по-учительски несколько раз одно и то же. Продолжалось это около получаса. И М.С. при сем присутствовал”. Или вот вспоминает Владимир Медведев, руководитель личной охраны президента: “Самое неприятное и унизительное – это ее страсть выговаривать при муже.

– Вот сейчас выйдет Михаил Сергеевич, и мы поговорим.

Выходит Горбачев.

– Михаил Сергеевич, ты хотел поговорить с Владимиром Тимофеевичем.

Тот отмахнется:

– Да ладно”.

Нет, не ладно! И, демонстрируя нечто “неладное”, она президента “все же “заводит”, он начинает говорить на повышенных тонах и в конце концов срывается до крика”. А потом, когда горбачевский гнев доходил до высшего градуса, могла и остановить: “Ну хватит, Михаил Сергеевич! Наверное, Владимир Тимофеевич сделает из этого разговора соответствующие выводы”. Так она воспитывала многих. В результате и Черняев, и Медведев, и другие до сих затаили эту обиду, переживают в своих текстах неприятные ощущения наказанных мальчиков.

Больше всего это воспитывание челяди похоже на игру в куклы. Мы сейчас не будем анализировать, кто какую роль играл в этих играх. Запомним одно: президентша выступала в роли материнской. И ту же роль она часто играла в отношениях с мужем. Но, конечно, обращение с ним было иное, соответствующее его “младенческим” возможностям и потребностям. Если челядь (“детей” уже достаточно взрослых) она наказывала, то с М.С. она нянчилась, взаимодействовала с ним на уровне “колыбельных” интеракций.

Помните, когда речь шла о том, как Миша и Рая постепенно сближались, М.С. говорил, что ему время от времени казалось, что с Раисой “происходит что-то неладное”. И когда он в ней чувствовал это “неладное”, сразу начинал волноваться и что-то предпринимать – чтобы, значит, понять в чем там дело, и таким образом, надо думать, как-нибудь сгладить это “неладное”. Что это значит? А то, что Р.М. таким образом показывала ему, что не все идет, как надо, что ее партнер должен предпринять какие-то шаги. Демонстрируя это “неладное”, она разворачивала своего избранника в нужном ей направлении.

Причем, обратите внимание, дело здесь не в словах. Слова-то, конечно, произносились, но они значили вовсе не то, что было сутью происходивших процессов, играли отнюдь не нормальную когнитивную роль, передавали не ту информацию, которая в них действительно содержалась, а иную – ту, которая была между слов. Михаилу что-то “казалось”, он нечто “чувствовал”. И действовал в соответствии с этими смутными ощущениями. Откуда брались эти эмпатические переживания “неладного”? Да из выражения глаз Раисы, ее мимики, интонаций. Не из самих слов.

Слова выражали что-то другое, даже когда Раиса их произносила (мы это ясно проанализировали). А смысл происходящего был во внесловесном контакте. Иначе и быть не могло. Во-первых, потому, что у влюбленных и вообще так водится, а во-вторых, в данном случае речь идет о влюбленном, который в три года был отнят от матери. Об этом уже говорилось, но здесь стоит добавить еще одно: во всей книге “Жизнь и реформы” мать Горбачева не произносит ни одного слова – только плачет, спасает, работает, воспитывает... Она просто не существует для сына на уровне слова. Все что-нибудь говорят, но не мать. Она, как немая.

Это потому, что разрыв с ней произошел слишком рано, а потом постоянные отношения с ней восстановились слишком поздно. Осталась горечь потери. И неотвязный вопрос: что он сделал такого, что мать его “наказала”? Точнее: что надо сделать, чтобы это исправить? И неискоренимая боязнь новых потерь. Все это, конечно, на каком-то доязыковом уровне, на уровне ощущения: “что-то неладно”. По-русски все это можно выразить просто: впадая в младенческое состояние, человек ощущал, что мама им недовольна, и старался, как мог, повести себя правильно – так, чтобы это недовольство рассеять, чтобы все опять стало ладно.

С некоторых пор мамой для Горбачева стала жена. У нее была явная склонность впадать в материнское состояние. Как мы видели, она легко впадала в него даже с посторонними людьми, а уж, встретив человека со столь ярко выраженным комплексом младенца, она не могла не обратить на него своего внимания заботливой, но и воспитывающей жестами и интонациями матери. Он пришелся ей весьма кстати. У нее была потребность в человеке, играющем роль ребенка. С виду взрослого, но по сути – младенца. Он нужен был ей для того, чтобы реализовать свои задатки – нянчить, воспитывать, направлять. А она ему была просто необходима – чтобы нянчить, воспитывать, направлять.

