год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Через несколько дней исполняется 70 лет со дня рождения человека, который – хотел он того или нет – оказался шарниром, на котором наша страна совершила свой очередной исторический поворот. Случилось это после того, как Михаил Сергеевич Горбачев стал генеральным секретарем ЦК КПСС. Но для того, чтобы понять – что и как он делал на этом посту (и чуть позже, став президентом СССР), необходимо понять что и как он делал до (и собственно – для) того, чтобы занять это пост.

Как удалось деревенскому пареньку за рекордно короткий срок прийти к власти в нашей неповоротливой державе, какими качествами, чертами характера надо было для этого обладать? Если мы это поймем, может быть, станет ясно и то, почему он именно так, а не как-то иначе, распорядился доставшейся ему властью.

Итак, наш герой родился 2.03.31 в селе Привольном Ставропольского края, но с трех лет уже жил не в родительском доме. “В 30-е годы дед возглавлял колхоз “Красный Октябрь” в соседнем селе, в 20 километрах от Привольного, – вспоминает Горбачев в своей книге “Жизнь и реформы”. – И пока я не пошел в школу, в основном жил с дедом и бабушкой. Там для меня вольница была полная, любили они меня беззаветно. Чувствовал я себя у них главным. И сколько ни пытались оставить меня хоть на время у родителей, это не удалось ни разу.

Доволен был не только я один, не меньше отец и мать, а в конечном счете – и дед с бабушкой”. Здесь речь идет деде и бабке по материнской линии Пантелее Ефимовиче и Василисе Лукьяновне Гопкало. Именно им предназначено было сыграть самую серьезную роль в воспитании будущего генсека. Что же это были за люди?

Дед Пантелей происходил из крестьянской бедняцкой семьи, в 13 лет остался без отца, старшим среди пяти детей. Ветеран Первой мировой. Революция подняла его. М.С. вспоминает, что в этой семье говорили: “Землю нам дали Советы”. В 20-е годы участвовал в создании товарищества по обработке земли. В 28-м вступил в ВКП(б) и стал председателем колхоза “Хлебороб” в родном селе Горбачева Привольном. В 30-е председательствовал в колхозе “Красный октябрь”, потом – заведовал районным земельным отделом. На этой должности летом 37-го Пантелея Ефимовича и застал арест.

Обвинение: участие в контрреволюционной правотроцкистской организации. Пантелей Гопкало под пытками все отрицал, но его, конечно, все равно бы расстреляли, если бы помощником прокурора края не оказался порядочный человек... Короче, в декабре 38-го деда освободили, а в 39-м он опять стал председателем колхоза.

Бабушка Василиса несколько юмористически относилась к занятиям своего благоверного. Когда Миша спрашивал ее: а как это было, когда дед создавал колхоз? – она отвечала: “Всю ночь дед твой организует, организует, а наутро – все разбежались”.

Именно так она говорила или внук непроизвольно искажает ее слова, привнося в них какой-то “привычный вывих” своего сознания, но только приводимое президентом высказывание Василисы Лукьяновны является парадигмой всех его перестроечных начинаний. Ведь основные претензии критиков к генсеку-освободителю сводятся к тому, что он “организовывал, организовывал”, ан глядь – уже “все разбежались”, в конце – даже союзные республики...

Василиса Лукьяновна верила в Бога. В доме, где Миша рос, были иконы, горела лампадка. А чуть ниже – портреты Ленина и Сталина. Это – от деда, державшего в доме еще брошюрки коммунистических классиков от Маркса до Калинина. Совершенно постмодернистское сочетание элементов православной религиозности и коммунистической идеологии. Выпуклый символ того культурного интерьера, в рамках которого протекало дошкольное развитие открывателя “нового мышления”.

Представим картинку: в раннем детстве Миша видит перед собой пример деда, партийно-хозяйственного деятеля районного масштаба. Дед что-то там делает. Организует, руководит, раскулачивает, сбивает крестьян в колхозы, растет в чинах, читает партийные книжки (или только делает вид?), участвует в пропагандистских компаниях (все это неизбежно).

