год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Откуда мы родом? Вопрос этот звучит для нас бесконечным рефреном. Мы боимся заглядывать в далекое прошлое, не находя там тех мифов, из которых строятся ожидаемые ответы. Мы уже боимся всматриваться в прошлое недалекое - ибо ответы те нас отталкивают.

Мы родом из идеи. Идеи о русском предназначении, идеи о таинстве русского духа. Русская идея меняла обличья, но никогда не находила своего окончательного воплощения. Непонятая русскость не дает уму зацепиться и найти ответ. Вера же в идею иссякает, когда разрушаются храмы.

Русский дух, русское государство, русская экономика. Добавив русскость к уже устоявшимся понятиям, вдруг понимаешь, что русскость тут же начинает их разрушать. Русский дух противостоит духу вообще. Русское государство мыслит государство в совсем ином понятийном пространстве. Русская экономика с трудом сопоставима с любой другой экономикой. Русское слово соотносится само с собой лишь в вопросах веры и литературы, но оно растворяется и исчезает, стоит только обратиться к науке, праву, технике, экономике, философии.

Русский, русская, русское... проявляют себя как нечто самозначимое - как прилагательные, меняющие саму суть тех вопросов, к которым они обращены.

Помыслить Россию невозможно. Не только потому, что такое понятие не сформировано, но и потому, что инструмент мышления - язык русский - не обладает всей той полнотой, которая позволила бы найти в себе адекватные ответы. Островки заимствования слов и понятий не интегрируются в русское мышление, теряя в нем свои исходные смыслы.

Возникает мучительная проблема не только понимания, но и безъязыкости, когда невозможно (просто нечем) в языке отразить все те проблемы, которые стоят перед нами. Необходим бесконечный подстрочник перевода с языка наших "умозаключений" на язык их истинного смысла в "русском" понимании.

Причитание "осталось только верить" превращается при этом в бессловесное почитание безымянного предмета веры.

Русская идея превращается в набор слов, особенность которых в том, что они подчеркивают лишь свою русскость. Погружаясь в эту череду слов, начинаешь понимать - "...как далеки они от народа".

Чтобы вглядеться в существо русской идеи и хоть как-то уловить ее смысл, необходимо пройтись подстрочником перевода по ключевым вопросам русской жизни.

Ответов множество, но нет успокоения. Внутренняя русская самооценка принимает все ответы, но отталкивает их еще сильней. Да и сами ответы в своем большинстве построены на постоянном отрицании. Мы - ни то, ни то и ни то, мы - другие. Но какие? Русскость превращается в бесконечное самоотрицание. Относить себя к русским становится даже неприлично. Русская принадлежность начинает восприниматься как некий признак самоограничения. Но мы есть, и вопрос самопонимания остается.

Наше самопонимание не находит себя ни в кровных узах, ни в национальности, ни в гражданстве. Бог, явившись на нашу землю, вдохнул в нас культуру. Культура стала нашей верой - ей мы поклоняемся, в ней ищем свои ответы, по ней строим свою жизнь, возводим ей "храмы".

Культура в понимании русского бога - это не только феномены культуры и ее памятники, но некая целостность как совокупность всего нашего жизненного уклада, закрепленного в словах, действиях, привычках, обычаях, верованиях, в материальных и нематериальных носителях культуры.

Главный стержень культуры русской - это слово, русское слово, вплетенное в саму ее ткань. Принадлежность к русской культуре определяется не национальными признаками, а самоотождествлением себя в языке вне всякой национальной принадлежности. Русскость выступает как прилагательное, объявляющее всякого русским, объединяющее всех русских вне зависимости от происхождения - по праву их приобщения к русской культуре. Русским может быть и русский немец, и русский якут, и русский прибалт, и просто русский. Самоназвание становится сутью русской культуры.

Мы русские лишь потому, что говорим и думаем по-русски. Но это не означает, что русская культура самодостаточна в языке. Язык - лишь точка начала, лишь точка отсчета.

Русское слово само по себе есть верование. Вплетаясь в культуру, оно наполняет ее смыслом, сохраняя при этом свою отстраненность.

В русском слове нет однозначной определенности, но слова, переплетаясь, наполняясь смыслами друг друга, рождая грани одного и того же в небольших оттенках звучания, создавая множественную палитру в разном именовании мира, превращаются в тот сгусток смысла, который наполнен глубиной понимания и проникновения во что-то неведанное. Русское слово в единой точке собирает всю устремленность к постижению мира.

В русском слове, как и в русском сознании, обнаруживаешь не только глубину, но и самодостаточность слова, его неточность, а подчас и ненужность слов. Порой в одних и тех же словах начинает проявляться уже не глубина смысла, а бессмысленность пустого словоговорения. Рождается игра слов, в которой словесный поток легко заменяет духовный поиск.

Русское слово находит себя наиболее полно во внутреннем самоощущении, в точке внутренней самоустремленности ко всем вопросам бытия одновременно. Устремляясь вовне, к обнаружению другого - другого мира, понимания его границ и пределов, оно теряет свою глубину, становится никчемным и ненужным. В нем отсутствуют целые пласты языка, имеющие внутренний смысл русского слова и при этом фиксирующие определенность, однозначность, точность суждений и понятий, отражающих те или иные явления жизни.

Рождается слово-заимствование, которое оказывается внутренне разрушительным по отношению к этим терминам и понятиям. Заимствованные из других языков слова, растворяясь в русском языковом пространстве, превращаются лишь в звучащие знаки. Обрастая русскостью, они стремятся к многозначности, так и не приобретая ее глубины. В них исчезают их исходные смыслы, но не прорастают новые. В то же время происходит как бы подмена сути.

Русская действительность, обозначаемая заимствованным термином, не укладывается в него, не узнает себя в нем. Эти слова становятся знаками другой жизни. Стремясь в них понять себя, мы не обнаруживаем понимания, но свыкаемся со словом. Происходит сдвиг и устоявшихся русских понятий. Оруэлловский "новояз" продолжает разрывать наше сознание.

Разрушены не только пласты речи, связанные с точностью описания, но и те пласты, которые создают заповедные зоны любого языка - язык обращения к высшим ценностям и язык проклятий. Язык клятв и молитв - вне которого невозможно обратиться к Богу, но который не должен быть доступен повседневности пользования - оказался растворен обыденной речью.

Высокие слова приобрели звучание пустопорожних лозунгов, смешались с застольностью кухонного разговора. Язык проклятий - пользование которым допустимо, только когда исчерпаны все другие средства - потерял запретность в обыденной речи, перестал быть табу.

Ложь и логос - одного корня, так же как клятва и проклятие. Лживость слов лишает нас знания русской жизни. Ненужность клятв наказывает проклятием языка.

Само слово отторгает нашу действительность. Рождается разрушительная бессмысленность языка. Все, что понимается, - бессловесно, понимается иное - не то, что звучит. Все, что говорится, - говорится ни о чем. Такое слово не рождает ни мысли, ни действия. В нем остается лишь выражение чувства глубокого удовлетворения от принадлежности к общности словоговорящих.

В том и сложность подстрочника перевода смыслов русской жизни, что их обнаружение возможно лишь в постоянном потоке русской речи, но эта речь неполна теми знаками, из которых рождается поток. Есть знаки - свидетельства русского словоговорения, но безумно мало знаков - свидетельств русской жизни.

Необходимо вновь и вновь восстанавливать эти знаки, наполняя их тем смыслом, который позволит не только отразить мир вокруг себя, но и даст необходимый инструмент русской мысли.

Русская мысль беспредельна. Она сама в себе находит весь мир и весь мир включает в себя. Она не знает границ. В ней есть богоустремленность - тогда она само откровение, - но она способна замкнуться на внутреннюю самодостаточность, отрешаясь от мира, находя весь мир в себе и делая этот мир как бы ненужным и в чем-то незначительным. Ее простор - стихия, где нет ничего предзаданного. Но, не найдя этого простора, в ней рождается "дух" разрушения, разрушающий все и всяческие границы.