Когда они только еще поженились, Р.М. увидела сон, который М.С. пересказал в своей книге: “Будто мы – она и я – на дне глубокого, темного колодца, и только где-то там, высоко наверху, пробивается свет. Мы карабкаемся по срубу, помогая друг другу. Руки поранены, кровоточат. Невыносимая боль. Раиса срывается вниз, но я подхватываю ее, и мы снова медленно поднимаемся вверх. Наконец, совершенно обессилев, выбираемся из этой черной дыры. Перед нами прямая, чистая, окаймленная лесом дорога. Впереди на линии горизонта – огромное, яркое солнце, и дорога как будто вливается в него, растворяется в нем. Мы идем навстречу солнцу. И вдруг... С обеих сторон дороги перед нами стали падать черные страшные тени. Что это? В ответ лес гудит: “враги, враги, враги”. Сердце сжимается... Взявшись за руки, мы продолжаем идти по дороге к горизонту, к солнцу...”.

О чем этот сон, увиденный женой, но рассказанный мужем так (по форме изложения), как будто это он сам его увидел? Всяческие юношеские сексуальный глупости, которые в данном сне, конечно, видны, но для дальнейшего анализа не очень существенны, мы отбрасываем. Перейдем сразу к сути.

Сон состоит из двух частей. Первая: подъем к свету. Вторая: движение к солнцу. В обеих частях присутствуют сходные мотивы: свет – солнце, карабканье вверх – движение по дороге, физическая боль – страшные тени, “Раиса срывается” – “сердце сжимается”, “подхватываю” – “взявшись за руки”. Иначе говоря, перед нами две вариации на одну и ту же тему, или – один сюжет, снящийся два раза подряд.

Однако есть и существенная разница. Если в первой части Раиса и Михаил – индивиды вполне самостоятельные (даже притом, что в Раисином сновидении Раиса – это “Раиса”, а Михаил – “Я”), то во второй – они уже только “мы”. Таким образом первая часть сна – это вариант взаимоотношений до срастания в некое единство, а вторая – после. Если в первой части Р.М. еще может “срываться” (это отражение того, как она наяву говорила: “Нам не надо встречаться”), а Михаил – ее “подхватывать” (наяву: “Я буду ждать”), то во второй они уже только держатся за руки. Да и “срываться” особенно некуда (путь прямой, не подъем), разве что – в лес, к “врагам”.

Бесспорно, формальной разделительной точкой двух вариаций этого единого сна является комсомольская свадьба. Где-то в те дни и приснился сон. Но с каким трепетом ни относись к советскому браку, сама по себе женитьба не является еще достаточным основанием для возникновения того нераздельного единства, которое продемонстрировала миру чета Горбачевых. Свадьба свадьбой, но во сне-то Раисе привиделось нечто более глубокое и таинственное: совместное порождение, срастание и выход в муках на свет единого существа, которое по праву должно называться Горбачевский Андрогин.

В дальнейшем мы рассмотрим еще много сюжетов из жизни будущего президента несуществующего государства. Но отныне запомним, что когда мы будем в данном тексте говорить “Горбачев”, то ввиду будем иметь не только М.С., но и Р.М. А точнее: мы будем всегда иметь ввиду Андрогина. И поэтому нет никакого противоречия в том, как Андрогин Горбачев подает этот сон. Так и должно это быть: увидено Горбачевой, артикулировано Горбачевым. Это и есть самая суть их взаимоотношений, каковыми обусловлен способ их совместного существования и движения по жизненной дороге “к солнцу”.

Но это не все. Во сне еще видно то, чем и как определялось направление их единого движения. Рассмотрим обе части сна как два дополняющих друг друга варианта единого сюжета. Сюжет такой: движение, направление которому задается некими жесткими рамками. В первом случае – стенками колодца, облицованными деревом (“сруб”). Во втором – краями дороги, “окаймленными лесом” (деревьями). Почему именно “лес” (одновременно – и много деревьев, и дерево как стройматериал) определяет рамки движения к свету (солнцу)? Посмотрим, что есть общего во сне между этими “лесом” и лесом? Да то, что в обоих вариантах сна “лес” опасен. Он ранит (прикосновение к нему) руки до крови (“невыносимая боль”). От него же “падают черные страшные тени” и исходит гудение: “враги”.