Но вдруг ни с того ни с сего верного сталинца (он даже после чекистского застенка считал: “Сталин не знает, что творят органы НКВД”) забирают. Горе в семье. Насмешка неба над землей... Не зря, видно, православная бабушка всегда относилась к организационно-идеологическим увлечениям мужа немного скептически.

Что все это значит конкретно, ребенок пока еще не понимает – слишком мал. Он только видит все и мотает на ус – впитывает поведенческие стереотипы деда, учитывает скептицизм бабушки по поводу некоторых его организаторских усилий и на всю жизнь запоминает тот ужас, которым все это кончается перед поступлением в школу... После ареста деда “даже соседские мальчишки избегали общения со мной, – жалуется М.С. и добавляет: – Меня все это потрясло и сохранилось в памяти на всю жизнь”.

Чтобы объяснить, что дала Советская власть крестьянству, бывший генсек рассказывает, что в детстве он еще “застал остатки быта, который был характерен для дореволюционной и доколхозной деревни”: беспросветную бедность, чудовищную антисанитарию, “а главное – тяжелый изнурительный труд”. Так жили и в доме Андрея Моисеевича Горбачева, дедушки по отцовской линии. Когда его старший сын Сергей женился в 29-м на Марии Пантелеевне Гопкало, молодые поначалу жили именно в этом доме. Потом отделились.

О деде Андрее известно, что он “характером был крут и в работе беспощаден – и к себе, и к членам семьи”. В отличие от деда по матери он не был склонен к общинному бытию: “Коллективизацию дед Андрей не принял и в колхоз не вступил – остался единоличником”. Именно в таком качестве едва сводил концы с концами (трое его детей умерли от голода 1933 года).

В 34-м он не выполнил план, спускаемый властями единоличникам, и загремел как “саботажник” на лесоповал в Иркутскую область. Работал отменно, принудработы закончил досрочно с двумя почетными грамотами ударника труда. Вернулся и сразу вступил в колхоз. Перековался. Угрюмый индивидуалист, ударенный жизнью, он старался держаться подальше от людей, но работал все так же отчаянно.

Президент ничего не говорит о том, какова была обстановка в семье его родителей после того, как они отделились от Андрея Моисеевича и стали жить самостоятельно; бедствовали ли его отец и мать точно так же, как члены семьи деда Андрея, или жили чуть лучше. Скорей всего – бедствовали. Об этом можно судить хотя бы по тому, что Мишины родители были довольны тем, что их трехлетний сын поселился в доме дедушки Пантелея, где условия были несомненно более сносные (как никак – председатель колхоза). Но в 37-м с дедом случилось несчастье, что означало конец золотому житью.

То есть детство Горбачева четко разбивается на три периода, разделенных травмирующими ситуациями. От рождения до трех лет (возможно, немного меньше) он рос в доме родителей. Переход к бабушке с дедушкой – поначалу, конечно же, травма. Ребенок еще слишком мал для того, чтобы понимать, что его отправляют в другой дом для его же блага (дед Андрей уже в ссылке).

Он воспринимает это как предательство родителей, в первую очередь – матери, с которой он все еще накрепко связан. Последствия такой травмы могут остаться на всю жизнь. Во всяком случае, у Горбачева они остались. Именно неизжитой травмой резкого отрыва от матери следует объяснить (и оправдать) тот холодок, который был у М.С. по отношению к матери. Недоброжелатели обычно объясняют это тем, что у Раисы Максимовны сложились с ней плохие отношения, но вскоре нам придется увидеть, что все здесь гораздо сложней и интересней.

Второй период – жизнь в доме Пантелея Ефимовича – заканчивается травмой, нанесенной арестом деда. Эта травма была столь болезненна, что, достигнув высоких партийных чинов и имея возможность затребовать следственное дело деда, наш герой не сделал этого – “не мог перешагнуть какой-то душевный барьер”. Прочитал дело только в 91-м после того, как сам посидел под арестом, но об этом мы поговорим напоследок. А сейчас – о третьем периоде детства. Он протекал в основном в Привольном, в доме с роскошным садом. Вроде все начало налаживаться, но – грянула война.