Русская мысль бездеятельна - действие тяготит ее, обременяет "бездуховностью" повседневного бытия. Ее размах - весь мир, а не какая-то конкретика обыденного действия .

Русская мысль "естественна". Конкретное знание, заданное границами сформировавшихся понятий, трудно интегрируется в русское сознание - оно стремится познать все и вся напрямую. Когда это удается, рождаются гениальные прозрения, но чаще вновь и вновь изобретается "велосипед". Образование, как "окультуривание" русского мышления, внутренне для него противоречиво - "естество" сопротивляется всякой внешней регламентации.

Русское сознание двойственно. Как со-знание, оно устремлено к знанию со всеми вместе и обо всем. В этом понимании оно - апокалиптично. Но дух нигилизма его не покидает даже в точке конца всего и вся. Беспредельность порождает крайности - всеохватность и всеотрицание - либо все, либо ничего. Пространство между ними в русском самоощущении ничем не заполнено.

Русское самосознание, устремляясь к недостижимому, стремится постичь себя во всем, наполняя весь мир собой. Стремление постичь весь мир и мир в себе, движимое напряжением духовного поиска, создает полноту русского самоосознания. Другая его грань, растворяясь в самокопании, обнаруживает замкнутость себя в слове.

Русский дух испытывает на себе разрушительность сразу двух стихий: стихии собственной непонятой беспредельности и стихии ее словесной невыраженности. Внутренняя суть русского духа - постоянный поиск, постоянная устремленность за все и всяческие пределы и границы - не наполнилась еще глубиной понимания, не приобрела еще полноты звучания.

Безграничность русского самосознания накладывает свое понимание на русскую социальность. Осознание себя всей Россией - общее для русского самоощущения. Но русский чиновник - он ведь тоже русский. Дилемма "власть и народ" приобретает иное звучание - русский во власти и русский вне ее.

Русский властный произвол - это проявление в обществе беспредельности русской натуры, произвольности ее социального действия. С другой стороны, произвольность и беспредельность русской социальной стихии ограничена произволом власти. Но властный произвол, сохраняя собственную неограниченность, в свою очередь, оказывается ограничен стихией народной воли. Стихия ограничивает стихию, оставаясь стихией. Формируется встречный регулятор самоограничений. Но это же порождает и несоответствие. Если внутренняя устремленность беспредельна, то ее ограничение противостоит ее сути.

Властный произвол оказывается единственным возможным ограничителем произвольности, а значит, и разрушительности социальной жизни (как соединения разнонаправленных воль). В то же время он полностью не отвечает внутреннему запросу общества, суть которого - беспредельность и размах русской души.

В том и особенность героических периодов отечественной истории, что, обуздав личную стихию, воли, соединяясь, устремлялись к единой цели, порождая гигантскую мощь стихии социальной.

Исчезновение внешнего начала, единящего воли всех, возвращает к "хаосу" чиновничьего государства, которое вводит беспредельность и размах русской души в "унылые" берега повседневной общественной жизни.

Проявление безграничной русской натуры в социальной жизни противоречиво - она порождает взаимоисключающие принципы: я отвечаю за все, не зная границ ответственности, и я ни за что не отвечаю, являясь маленькой частицей большого целого под названием "государство", что порождает полную безответственность.

Такая противоречивость разрушительна. Она разрушает сам строительный материал социальной культуры. Но и попытки ввести строгое разграничение прав и обязанностей не принимаются внутри общества.

Примеривая западный опыт к нашей действительности, мы не замечаем, сколь регламентированы западные сообщества, сколь атомарно их социальное устройство, где очень жестко разделены все грани социального механизма. Западная культура не знает русского космоса, в ней совокупность определенных прав и обязанностей закрепляется на каждой социальной ступени, вплоть до уровня рядового гражданина. Русской культуре, русскому характеру чужда эта регламентированность.

Произвол безответственности и беспредел всеответственности находит свое разрешение в коллективной ответственности, когда происходит отождествление личного "я" с коллективным "мы".

Но к нам неприменима и жесткость социального подчинения восточного образца. Стихия народной жизни рассматривает жесткость подчинения лишь как внешнюю социальную форму, не отождествляясь с ней, но оставляя за собой право ей не подчиняться. Более понятной является ранжированность общества - наличие негласной и гласной "табели о рангах" - дабы каждый знал свое место.

Мы не Восток, но и не Запад. Мы обращены к личному самоосознанию, но нам не свойственна западная исключительность индивидуальности, так же как нам не свойствен западный социальный порядок, понятый как общественный договор.

Мы тяготеем к коллективному единству, но не готовы принимать самоотчуждение в коллективе с утратой личностного начала, что так присуще Востоку с его нерасчленимой социальной целостностью.

Нам внутренне ближе устремление от личного к коллективному - осознавая собственную индивидуальность, мы устремляемся к общим задачам и идеалам. Нам ближе сама устремленность, сохраняющая и нас как личностей, и неотторгающая коллективность нашего "я", а не преобладание того или иного начала.

В этом обнаруживается и та полнота смысла, которая заложена в самоназывании самих себя. Я - русский (я чей-то, я что-то, я кто-то). Здесь соединяются и личный план, и принадлежность к чему-то иному, к чему-то большему. К тому большему, где личное устремлено в стихию социального целого, находя в нем свое социальное отражение.

Регламентация русской социальной и политической жизни в форме закона, написанного на бумаге, не обладает характером культурной заданности. Неписаный "закон", отражающий реальные социальные нормы, негласен - причем негласен принципиально.

Негласность сама есть социальная норма. Негласный закон "предписывает" необязательность писаного закона. Постижение негласных норм становится формой посвящения в русскую жизнь, формой приобщения к ней.

Закон в русском самосознании не является самостоятельной ценностью. Закон постоянно противостоит справедливости, т.е. отсутствующее правовое сознание противостоит "незаконному" пониманию справедливости - что жить надо не по закону, а по совести.

Понимание справедливости как социального регулятора есть отражение той культурной традиции, которая отождествляет закон и установление всеобщей социальной правды.

Понимание справедливости по-разному наполняется жизнью. Нередко она понимается как самозначимость коллективного мнения, противостоящего мнению личному. За выражение социальной правды может приниматься и то, что еще вчера казалось невозможным, а порой и недопустимым, но этих противоречий для общества как бы и нет. Общественное сознание не замечает этих различий, трактуя справедливость как абсолютную ценность.

Справедливость, наполненная же смыслом постоянного поиска социальной правды, отражает сам принцип законоустройства общества в русском понимании. Не найденный раз и навсегда порядок, а постоянный поиск правды и праведности. Жизнь переменчива, но переменчива и правда. Найденные ответы становятся новыми вопросами. Найденные решения ставят новые проблемы.

Русская культура понимает себя как верование. В ней не произошло разделения целостности культуры на разные составляющие единого социального целого, что столь знакомо Западу, - общественно-политическое устройство, материальное производство и культура как таковая. У нас отсутствуют как самостоятельные ценности политическая культура и культура материального производства. Более того, эти "культуры" вообще не понимаются как культуры.

Внутренней ценностью русской культуры был и остается мир духовный, что оставляет малозначимым мир материальный, который воспринимается скорее как обременение высшей устремленности. Это приводит к отсутствию самотождественных русской культуре форм материального производства. Происходит постоянное формальное заимствование хозяйственных моделей иных культур, часто схожее лишь с внешней атрибутикой этих форм хозяйствования. Они не приживаются на российской культурной почве и в дальнейшем отторгаются. Жизнь идет все время как бы мимо заимствований, развиваясь по своим законам.

Более того, материальные ценности кажутся настолько малозначимыми, что в нашей культуре нет присущей другим культурам значимости их сохранения. Разрушение церквей является чудовищным деянием, меняющим не только духовный, но и материальный облик земли нашей. Но само разрушение таких "построек" не вызвало вселенского потрясения в народном сознании, ибо строительство церквей воспринимается лишь как материальный символ служения Богу, но не как само служение.