То есть именно от рамок, которые задают направление движения, исходят страхи (быть может – пустые) и травмы (возможно – психологические). Или, согласно сновидческой логике, само направление к свету задается ощущениями боли и опасности, а отнюдь не только стремлением к свету, как это может показаться на первый невнимательный взгляд. Что это значит? А то, что по внутреннему убеждению сновидицы, жизненный путь (этот символ сна должен быть очевиден любому) определяется не только прекрасной светлой целью (солнце), но еще и опасностью (реальной или мнимой), которой надо избегать. И даже так: движение к свету – это и есть избегание опасности. Весь вопрос только в том, кто определяет – что опасно, а что – нет?

А шире: кто определяет, что хорошо, а что плохо? На младенческой стадии человеческой жизни это определяет, конечно же, мать. Когда человек становится взрослым, это определяет нормально функционирующая ОИ. Ну, а если ОИ повреждена, и ее функции выполняет жена (иногда становящаяся в таком случае женской половинкой единого Андрогина), то она и определяет, что такое опасность, а значит – и направление жизненного пути (а если говорить о службе – карьеры). Определяет не словами и директивами, а пугающими (вот где опасность и боль, которые переживаются женой “во сне”, а потом наяву передаются мужу) жестами и мимикой, которые значат для мужа привычное: происходит “что-то неладное”, надо исправиться, подкорректировать направление движения.

“Я люблю свою маму за то, что мама не боится волков”, – написала в своем школьном сочинении дочь Горбачевых Ирина. А кто боится? Неужели М.С.? Нет, конечно, но в случае чего Р.М и его бы защитила от волков, как защищала от любого детского страха. Как защитила бы? Да просто сказав (или лишь показав взглядом): это не страшно. А вот что-то другое (“неладное”), может, и страшно.

Но все-таки, исходя из чего определяет жена это “ладно” – “неладно”, “страшно”-“нестрашно”? Она определяет это, исходя из своих коренных (бессознательных) представлений о плохом и хорошем, “страшном” или “не страшном”. Установок, которые диктуются уже ее собственной ОИ (у Андрогина – одной на двоих).

Господствующая установка ОИ Раисы Титаренко (т.е. – идефикс ее “Матери”) сводится к тому, чтобы подняться при помощи мужа к каким-то возвышенным “ценностям”. Их символом может быть солнце, свет, что угодно маняще прекрасное – поскольку цель подъема четко не определена. Но зато четко определена опасность: все, что может этому подъему помешать. Таким образом из сна Р.М. вытекает еще одна вещь, не осознаваемая ни одним из четы Горбачевых: Андрогин был рожден для подъема (карьеры), как птица для полета. Это очень важно, ибо из того, что мы уже знаем о детстве и юности нашего героя, вовсе не вытекает никакая карьерная жажда. Желание быть всегда первым – да. Но карьера – это немного другое.

Дипломную работу студент Горбачев написал на тему “Участие масс в управлении государством на примере местных Советов” (материал собирал в Киевском райсовете Москвы и его исполкоме). “Немалая часть работы была посвящена показу /.../ преимуществ социалистической демократии над буржуазной”. Ему предложили пойти в аспирантуру по кафедре колхозного права, но он отказался. По принципиальным соображениям. Колхозное право он считал “дисциплиной абсолютно ненаучной”. К тому же он надеялся, что и без всякой аспирантуры останется в Москве.

Будучи секретарем комсомольской организации, он входил в состав комиссии по распределению и прекрасно знал, что распределен в Прокуратуру СССР. Предполагалось, что там он займется “надзором за законностью прохождения дел в органах госбезопасности” (в связи с начавшейся реабилитацией жертв сталинских репрессий). Но получился облом: буквально придя устраиваться на работу, Михаил узнал, что “правительство приняло закрытое постановление, категорически запрещавшее привлекать к деятельности центральных органов правосудия выпускников юридических вузов” (мол, в 30-е годы юноши наломали слишком много дров).

Молодой юрист мог бы, конечно, попытаться “зацепиться за Москву”, но – решил вернуться на родину. Из-за этого у него даже был небольшой конфликт с Александрой Петровной, матерью Раисы. Матери не нравилось, что ее дочь оказалась с мужем “в ставропольской “дыре” (кстати, вот еще один, оставленный выше без внимания, аспект сна о том, как молодые выбираются “из черной дыры”).

Да не страшно, в Ставропольской прокуратуре выпускник юрфака проработал всего ничего – только постажировался десять августовских дней 55-го года. В те же дни (если, конечно, не раньше) он вступил в контакт с кем-то из влиятельных знакомых... Короче – замзав орготделом крайкома КПСС товарищ Портнов позвонил первому секретарю крайкома комсомола товарищу Мироненко и сказал, что есть мнение... молодой специалист... на предмет работы... нужно побеседовать...