Дед ушел за линию фронта, отец – на фронт. Мальчик остался с матерью. Жизнь постепенно превратилась в какое-то первобытное существование, в повседневный процесс выживания, когда нет самого необходимого – ни тепла, ни еды, ни обуви, ни одежды. Ее приходилось изготовлять самим – сеять коноплю, мочить ее, трепать, сучить нить, ткать, шить... Первобытная жизнь в чистом виде.

Таковы эти три различных периода. Получается интересно: все, что связанно с домом родительским, описано мрачными красками. И напротив – жизнь в доме деда Пантелея описана красками радужными (даже арест Пантелея Ефимовича бросает макабрический отсвет на жизнь именно в родительском доме, а не в дедовском). Насколько это отражает реальное положение дел, сейчас уже трудно сказать, ведь мы имеем дело с детскими воспоминаниями, а ребенок (живущий во взрослом), не анализирует причин того, почему ему здесь хорошо, а там плохо – то ли мать его чем-то обидела (а чем – он уже и не помнит), то ли в хате у деда действительно было чище, сытней и просторней, а скорее – все вместе и плюс – еще что-то. Дитя просто стремится туда, где ему лучше.

Да собственно, нам и неважно, как было на самом деле с этим “лучшим” и “худшим”, это ведь дело историков, а мы здесь больше интересуемся психическими феноменами, устройством души человека, в корне изменившего жизнь в обитаемом космосе. Для дальнейшего анализа необходимо лишь зафиксировать факт: из детства президент вынес некое смутное представление о двух разных мирах, которые можно условно назвать “Миром деда Пантелея” (общинным, председательским) и “Миром деда Андрея” (мир склонных оставаться единоличниками родственников отца). Предпочтение Горбачев отдает первому. Сколько ни пытались Мишутку оставить хоть на время у родителей, это не удалось ни разу.

До сих пор мы смотрели на Горбачева и его личную историю его же глазами (основывались на его воспоминаниях, которые могут и даже должны искажать реальную картину). Теперь попробуем посмотреть на него со стороны. Просто: как он выглядит, на кого он похож?

В книге “Я надеюсь...” (представляющей собой длинное интервью Раисы Максимовны Горбачевой) жена президента говорит своему собеседнику: “Вы вот обронили, что Михаил Сергеевич похож на свою маму. Я хочу Вас поправить – это не совсем точное наблюдение, хотя Вы можете со мной не согласиться. Черты его лица все же – отцовские. А вот глаза – глаза бабушки Васютки. Это его бабушка по линии мамы, жена деда Пантелея. Бабушка Василиса. У бабушки Васютки – так ее звали все – были прекрасные, завораживающие черные глаза. Они и “достались” Михаилу Сергеевичу – глаза бабушки Васютки”.

То есть – самый близкий нашему герою человек говорит, что физический облик (черты лица) Горбачева – от отца, а вот психика (глаза как зеркало души) от бабушки. Действительно, гены отца (согласно известным биологическим законам) не могут не проявиться в чертах сына, а вот психическая наследственность определяется тем, с кем человек общался в детстве. Миша общался с бабушкой Васюткой, и от нее получил глаза, которыми всю жизнь обвораживал тех, кому хотел понравиться. К сожалению, Р.М. не застала в живых деда Пантелея, иначе бы она, видимо, уточнила свои наблюдения. Но есть и другие свидетельства.

Например, Виктор Казначеев, много лет проработавший с Горбачевым на Ставрополье, передает в своей книжке “Последний генсек” (в целом вздорной, но – ценной в тех местах, где сообщаются факты, значения которых сам автор не понимает) слова матери Горбачева, Марии Пантелеевны: “Я, Витенька, иногда смотрю на моего Михаила, ну вылитый дед, Пантелей Ефимович. А как говорить начнет, то и вовсе – одни жесты, выражения”.