Восприятие в русском понимании общества как единого целого приводит к несуществованию политической культуры как некой значимости социальной жизни. Политической культурой российского государства является "культура" постоянной борьбы за власть. Но это не мешает при отсутствии собственной внешней формы политического устройства постоянно примеривать внешние формы других культур, что приводит к легкости формального их заимствования, а чаще заимствования терминологического и последующего их столь же легкого отторжения.

Правда, "термины" могут прожить в политическом лексиконе более долгую жизнь. Самозамкнутым тождеством русской культурной традиции является не политика, не политическое устройство общества, но Власть.

Формируясь как культура, русское самовосприятие национально инертно, для него национальность не является каким-то определяющим признаком. Россия понимается как простор и пространство русской культуры, которая вбирает в себя все, вне всякой национальной и религиозной принадлежности, создавая единое культурное пространство для включения в него различных наций и народностей, для возможного диалога культур.

Это создает особую выделенность русской культуры. Что, в свою очередь, приводит к пониманию России не как национального, государственного или территориального образования, а именно как социального устройства русской культуры.

Сегодня предзаданность конечных ответов размывает поиск нашей собственной сути. Опять происходит примеривание чужих культурных одежд поверх российского тулупа. Социальные нормы различных культурных традиций разрывают русское самоотождествление. Возникает необходимость прервать цепь бесконечных примерок, но сформировать внутренний, культуру осознающий поиск, который уже позволит соотносить культуру российскую с культурами иными.

При этом формирование словесного и текстового культурного пространства не должно подменять осмысление и освоение всего пространства культуры. Есть опасность подмены реального культурного поиска поиском слов в "культурном" кухонном разговоре. Есть опасность подмены культурного поиска поиском новой идеологии. Но суть любой идеологии именно в отказе от поиска. Идеология избавляет человека от необходимости думать, предлагая взамен ограниченный набор идеологических штампов на все случаи жизни.

Не только под угрозой очередного нашествия или под твердой рукой еще одного диктатора может обнажиться социальный нерв, собирающий в себе устремленность всех воль в поиске лучшей доли, - его обнаруживает сама жизнь.

Этим социальным нервом способна стать совесть народа. Со-весть, как весть о другом, весть о собственном долге, весть о собственной ответственности за нашу общую судьбу. Совесть не приобретаема, она вживлена в наше мироощущение. Утрата вести о другом влечет утрату русского самоотождествления. Ее пробуждение дает нам возможность найти выход из сегодняшнего тупика. Но в это надо верить.

Главным и ключевым словом и понятием нашей жизни является ВЛАСТЬ. Столь болезненное для нашего сознания понятие, что прикосновение к нему обжигает. Власть для нас есть что-то одинаково и враждебное, и сладострастное.

Власть - это верование и страсть одновременно. Власть понимает себя как Власть. Умом ее не понять - с ней надо сжиться.

Органика нашей культуры превращает власть в нечто самоценное и самодостаточное. Русская власть есть обуздание русской социальной стихии. Нет во власти иной задачи, чем слияние с ней. Все, что она дает, - это быть ею, быть в ней, оставаться постоянно при ней.

Обладание ею не требует иного умения, кроме как способности к ее захвату, удержанию и преумножению. Дележ власти почти невозможен - это отдает какой-то болезненностью.

Сохраняя внешние атрибуты "государственного управления", внутри себя она в них не нуждается. Она сливается с государством.

Ее внутренняя устремленность - это постоянное подтверждение своего существования и присутствия. Ее обнаружение происходит на каждом шагу. Ее основное право не в поддержании социальных норм, но в постоянной их смене и новом установлении. Она не знает ответственности перед обществом, а ее произвол ничем, кроме нее самой, не ограничен.

Не тотальное регулирование всех сторон общественной жизни ею движет - понятие регулирования ей совсем чуждо, - а свое собственное обнаружение в форме права на формирование самой социальной жизни.

Основной принцип существования власти - это борьба за власть. Не борьба интересов - социальных групп, политических партий и группировок, отдельных личностей - ее самоценность, а постоянная борьба за власть. Причем не борьба персонифицированная - к личностям у нее пониженный интерес, - а борьба власти с собой же за самое себя.

Представленность же конкретных лиц в этой борьбе - лишь некий флер заигрывания с "реальной" жизнью. В рамках этой борьбы происходит постоянное воспроизводство власти и всей поддерживающей ее чиновной пирамиды. Меняются лица, но остается Власть.

Ключевым в этой борьбе, ее символом является борьба за обладание "государевым престолом". Формы восшествия на него (демократические, партийные или монархические) неважны, важен захват самой власти - отождествление с Взошедшим на престол всей власти в государстве и как признание этого - "присяга на верность" ему чиновничьей братии.

Задача ее удержания и преумножения - это постоянное подтверждение присягнувших чинов верности престолу и удаление тех, кто заставил сомневаться в их присяге, а также создание недосягаемости престола для всех толпящихся у него и жаждущих на него взойти. При этом власть как единое целое стремится к полному слиянию с государством, когда становится неразличимым, кто есть кто (кто - государство, а кто - власть в государстве). Этот принцип распространяется на всю иерархию власти.

Персонификация такой борьбы носит характер "откровений" между Первым лицом во власти и лицами, к ней устремленными и уже приближенными к ней. Право на это откровение и содержит всю внутреннюю коллизию борьбы. Процесс смены власти, а точнее, лишь замена персоны, являющейся Первым лицом, есть "откровение" более высокого порядка.

Совсем сжато это звучит как: есть мнение (чье - неважно) - Бога, народа, аппарата, отдельного в нем чиновника или еще бог знает кого. Но самое высокое "откровение" - это откровение самой Власти вне всяких лиц и должностей. Право быть носителем этого откровения является наивысшим в ней достижением. Это происходит уже с почти полной потерей собственного лица.

Выработка этого "откровенного" мнения и определяет процедуру смены власти. Мнение родилось - далее тишина. Власть негласна. Она дана "свыше", и суждения ее не могут иметь личностного значения, и исчезает все, что позволило бы понять, как формировалось мнение.

Выработка мнения не просто "борьба под ковром" или кулуарность принятия решений. "Мнение" - это та стихия, в которой важны даже дуновения. В ней нет правил - одни "откровения". В ней нет правил, кроме единственного - мнение обезличено. Каждая попытка придать ему личностный оттенок заканчивается его отторжением. Есть мнение - оно есть, но нет лиц, его высказывающих.

Его формирование пугается публичности, но публично же о себе заявляет через слухи, недомолвки и недосказы. Оно чурается всякой конкретики. Конкретика "бездуховна", тогда как мнение предельно "одухотворено". Выработка мнения растворяется в настроениях, расстановке столов, убранстве кабинетов, изменении часов приема, очередности болезней.

Мнение есть - в этом его наивысшая сила. Сама же процедура смены власти выявляется в процессе его проявления. Причем неважно, будет ли это дворцовый переворот, отречение от престола, выборы или решение Политбюро. Главное - взять власть.

Задача ее удержания - это уже процесс формирования "общественного мнения". Его наполняют "мнения" с мест, "решения" трудовых коллективов, "всенародная поддержка" правильной линии, "предсказания" астрологов, высказанные вроде бы в прошлом году, исторические "аналогии" как последние достижения науки.

Сила такого общественного мнения в том и состоит, что оно всеобщее и безальтернативное. Его исчезновение лучше всего свидетельствует о том, что где-то в глубине "народных масс" рождается новое "мнение".

Преумножение власти есть пришествие "высшей благодати", когда вся остальная жизнь меркнет в сравнении с ней. Она не определяется какими-то конкретными результатами, достигнутыми властью, высшая благодать выявляется лишь при пристальном всматривании в жизнь и обнаружении того, что обыденное сознание не способно заметить, - "рост благосостояния народа", "жить стало веселее", "беспримерные достижения в труде и общественной жизни". Пристальность взгляда, его специфичность позволяет все это разглядеть.

Удержание и преумножение власти не прекращает борьбу за нее, а только трансформирует, делая более невидимой глазу, но от этого не менее острой и напряженной. Борьба все больше и больше переходит в стадию определения мест в табели о рангах.