Мироненко воспоминает: “В комнату бочком протиснулся среднего роста паренек, приятной наружности, улыбчивый. Поздоровались. Он представился: “Горбачев Михаил”. Сел напротив в кресло, потирая ладони о штаны, волновался очень. Сказал, что он местный, со Ставрополья. Окончил МГУ, юрфак, хочет работать в комсомоле, опыт работы есть, но только в деревню ехать не может, жена тяжело больна, боится, не выдержит, да и специальность у нее неподходящая – философ...

Короче – произвел хорошее впечатление, смотрит прямо, рассуждает здраво”.

Так был сделан первый шаг великой карьеры. Молодой человек был принят на должность заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды Крайкома комсомолола. Но почему он решил делать карьеру по комсомольской, а не по юридической линии? Сам М.С. объясняет свой уход из прокуратуры так: “Бесцеремонность, проявленная работниками прокуратуры, безразличие к моей семейной ситуации и вся история с моим распределением зародили у меня серьезные сомнения относительно работы по специальности. Не развеяла их и стажировка в Ставрополе. И я принял решение порвать с прокуратурой”.

Естественно, можно объяснить этот разрыв с прокуратурой (в другом месте М.С. употребляет более точное словосочетание “бежал из прокуратуры”) чем-то более существенным, чем чисто мальчишеская обида на “бесцеремонность” и “безразличие” отдельных ее служащих к “семейной ситуации”. Тем, например, что два деда неудавшегося юриста были репрессированы, а это, несмотря ни на какие оттепели, закрывало путь для приличной карьеры в правоохранительных органах.

Когда Миша поступал на юрфак, он таких тонкостей мог и не знать, ему тогда просто “импонировало” положение, он, может, думал, что, выучившись, будет только и делать, что произносить пламенные речи и стоять в красивой позе на защите завоеваний социализма. Иными словами, перед его юношеским взором наверняка предносился облачный призрак мира деда Пантелея, которого (надо помнить и это) спас прокурорский работник. Но поучившись, пообтесавшись, присмотревшись, побывав на практике, Михаил понял, насколько забюрократизирована работа в прокуратуре – какая это рутина, как это далеко от живой работы с людьми, в какой степени это все-таки мир деда Андрея. Хоть и не связанный с работой в поле, хоть и умственный, но, увы, слишком взрослый и конкретно-прикладной.

Это стало проясняться еще во время учебы. В 53-м Михаил побывал на практике в прокуратуре Молотовского района на Ставрополье. Вот что он писал оттуда Р.М.: “Как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильнее чувствуешь отвратительность окружающего... Особенно – быта районной верхушки. Условность, субординация, предопределенность всякого исхода, чиновничья откровенная наглость, чванливость... Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника – ничего выдающегося, кроме живота. А какой апломб, самоуверенность, снисходительно-покровительственный тон! Пренебрежение к науке”.

Тут не говорится конкретно о прокурорских начальниках, речь о районной верхушке вообще, о тех несчастных замотанных людях, с которых вышестоящие органы требовали план, план и план. Конечно, они представляли собой очень жалкое зрелище – во всех отношениях. Но почему о них (как-никак двигателях нашего послевоенного скачка) так издевательски говорится в письме Горбачева? Да потому что они как раз воплощали собой скучный и безрадостный мир деда Андрея, то, от чего бессознательным образом хотел отклониться наш практикант, всегда стремившийся к живой, с огоньком, работе с людьми. Дальше в письме говорится о некоем молодом зоотехнике, не нашедшем понимания у этих чванливых чиновников: “Просто обидно. Видишь в этом зоотехнике свою судьбу. Человек приехал с большими планами, с душой взялся за работу и уже скоро почувствовал, что все это и всем абсолютно безразлично. Все издевательски посмеиваются.

Такая косность и консерватизм...”

Вот от этой “косности” молодой человек и решил убежать в комсомол, где надеялся проявить свои общественно-политические наклонности. Как видим, он обдумывал свой побег в эту вольную обитель, общаясь по почте с женой. Ну, конечно, не только по почте. “Обменивались” и непосредственно, не прибегая к перу. И нет никакого сомнения в том, что Р.М. горячо поддержала идею побега из учреждения, в котором так хамски отнеслись к их “семейной ситуации”. Или, во всяком случае, не нахмурила брови, демонстрируя “неладное”. Больше мы не будем говорить о “неладном” в исполнении Р.М. Такие вещи в дальнейшем будут выноситься за скобки (рамки карьеры нашего Андрогина) как нечто само собой разумеющееся.