Что это значит? Да то, что в процессе, простите за выражение, “интроекции” (поглощения и усвоения опыта) на этапе жизни в доме деда Пантелея мальчик просто скопировал целые блоки дедовского поведения – интонацию, жесты, манеры, словосочетания... Все это мы наблюдали в свое время, следя за длинными телетрансляциями съездов эпохи перестройки, но, конечно, и не подозревали тогда, что видим перед собой не генсека или президента, а Пантелея Ефимовича Гопкало собственной персоной.

То есть, разумеется, не в конкретном физическом облике, а виде своего рода призрака, который вдруг просвечивал сквозь руководителя страны, являлся, когда М.С. впадал в некое детское состояние и начинал говорить что-нибудь типа: нам тут подбрасывают, кружева плетут, танцуют вокруг польку-бабочку, но мы будем твердо отстаивать завоевния, защищать социалистический выбор.

Ну, конечно, не обязательно в таком сочетании и именно эти слова произносил когда-то дед Пантелей. Конкретные слова – и в дедовской хате в 30-е годы, и на съездах в 80-е – могли быть другие, но то, что дед говорил насчет земли, которую дали Советы, и социалистического выбора, который он сделал, – это точно. Потому что это истинная правда.

Итак – “вылитый дед”. Фокус тут в том, что Михаил провел в доме деда как раз те пластические годы (Фрейд называл этот период эдиповским, а ныне он чаще зовется когнитивным), когда окружающий мир просто “проглатывается без разжевывания”, поведение взрослых, как и язык, усваивается целыми блоками. Поглощается путем подражания и в дальнейшем, как пластинка, проигрывается со всеми нюансами – особыми жестами, выражениями, всякого рода клише, в том числе и идеологическими.

Мальчик в первую очередь усваивает поведение главного мужчины в доме, отождествляется с ним. Таковым в нашем случае был дед Пантелей. Но и скептический взгляд завораживающих глаз бабушки Васютки Миша тоже усвоил.

Потом уже, с возрастом, с появлением новых фигур и обстоятельств жизни, усвоенные в дедовском доме блоки мировосприятия и поведения будут дробиться, приспосабливаться к более взрослой жизни, интегрироваться с другими влияниями. И таким образом создавать констеляцию под названием “товарищ Горбачев”. Но в основе этого процесса будет все-таки характер и личность деда Пантелея вместе со всеми его председательскими манерами и идеологическими заморочками.

И потому Горбачев всегда будет стремиться впасть в психологическое состояние, которое условно можно назвать “Вылитый дед”. Потому для него дом председателя колхоза “Красный Октябрь” навсегда останется некоей золотой Аркадией. Потому он, уж почти доканав социализм, будет продолжать твердить: “Мой дед сделал социалистический выбор”.

Отношение к матери у М.С. двойственное. С одной стороны он относился к ней как бы настороженно, с опаской, а с другой – воспринимал ее как единственную свою защитницу.

Откуда настороженность? К тому, что уже говорилось, можно прибавить: именно ей приходилось конкретно воспитывать Мишу, а отец задавал основную руководящую линию. “Лишь один раз за все годы с трудом удалось уговорить отца пойти в школу на родительское собрание.

И еще помню, когда пришла юность и я стал ходить на вечеринки и ночные молодежные гуляния, отец попросил мать: “Что-то Михаил стал поздно приходить, скажи ему...”. То есть отец почему-то не может или не хочет непосредственно воздействовать на сына, может мать.

Как? Ну, вот, например, в 44-м отец прислал с фронта письмо: “Продай все, одень, обуй, книжки купи, и пусть Михаил обязательно учится” А она и так уже едва ли не все обменяла на хлеб. Ну и пошел Миша в школу после двух лет перерыва, посвященного выживанию в экстремальных условиях войны. Ничего не помнит, ничего не понимает... Плюнул, вернулся домой и говорит: не пойду больше в школу. Что же мать? “Заплакала, собрала какие-то вещички и ушла.

Вернулась вечером без вещей, но с целой стопкой книг”. Конечно, ребенок еще немножко поломался (все равно, мол, не стану учиться), “однако книжки стал смотреть, потом читать, и увлекся...”. М.С. заключает: “Видимо, этой ночью что-то в моей голове произошло, во всяком случае, утром я встал и пошел в школу”. И учился все время отлично.