Принимая оболочку "демократического государства", борьба за власть представлена в форме псевдоборьбы исполнительной и законодательной ветвей власти. Но каждая из этих "ветвей" (включая судебную) - осколки целостной и неразделенной власти. Борьба за власть в условиях демократии - принципиально иная. Она скорее напоминает большой политический торг.

В условиях демократии суть законодательной власти - законы принимать, соблюдая все демократические процедуры, так как закон должен отражать принципы социального согласия и принятие обществом этих законов. Наша же "законодательная" власть издает приказы (иначе назвать ее творчество невозможно), но не знает, как заставить общество эти приказы исполнять. Суть исполнительной власти - законы исполнять, регламентируя всю работу государственных органов для их осуществления. Наша же "исполнительная" власть все и вся регулирует.

Борьба законодательной и исполнительной властей в условиях демократии отражает стремление соблюсти баланс интересов, представленных в обществе. В наших условиях - это всего лишь борьба за власть. Суть судебной власти - трактовать законы и механизмы их исполнения, выступая как сила, стоящая над схваткой интересов. Наша же "судебная" власть так и не решила, к кому примкнуть.

Сегодня нет в России противостояния властей - самих "властей" просто нет. Есть другое - непрописанность права на откровения со Властью, есть непрописанность мест в "табели о рангах", есть неясность с тем, чем является Власть сегодня.

Вот и идет борьба за места, за право, за власть - и все это вперемешку. Борьба носит "законодательно-исполнительный" характер. Никто не знает, за что он борется, однако борьба не прекращается и не затихает. Внутренняя суть власти не дает этому произойти.

Власть не регулирует какие-то рациональные формы социального поведения, независимые от нее: правила социальной жизни, управление экономикой, поддержание общественного порядка, борьба с преступностью. В ней нет самоограничения. Она видит себя всем государством в целом.

Государственное управление не совпадает с властвованием, но в нашем государстве они слиты. Различные формы государственного управления подразумевают все же перечень каких-то целей, задач, проблем. Но если единственной целью и проблемой власти является борьба за нее, то управление теряет свой внутренний смысл.

Рождается противоречие - власть стремится к слиянию не только с государством, но и с обществом, не имея никаких общественных целей, тогда как у общества есть конкретные, отличные от власти цели и проблемы, т.е. общество стремится отделиться от власти.

Чтобы этот процесс не стал разрушительным для власти, она сама начинает предлагать обществу "цели", "задачи", "проблемы". В них достаточно сложно выявить какую-то реальность, так как они ориентированы внутрь власти, представляя обществу лишь понятную ему оболочку.

Принятие реальных решений все же происходит, но они направлены на очень узкий круг вопросов - либо внутри властной структуры для удовлетворения персонифицированных интересов, либо для демонстрации обществу своего присутствия и наличия властной воли.

В перечень этих решений зачастую попадают совсем уж незначительные мероприятия, но в основном это "потемкинские деревни". Остальные решения носят декларативный характер, что заставляет общество решать свои проблемы, минуя властные институты.

Когда же власть сталкивается с необходимостью принятия действительно важных решений в жизни общества (а это возникает, только если власть ощущает реальную угрозу своему существованию), она демонстрирует уникальную неспособность принимать решения.

Решения власти не носят характера возможных альтернатив, которые позволяли бы добиваться результата при помощи смены решения, окажись один из вариантов неудачным. Решение всегда окончательно и бесповоротно и обычно самое наихудшее с точки зрения достижения социальных целей.

Безальтернативность и бесповоротность решений рождается из материала тех же "мнений" и "откровений", что и борьба за власть. Достижение целей и откровения - вещи принципиально разные. Они разной природы. Цель имеет характер обязательной материализации, откровения - характер "духовный". Информация для выработки решений подразумевает обработку данных о фактах и событиях. Откровения есть "анализ" мнений - с мест, от Бога, от Власти. Планирование, понятое как целеполагание, невозможно для такой власти в принципе.

Но, принимая решения, власть не ошибается лишь в одном - в достижении "цели" ее удержания.

Власть строится из того же материала, что и русская культура. Но у нее есть с ней и принципиальное несовпадение. Они обе одной природы - они есть верования, потому власть стремится к слиянию с культурой так же, как она стремится к слиянию с обществом.

Но она не тождественна культуре, что рождает "ревность" власти по отношению к последней и отторжение от нее. Культура многоохватна и исторически вечна, власть конкретна и сиюминутна. Культура вмещает в себя не только общество, но и личность. Власть же личность не различает по своей внутренней природе тотального социального целого.

Выделяя из культуры лишь одну ее грань, власть оказывается под воздействием ее разрушающего начала как начала стихийного, что и создает постоянную борьбу власти с культурой... за власть.

Социальная ответственность, государственное управление, демо-кратические процедуры, участие народа в управлении - сколь все это несовместимо с нашей архаичной трактовкой власти, когда мы бесконечно ожидаем, что искра божья пронзит интуицией властителя милостью божьей и мы наконец-то попадем в царство небесное, где власть всевышняя - всесправедливая и всеблагая.

Беспредельность как ответственности, так и безответственности порождает разделение страны как бы на две части: одна имеет все, всем распоряжается, но ни за что не отвечает, и имя ей бюрократия, а вторая - ничего не имеет, кроме самоназвания, за все отвечает и безуспешно защищается от произвола первой, и имя ей народ.

Мы не отстранены от власти - мы от нее удалены. Движение во власть требует специфического самоограничения - ограничения своего личностного начала, но при этом не каждый готов этим жертвовать. Так как власть совпадает с нами по культуре, то наши с ней взаимоотношения носят характер ритуальный.

Мы ее ругаем, когда она наступает нам лично на "мозоль", но мы с ней единое целое - когда она поднимается на уровень коллективного "Мы". Нам необходима не правильность принятия ею решений, а всего лишь "ласка" и внимание - ощущение возможной принадлежности к ней, ощущение непокинутости властью. Наша всеответственность нас не тяготит - она компенсируется возможной нашей же безответственностью, в том числе и за себя.

Власть и разум в русском сознании разъединены. Участь интеллекта (и их носителя - интеллигенции) лишь в том, чтобы либо робко советовать, либо громко ругать. Власть отторгает интеллект, интеллект отворачивается от власти, а народ безмолвствует и живет своей жизнью. Оставаясь архаичным, разрушительным началом, власть бесконечно сохраняет свою особость, а с ней и свою невежественность.

Попытки соединения власти и разума так ни разу и не увенчались успехом. Но это проблема не только власти, но и интеллигенции, ибо она, представляя сильно развитое личностное начало культуры, оказалась неспособной на адекватное устремление в народное "мы". А приход во власть приводил к трансформации и подавлению в себе личностного начала. Разум "глупел", не находя своего соответствия во власти.

Косный же чиновничий аппарат продолжает грызть свои удила власти, и все никак не просыпается в нем искра божья. Ожидание того, что божья милость снизойдет на нашу власть, позволяет нам оставлять ее в руках тех, кто нет - не враждебен нам по духу, - но дает успешную подмену милости господней милостью чиновничьей касты, очень практичной, очень недалекой, но умеющей пользоваться всем инструментарием государственной власти и нашим бесконечным ожиданием.

Чиновник - это тип русского человека, который готов ради общего дела на "самопожертвование" - на самоограничение властью, на самоограничение (и самоограниченность) в человеческом плане (но не в материальном).

В его понимании его ответственность - это ответственность не его лично, но ответственность государства, право же государства он воспринимает как и свое "право" тоже. Поэтому он не чувствует своего противопоставления народу. Он и есть тот самый народ, но особый его материал.

Как только он попал в чиновничью касту и устремился к власти, его страстью и смыслом жизни становится сама власть. Градусом этой страсти, мерилом этой страсти является место в "табели о рангах", которое не только определяет вес чиновного человека в "обществе", но и его приближенность к власти - его личное право на высшие откровения.

Попытки разрушить бюрократическую структуру под лозунгом демократии бессмысленны, так как ныне существующая структура власти сама пронизана логикой разрушения. Проблема не в том, чтобы разрушить власть старую, но в том, чтобы создать власть новую.

Демократическая попытка построения власти почти обречена на провал. Нет и не было у нас государственной структуры в классическом западном понимании - как совокупности мест, безразличных по отношению к лицам, их занимающим. Так же как и не было государства в традиционном восточном понимании как социально нерасчленимой целостности, формирующей жесткость иерархического подчинения.

Россия осваивала свою форму государственного развития: соединение личного и коллективного. Наложение государственной власти на эту социальную форму привело к тому, что власть оказалась противопоставленной обоим началам и разрушительной по отношению к ним.

Государство как тотальное целое подавляло индивидуальные порывы, что, в свою очередь, порождало гигантов, противостоящих государственной махине. Государство как процедура действий отдельных граждан не давало сливаться коллективным усилиям, что преодолевалось лишь в отдельные героические периоды российской истории.

Суть государственности российской - социальность особая, в которой каждый ее представитель - государев человек, носитель всей государственности в целом. Эта государственность не знает естественности и неотъемлемости гражданских прав и обязанностей - в ней переплетены долг государственный с личным долгом.

В ней нет государственных служащих и структуры государственных должностей. В ней все люди служивые - государевы люди, а структура властных мест скорей напоминает органическую структуру - структуру скелетного вида. Служивые государевы люди неотторжимы от властных мест - представляя все государство в целом и самих себя в государстве, обрастая государевыми связями как связями личными, а связи личные превращая в государственные, они не только службу служат, но и кормятся от властных дел государственных.

Российская особость смещает вопрос о форме государственности - от принципов национально-территориального устройства общества в различных видах и соотношениях к принципам иного свойства. Появляется понимание государственности как социально-личностного выбора принадлежности к тому или иному социальному образованию.

Но этот выбор понимается не как выбор, закрепленный от рождения или по праву проживания на данной территории, а как выбор своей личной принадлежности к культуре, отождествление себя с ней, понятое как осознание своего личного долга и следование ему. Право выбора заложено в самой культуре, и приобщение к ней формирует его принятие (или непринятие).

В традиционном виде такой выбор - это принадлежность подданных (т.е. облагаемых данью) к тому или иному образованию государственному. В то же время российское самосознание не знает свободы выбора как выбора индивидуального - судьбы ли собственной или властителей своих, - но в нем сильно устремление к свободе воли. Власть в этом смысле выступает как форма социально-личностного воления (от воле-подавления до воле-усиления).

Перед последней чертой, когда либо брезжила близость обладания идеей, либо была опасность разрушения государственности, особость государства Российского вдруг проявляла свою гигантскую силу. Но отход от последней черты уводил от постижения идеи, и шел процесс распада и очередного перерождения (или восстановления) государства в чиновничий материал.

Опыт отечественных войн - яркое тому подтверждение, когда нашествие врага не сдвигало границу государства по линии боевых действий регулярных сил, а сама эта граница проходила через каждого гражданина. Это имело как форму партизанской войны, так и выражалось в любом виде патриотизма даже вдали от боевых действий. Исчезновение внешнего объединяющего начала возвращает все в форму непонятой, а потому разрушительной чиновничьей государственности.

Где есть хоть один русский, там есть и Россия. Это подтверждает и существо внешней российской эмиграции, и существо нашей внутренней эмиграции от российского произвола. Осознавая себя русскими, мы в себе обретаем свою Россию. Теряя ее - теряем и себя, уходя в другой мир - в мир, где уже нет России.

Раздвоенность русского сознания разрушительна. Направляя свои усилия на устранение чиновничьего произвола, мы оказываемся в плену саморазрушения. При этом не происходит адекватное освоение органической структуры государства. Опыт "конца истории" впрямую не переносится на повседневность.

Мы настолько сотканы из противоречий, что рождается впечатление безысходности ситуации, но это не так. Наша политическая культура имеет и оборотную сторону. Россия имеет исторический опыт выдвижения (скорее самовыдвижения) тех лидеров, чье самоосознание своей роли, чья гражданская позиция и гражданские поступки точно соответствовали внутренней сути нашей культуры.

Скажем, отечественные войны выдвигали именно тех лидеров, которые смогли взять на себя всю полноту ответственности вопреки самой системе бюрократической власти в России.

Российский писаный закон остается декларативной нормой - либо оберткой иной культурной традиции, либо формой властного произвола. Он понимается в русском сознании как нечто, принадлежащее к нереальной, к несуществующей жизни - жизни бумажной, противостоящей жизни настоящей.

Такая традиция делает очень зыбким понятие гражданского общества, в котором основополагающим началом является Закон - закон, принимаемый на принципах общественного договора. Если же я не гражданин, принимающий общественный договор, а государев человек, который сам вершит закон, это многое меняет.

Тогда я могу судить не только по закону, но и по "справедливости", т.е. в любой момент отменять закон, если "справедливость", по моему мнению, нарушена.

Закон в русском самосознании не обладает самостоятельной ценностью. Он как социальная норма разделился на варианты выбора "справедливости": справедливость закона, если ты уже переступил его черту, "законная" чиновничья справедливость и справедливость народная, когда что-то становится достоянием общественности.

Выбор между ними стихиен, так как неосознанное чувство справедливости как социальной нормы накладывается на постоянное декларирование необходимости государственной законности. Это не позволяет их разделить и привести к требованиям русской культуры как путем возможного их переплетения, так и возможного жесткого размежевания.

Сегодняшнюю преступность не победишь, увеличивая законную "преступность" "право"охраняющих органов, а тем более не победишь призывами к закону. Пока преступность противостоит лишь власти как власти несправедливой, грань преступления размывается, и происходит постоянное самооправдание преступившего закон.

Страх преступности сегодня - это страх непонимания той нижней грани повседневных норм, преступать которые невозможно, потому что это означает оказаться вне общества, вне морали, вне собственного самоотождествления с культурой. Но нижний предел как в зеркале отражает предельность высших ценностей.

"Не убий" (и как по контрасту - кровная месть в иной культуре) теряет свой смысл, если не заданы грань преступления и наказание за преступление ее. Ведь "не убий" не запрещает убийство по отношению к тому, кто преступил эту грань либо находится вне действия моральных норм данной культуры вообще (враг, животное и т.д.).

Не жестокость наказания, а изменение ценностной основы дает выход. Чтобы в обществе изъятие чужого добра стало пониматься как преступление - а с этим появилась и заповедь "не укради", - собственность должна была сначала стать социальной ценностью. Воруя в одном месте, этот же вор в другом месте уже стремится наворованное сохранить как ценность собственную, социально охраняемую. При беспределе же воровство становится растратным.

Обуздание преступности возможно и включением народной справедливости, когда нижняя грань станет задана явно и понята ясно. Грань эта определяется гранью принадлежности к русской культуре, которая и может сформировать понимание нижней грани допустимого. Если этот вопрос раньше был понятен, то сейчас он требует новой переоценки.

Но эта оценка не может содержаться в каких-то абсолютных показателях - она должна дать понимание допустимости социального поведения, допустимости источников материального благополучия, допустимости других социально значимых действий, а самое главное - принятие их как норм справедливых, как норм культуры.

В традиционном чиновничьем государстве выборы как процедура совершенно не требуются. Здесь низовой уровень "выборов" - это первый шаг личного самоограничения и занятие самого низшего чина с присвоением самого низшего ранга. Восхождение по карьерной лестнице все расставляет на свои места и выстраивает всю структуру государства.

"Демократия" превращает это в абсурд и сама становится абсурдом. Процедура демократических выборов требует предъявления определенных характеристик - наличия избирателей, а не "народа", публичности политиков, а не "отчетов" о проделанной работе, наличия у них программ, а не "перспективных планов развития".

Выборность власти формирует, как обязательное условие ее поддержания, стремление политиков к перевыборам, что обязывает их к выполнению предвыборных обещаний. Иначе у них появляется желание давать своим избирателям уйму несбыточных обещаний - лишь бы проскочить выборы, а дальше хоть трава не расти.