Перемена в голове Михаила была достигнута материнскими слезами, а также, может быть, тем, что едва ли не последние вещички были обменены на книги. Мощный жест. В условиях, когда вещи меняют на хлеб, такое не забывается и дает мощный импульс к учению. Впрочем, судя по некоторым замечаниям Горбачева, мать не всегда действовала только слезами...

Например, однажды мальчик исчез на три дня в садовых зарослях. Очень уж увлекся книжкой “Всадник без головы”. Как реагировала мама? “Ох уж и “воспитывала” она меня потом!”Таким образом: именно мать была той инстанцией, которая запрещала делать что-то, и она же заставляла через силу делать то, чего не хотелось. А в случае необходимости наказывала – “женщина она решительная.”

Но при этом всем мать для М.С. – это буквально синоним жизни и выживания. Особенно – во время войны. Отец воевал, а мать выбивалась из сил, чтобы выжить, чтобы выжил сын. “Зимой и весной 1944 года начался голод. Выжили мы с матерью ее стараниями и благодаря случаю”. Горбачев вспоминает, что ранней весной, когда уже еды уже почти совсем не осталось, Мария Пантелеевна взяла отцовские вещи и отправилась за пропитанием на Кубань, оставив Мишу одного. “Лишь на пятнадцатый день она вернулась с мешком кукурузы. Это и было наше спасение”. Бедная женщина несколько дней тащила на себе пуд кукурузы по непролазной грязи.

Самое замечательное то, что Горбачев эти спасительные действия матери как бы нечаянно связывает с природными явлениями: “Это действительно было спасение. А тут еще корова отелилась – значит мы были и при молоке, и при кукурузе. /.../ Вот так и выжили...

А потом, как спасение от Бога, на всеобщую радость, пошли дожди. И все вокруг – и в поле, и на огородах – стало расти. Земля нас выручила и на сей раз”.

То есть мать и корова начинают акцию спасения, а Бог – завершает. Не знаю, как насчет Бога (М.С. понимает его в своем тексте немного язычески, приравнивая к случаю), но то, что здесь налицо прямо природно-космическое восприятие матери, не вызывает сомнений. Мать ассоциируется с природой. А собственно природа – в свою очередь с матерью: “В трудные моменты жизни природа была для меня спасительным пристанищем. Когда нервное перенапряжение на работе достигало опасного предела, я уезжал в лес или степь.

Бежал к природе со своими бедами, как когда-то в детстве к ласковой материнской руке (курсив мой. – О.Д.), способной защитить, успокоить. И всегда чувствовал, как постепенно гаснут тревоги, проходит раздражение, усталость, возвращается душевное равновесие”.

И еще. Рассказывая о том, как они с женой любили природу, Горбачев как бы возвращается к тому случаю, когда усилия матери и Бог, пославший дожди, спасли его от гибели: “Даже в черные, трагические для самой природы годы, когда беспощадный зной поражал все живое /.../ природа учила (курсив мой. – О.Д.) мужеству и самообладанию. Стоило на это пепелище пролиться первым благодатным дождям, как происходило чудо. /.../ Откуда только брались у нее силы? Глядя на это буйное цветение, человек невольно заражается надеждой”.

Скоро уже мы будем говорить о Раисе Горбачевой и много цитировать ее книжку “Я надеюсь...”, вот тогда и придется вспомнить о роли матери как природы в судьбе М.С. А пока подчеркнем: в восприятии Горбачевым природы наблюдается та же двойственность, что и в восприятии им Марии Пантелеевны. С одной стороны черный трагизм, а с другой – буйное цветение. То и другое сказывается на человеке, то и другое обусловлено небесными явлениями, которые насылает то ли Бог, то ли случай.

Из этих “заметок фенолога” следует, что отношение матери к ребенку зависит не от нее самой, а от кого-то еще. Она оказывается доброй или злой для ребенка в зависимости от неких импульсов, идущих извне: “скажи ему”. Пора поговорить о Сергее Андреевиче Горбачеве.