Демократические выборы у нас создали сложности для бюрократии с формированием "мнения" об их необходимости и о том, кого можно и нужно выбирать. Она пытается трансформировать выборы в механизм собственного волеизъявления, стремясь получить при этом "демократическую" легитимность.

На это накладывается и то, что в нашей политической культуре не заложено понимания свободы выбора, и вследствие этого происходит неприятие и свободы, и выбора. Власть от Бога, а не от народа. Власть принимают, а не выбирают. Дайте нам нашу власть, а не заставляйте нас выбирать из вашего же круга.

Сегодня мы выбираем не из ста пятидесяти миллионов россиян, а лишь из тех, кого предложила та же бюрократия. Вопрос, почему из этих нескольких тысяч претендентов можно выбрать тех, кто способен представлять интересы миллионов, даже не поставлен. Демократия по-российски превращается в выборы без выбора. Нашей проблемой является не то, как выбирать из предложенных кандидатов, а то, кого вообще можно выбирать во власть.

Проблема даже не столько в способе формирования властных институтов, сколько в мере ответственности тех, кто придет к власти. Замыкаясь на самосуществование, власть, сформированная пусть даже самым демократичным образом, становится самодостаточной и отстраненной от всех наших бед, что вызывает либо раздражение у всех остальных сограждан, либо... стремление самим прорваться к властному распределителю, чтобы все иметь и ни за что не отвечать.

Отсюда уповать на несовершенство законодательства - вещь безнадежная, более важными становятся сами принципы выдвижения государственных мужей и принципы достижения социального согласия. Формальные критерии государственного устройства не срабатывают.

Излом современной власти, понимаемый как безвластие, все же безвластием не является. Исчезло бывшее отождествление власти с государством, как и исчезло отождествление государства с властью, а новое "единство" так и не родилось. Но Власть как социальный институт продолжает "исправно" функционировать, хотя и изменилась его форма.

Любая трансформация российского государства содержит в себе воспроизводство Власти. Попытки придать ей иной характер наталкиваются на органическую слитость ее с государством, их нерасторжимость.

Вопрос о русском государстве - это не вопрос о демократии или диктатуре, это вопрос о сути Власти. Поэтому любое реформирование будет сталкиваться с необходимостью смены не формы государства, но формы социальности.

Попытки регламентации политического устройства через нагромождение многочисленных партий, партиек, предвыборных блоков и блочков отнюдь не решают проблему. Рассыпаются кирпичи партийного строительства.

Партийное политическое устройство не соответствует требованиям современного общества. То, что создавалось долгим опытом демократического парламентского устройства общества, России позаимствовать очень даже непросто. Демократия хороша тогда, когда она создается вовремя. Если традиционные парламентские партии способны к трансформации, то у нас даже нет смысла их создавать.

Требования цивилизованности для достижения демократии скорее относятся к закамуфлированной идеологической демагогии, скрывающей отсутствие политической воли к переменам. Такое требование неявно закладывает мысль о нецивилизованности России - из чего следует тезис о невозможности перемен.

Сегодня, когда мы пронизаны знанием друг о друге, когда возможность перенимать чужой опыт - вещь очень доступная, когда мы просто взаимосвязаны участием в общих делах, разводить исторические часы (читай: определять уровень цивилизованности) чуть ли не по разным столетиям просто нелепо. Мы разные не по уровню развитости - мы разные постольку, поскольку различны наши культуры.

В поиске своих ответов мы движемся сквозь социальные кризисы и жизненные катастрофы, сквозь примитивизацию нашей общественной жизни и уродливость заимствования чужих моделей. Что это - издержки процесса или та неизбежность, которую надо пережить?

Поиск всегда питается случайностью, только в стихии находятся новые, ранее неизвестные сочетания. Пространство поиска требует огромного количества материала.

Нам не нравилось, как мы жили раньше, но строительство нового не совпадает только с разрушением старого. Наш некогда единый монолит оказался взорван, а не разобран как здание на кирпичи, могущие стать новым строительным материалом, - он как глыба развалился на бесформенные обломки.

Процесс перестроения постоянен и повседневен, поэтому требуется освоение пространства кризисов и катастроф, которые бы не разрушали нас, а позволяли строить новые и новые социальные формы.

Пространство идей позволяет проходить внутри себя через свои внутренние катастрофы и кризисы и находить в этом пространстве ответы, не взрывая реальную жизнь - устремляясь после в новое творение мира и движение по новым мировым траекториям.

Социальность, не отторгнутая от идеи, предполагает сильно развитое личностное начало, сквозь которое проходит социальная ответственность. Возникает проблема. Если демократия - это процедура, которая из социальной стихии формирует баланс индивидуальных и групповых интересов, то социальность, внутренне ответственная, не может формироваться так же. Она требует для своей реализации постоянного соотнесения не с процедурой, но с идеей.

Критерием выбора становится соотносимость с идеей, которая подчиняет себе и процедуру выбора. Теряет смысл атомарность демо-кратического выбора, приобретает смысл коллективность признания за претендентом приобщения его к общей идее и его способности воплотить идеи в повседневность. Как бы восстанавливается смысл религиозности выбора.

Воцарение на власть не столь просто в современных условиях. Современное общество далеко не однородно. Различие культурных, религиозных, интеллектуальных и многих, многих других основ размывает само понятие идеи, что не позволяет отобрать единый критерий выбора. В то же время найти претендента, являющегося представителем всех идей одновременно, принципиально невозможно.

Идея справедливости.

Идея соборности.

Идея царства Божьего.

Идея коммунизма.

Идея демократии.

Идея общего дела.

Идея сильной государственности.

Ряд можно продолжить, но сам по себе перечень ответа не дает. Внутренняя суть любой социальной идеи - это устремленность к недостижимому, это устремление к той точке, где все кончается и где все начинается, это устремление к концу истории.

Обладание знанием конца истории требует не конкретного знания, а внутренней уверенности в возможности овладения этим знанием. Нам не нужна конкретика коммунизма или конкретика соборности - нам необходимо верить, что коммунизм или соборность достижимы. Их постижение происходит внутри нас, и тогда любая конкретика становится их подтверждением. В том и мощь религии, что, не давая ни единого конкретного ответа, она отвечает на все вопросы бытия.

Происходит как бы бесконечный поиск социальной идеи и бесконечный поиск ее воплощения, а выразители этого поиска и становятся носителями социальной идеи.

Нет большего или меньшего овладения идеей конца истории - происходит процесс постоянного ее обнаружения. Нет законченности, нет остановки, нет конкретного предметного наполнения, нет приближения или удаления, но есть владение процессом постоянного обнаружения. Умом не понять, но в это только можно верить. Правда, вера в этом контексте приобретает иной смысл. Она требует как раз ума.

Как наполнить социальность таким пониманием конца истории? Структура властных мест ее не наполняет - наполняет только социальная ответственность людей, места эти занимающих.

Социальная ответственность - это бесконечное подтверждение способности отвечать перед концом истории.

Это - высшая ответственность. Но эта высшая ответственность не подменяет ответственности за чистоту улиц или за богатство прилавков в магазинах по доступным ценам, так же как и ответственности за мирное сосуществование народов с различными религиозными устоями. Меняется форма ответственности, но как входит ответственность перед концом истории в повседневную жизнь?

Наш исторический опыт дает на это ответ. Подчиненность идее, искреннее следование ей само находит свое приземление. Устремляясь к Богу, мы строим храмы, но для этого необходимо месить глину и обжигать кирпичи.

Социальная ответственность постигается чистотой улиц, ежедневно убираемых, - без чего, как может оказаться, нельзя не только честно смотреть в глаза людям, нельзя и устремиться к концу истории. Чистота улиц становится критерием служения идее. Вхождение социальной идеи в конкретику повседневного действия и порождает всю иерархию ответственности.

Выбор конкретных форм ответственности, ее иерархии, иерархии властных мест; выбор лиц и личностей, которые ответственно могут заполнить эти властные места, - все это вместе формирует пространство социального выбора (выбора принадлежности к той или иной идее того или иного социального обустройства).

Но этот выбор не является единственным на всю "оставшуюся" историю. Он не может и не должен прекращаться, предъявляя требование постижения идеи, постоянное требование устремленности к концу истории.

Существующие сегодня социальные силы, партии и движения предъявляют только отдельных личностей с их бесконечной политической риторикой и с безудержным стремлением к власти, причем подчас любой ценой. Выбор между ними ограничен, он приведет нас к все той же форме власти, что и была, и, выбирая их, мы опять зайдем в очередной тупик. Перед нами стоит задача другого выбора - выбора нашего будущего, выбора нашей общей судьбы. Выбор России, которая будет, - это выбор России как идеи.

Выбирать Россию как идею - это выбирать Россию как культуру, выбирать ее ценности и отдавать приоритет ее культуре, выбирать устремленность к идее как сердцевину русской мысли и русского характера. Через эту устремленность - постановка всех и всяческих вопросов, проблем, задач российской жизни.

Меняется понимание власти. Не власть как самодостаточная ценность, а власть ответственная, т.е. способная отвечать перед концом истории и перед нами.

Возникает вопрос - а кто тот лидер, который способен стать во главе этой власти? Формирование лидера должно происходить сквозь призму отражения идеи России, т.е внутренний выбор ценностей ее культуры, устремленность к ним и предъявление всему обществу в целом.

Процесс предъявления лидера - процесс сокровенный, создающий его харизму, но становящийся явным, когда происходит слияние идеи и лидера. Можно сформулировать некий перечень характеристик, но это более подходит для требований политической культуры демократического государства. Ключевым будут являться отношения лидера с Властью. Выбор между Властью и Идеей. Этот процесс довольно явный, так как требуемый масштаб личности не может быть задан формальными критериями, но достаточно ясно обнаруживается при предъявлении этого масштаба обществу.

Принципы выбора государственных мужей могут быть тоже поняты через идею ответственности - через ответственность перед властью и обществом. Выборы приобретают иной смысл. Формируется не список кандидатов, из которых почему-то кого-то одного надо выбрать, а задается планка власти, в соответствии с которой происходит отбор претендентов. Требования к уровню планки определяются проблемами и задачами сообщества, выбирающего себе правителя.

Претендент на власть имеет ее не потому, что занял соответствующее кресло, - власть ему дана только потому, что он сам соответствует масштабу и уровню должности. Регламентации подвергаются не должности, а требования к личностным качествам тех, кто стремится эти должности занять.

Контроль над властью тоже теряет формальный принцип. Идет как бы проверка поддержания планки, а средства массовой информации всегда могут создать механизм такого контроля.

Закон - не единственный инструмент регулирования социальной жизни, возможны и другие механизмы достижения социального согласия. Закон может превратиться из инструмента прямого действия и подчинения в некое концептуальное "как должно быть". Появляются иные способы его исполнения. Неисполнение означает, что реальная жизнь общества не соответствует тому, "как должно", а следовательно, вновь необходимо решать вопрос "по справедливости", т.е. корректировать понимание общественного согласия и взаимодействия.

В начале было Слово. Это столь характерно для нашей культуры, что начало пути задано ею самой. Поиск идеи, устремленность к ней - это и формирует самоопределение тех социальных сил, которые способны решать задачи создания новой власти.

Потом было слово. Постоянно и ясно звучащее. Слово, устремленное к поиску идеи. Пространство идей способно наполнить культурными смыслами трансформацию власти, рождая устремленность мысли и, главное, делая ее всеобщей. Слово начинает звучать громче. Но нужное слово еще должно с необходимостью родиться. Найти себя и пойти в "народ".

Форма становления власти может быть разной, но суть одна - становление идеи, выбор ее. Власть, как противостоящая идее власти, оказывается вновь в своей стихии - борьбы за власть, но эта борьба требует уже предъявления идей - борьба идет уже за Идею. Уход от власти и приход новых персоналий не решает проблемы - важен приход новых идей.

Представленность наших бесконечных проблем как идей, обнаружение которых требует постоянных усилий, и есть ответ о сути нашего российского социального устройства. Любой конкретный ответ недостаточен. Поиск идеи российского социального устройства будет приносить конкретные результаты. Но в это можно только верить - верить умом и сердцем, - умом постигая идеи, а сердцем их осуществляя.

Любой хозяйственный уклад начинается с простого, обыденного труда. Русская идея не включает в себя труд как одну из своих ценностей. В ней нет труда как основы для достижения чего-либо. Наш взгляд на мир материальных ценностей можно охарактеризовать как бесконечное ожидание чуда покорения природы и освобождения от забот мирских, а труд повседневный входит в обыденное понимание как труд подневольный. Для русского человека труд, не одухотворенный идеей, пусть и самой незначительной, был и остается наказанием божьим.

Русская трудовая этика не знает целеустремленности. Цель всегда предметна, достигнув ее, ее можно потрогать руками. Но такое понимание как бы не нужно русскому сознанию. Его устремления выше предметного мира. Поэтому основной мотив труда в русской культуре - его фатальность - делать как делается, а что получится, то получится.

Беспредельность русской натуры, накладываясь на социальные формы труда, превращает его в труд "разрушительный" - не знающий и не желающий порядка как ограничителя широты и размаха русского характера. Труд в этом понимании становится "стихийным", как и все его социальные формы.

Бедой России всегда являлись "дороги и дураки". Не только природа виновата в качестве наших дорог. Западное рациональное мышление вкладывает в понятие "дорога" целый комплекс пониманий, действий, правил и норм. Самое поверхностное западное понимание дороги - это нечто ровное, на котором есть разметка и действуют некие правила поведения.

Для русского сознания "противны" подобные ограничения. Дорога превращается сначала в понимании, а потом и в ее строительстве и поддержании во что-то такое, по чему ездить можно. Стихия победила разум. Дорога превратилась в нечто очень "естественное" с колдобинами и выбоинами, а ездить по ней надо не вдоль, а поперек. Естественность русского сознания не замечает ухабистости русских дорог и необходимости следовать правилам дорожного поведения.

Все, что выступает против "естества", отторгается русским сознанием. Такой подход меняет само содержание профессионализма. Если профессионал - это человек обученный, человек, который точно знает границы и рамки своего ремесла, то для нас понятие профессионализма заменяет народная сметка. С одной стороны, это рождает народных умельцев, которые любую задачу видят насквозь, с другой стороны, в массе своей мы откровенные неумехи, сохраняющие девственность своего "естества".

Так же рождается и произвольность социальных форм труда. Нет трудовых обменных отношений, что характерно для Запада, есть стихия "общинного" труда, не знающего границ и рамок индивидуальных усилий, но поднимающего всех на общую задачу.

Достижение социально значимых целей в таких условиях обеспечивается лишь жесткостью власти. Но когда все поднимаются на "ратный" труд, происходит перерождение "общинного" труда, он становится трудом всеобщим и способен достигать таких результатов, которые неизвестны остальному миру.

Основной российский мотив общественного труда - внеэкономический мотив (как все, так и я), накладываясь на "естественные" регуляторы интенсивности труда, устраняет всякое понимание его эффективности, отдавая приоритет его социальности.

Одиночное освоение новых форм хозяйствования, идущих не от государства, а снизу, наталкивается на сопротивление и отторжение социальной среды. Индивидуальная воля, не приобретая коллективности признания, оказывается не в состоянии выстроить свой отдельный "хутор", живущий иначе, чем весь "мир". Образцы этих отдельных "хуторов" не становятся даже образцами возможного хозяйственного уклада, как бы привлекательны они ни были.

Индивидуальность усилий, необходимая для их принятия и освоения, сталкивается с коллективностью русского сознания, сталкивается с общинностью российской хозяйственной жизни, сталкивается с неприятием в ней индивидуального порыва, противостоящего общине. Общим миром живем - на миру всем вместе и помирать. Индивидуальность понимается как произвол, разрушающий общину.

Все, что для общины, - на виду. Все, что для себя, - скрыто и потаенно. Тяга к индивидуальному богатству становится тягой потаенной - сокрытой от чужих глаз. Это не дает развернуться индивидуальным усилиям, не дает так необходимого им коллективного признания. Поэтому столь плохо приживаются ростки иных хозяйственных устройств общества, особенно индивидуальных, на российскую землю. Но тяга к богатству общинному, тяга к богатству коллективному в России неистребима. Однако эта тяга пока не нашла те формы хозяйствования, которые могли бы ее удовлетворить.

Российское хозяйствование не имеет внутренних механизмов отделения от государства и власти, так как не является самоценностью русской культуры. Для него больше свойственна характеристика "естества" как растворенность в потоке жизни без выделенных механизмов и регуляторов.

Власть все время пытается определить норму "естества", создавая единое хозяйственное целое, которое регулируется специфическим властным образом. Суть этого регулирования состоит в обнаружении всеобщего общественного "блага" в новых исторических условиях и выдвижение его "целью" государственной политики.

Всякое самостоятельное толкование путей его достижения властью пресекается, ибо это ведет к утрате единения власти и общества (что является трансформированной формой борьбы за власть). Добиваться "единства" толкований призван фискальный аппарат. Достижение обществом каких-то хозяйственных целей происходит не благодаря власти, а вопреки ей, как следствие необузданности властью стихии повседневной хозяйственной жизни.

Макрорегулирование осуществляется в канве постоянной борьбы за власть как рождение и выдвижение все новых и новых форм общественного "блага" - большого или малого. Принимало ли это форму указов, постановлений, отчетов о выполнении пятилетних планов - это не имело значения.

"Дореформенная" российская экономика представляла некое производственное целое - одну большую фабрику, под названием "народное хозяйство". Целостность достигалась тем, что ни одно предприятие не выпускало законченную продукцию, имеющую самостоятельную ценность, они являлись лишь производственными узлами-ячейками этой большой фабрики.

У этих узлов-ячеек был свой специфический способ управления производством и регулирования выпуска продукции. Директора этих предприятий представляли из себя экономических чиновников соответствующих рангов и чинов. Предоставление им самостоятельности не могло привести и не привело к реальной самостоятельности, так как самостоятельность базируется на принципиально иных принципах, чем соответствие месту в "табели о рангах".

Отсутствие внутренне присущих нашей культуре форм хозяйствования приводит к постоянному их заимствованию. Но это заимствование совсем не похоже на свой оригинал; он довольно сильно размывается в потоке русской жизни - от него остаются лишь термины, а все остальное приобретает специфический русский характер. Все российские "реформы" были реформами терминологическими, так и не становясь ими по существу.

Бесчисленные модели реформирования российского общественного хозяйства терпят бесконечный крах именно из-за того, что сохраняется сердцевина отношения к труду как к труду подневольному, насильственному и рабскому. Попытка объявить рынок сверху превращает нашу "экономику" в еще один театр абсурда. Многие ключевые понятия оказываются вывернутыми наизнанку, ибо это понимается как снятие государством своего жесткого ограничивающего влияния, а не как появление новых требований к ведению хозяйства.

Деньги не имели и не приобретают рыночного значения обменного эквивалента труда - лозунг "обогащайтесь" русское сознание понимает как право всех на произвол без ограничений, что подталкивает лишь к воровству (к воровству у государства и к воровству у соседа). Стихия рынка чаще всего воспринимается нами как отсутствие всех и всяческих ограничений, но не как специфическая форма трудовых и социальных отношений.

"Грабь награбленное", бесконечный передел собственности, безгранично жестокие налоги (при неограниченных расходах власти), все ускоряющаяся работа печатного станка - есть все, но нет созидания и реального труда, нет даже призывов к ним. Призывов потому и нет, что звать некуда, кроме как обратно в рабство к государству. Появившиеся ростки "новых" хозяйственных укладов до боли знакомы, до боли повторяют уклады существовавшие, но завернутые в новую упаковку.

Рынок базируется на принципах договора и открытости, а наш "рынок" - на принципах экономической гражданской войны, потому что не произошел процесс создания самостоятельных фирм, а произошло разваливание единого целого хозяйства на отдельные удельные княжества, сохраняющие все те же принципы хозяйственного обустройства.

Предоставление самостоятельности лишь разрушило большую фабрику, но не могло в принципе создать самостоятельных производителей. Наш "рынок" сегодня больше напоминает стихийный загул прислуги в отсутствие барина, а не освоение опыта мировой хозяйственной практики.

Свобода цен у нас - не договор между покупателем и продавцом, а выкручивание рук тому, кто слабее. На продажу выносятся не результаты личного или коллективного труда: интеллектуального, организаторского или физического, - а разрабатываются те или иные удачные операции, которые больше напоминают махинации.

Наши доходы не определяются нашим собственным трудом - где что урвал, на то и живу. Зарплата же сохраняет функцию пособия по обязательной "безработице".

Рост инфляции больше базируется на отказе от каких-либо разумных ценовых и денежных ограничителей, а не на контролируемом превышении государственных расходов над доходами.

Появившийся рынок ценных бумаг родил новое явление - публичные компании, которые присвоили себе право, бывшее ранее монополией только государства, обирать наравне с ним население путем выпуска своих "денег" в неограниченном количестве. Они даже не предполагают, что за этими "деньгами" должны стоять материальные ценности, открытость и доступность информации о собственной деятельности, определенные права их вкладчиков, в том числе их долевое участие в управлении этими компаниями.

Западная конкуренция ведет к увеличению предлагаемых товаров и услуг и не ориентирована на уничтожение конкурента, как это понято у нас. Реклама не имела и не имеет у нас смысл информации о товаре, сегодня она либо предмет самолюбования рекламодателей, либо инструмент войны с безропотным потребителем, т.е. она за него даже не воюет, а просто стремится его подчинить.

Не потребитель главенствует на нашем "рынке" - он ему не нужен. Идет война за обладание ресурсами огромного государства - идет бесконечный дележ и передележ.

Важнейший принцип рынка - произвожу то, что кому-нибудь нужно. У нас иной принцип - произвожу до тех пор, пока можно вытрясти ресурсы у государства (а точнее, у общества). Требование же инвестиций больше напоминает занудство Паниковского "дай миллиончик", желательно безвозвратно и бесконтрольно.

Такой подход продолжает втягивать огромную массу населения в социальное иждивенчество, а движение в сторону ориентации на собственные силы происходит очень и очень трудно.

Работа в рыночных условиях основана не на приказе и экономической иерархии, а на договорных отношениях и самостоятельности принимаемых решений с соответствующей платой за риск. Это накладывает и множество новых требований как к структуре самого предприятия, так и к принципам управления им.

Рынок сам по себе ничего не вытягивает. "Новые русские", "рыночники" - эти люди не вселяют надежду, а рождают ощущение нового тупика. Разглядеть их отличие от "старых русских" и "государственников" чрезвычайно сложно, так как ими реализуются те же принципы экономического поведения.

"Новые русские" не вселяют надежду именно потому, что не несут с собой новых социальных и хозяйственных отношений. Они есть производная и движущая сила нашей "рыночной экономики" со всеми ее "нормативными" характеристиками.

Стихия рынка не может воспитать понятия чести и достоинства - стихия рынка лишь отбирает тех, кто наиболее способен справляться с ней. "Новые русские" - это в основном маргиналы как по отношению к власти, так и по отношению к обществу в целом, только маргиналы богатые. Их собственное самосознание не поднимается выше нахождения все новых и новых источников добывания денег, причем неважно, каким путем.

Они формируют собственные состояния, но не капитал как источник все возрастающей стоимости личного и общественного богатства, и, как следствие, основу для появления новых рабочих мест и новых видов деятельности. Их основной социальный лозунг - не трогайте нас, а не устремление к самоутверждению в обществе. Они всегда готовы уйти - уйти из бизнеса, уйти во власть, уехать за границу. В них нет ощущения собственной социальной значимости, да она им и не нужна. Им не за что бороться, кроме как за собственный карман. В этом смысле они - все тот же "народ".

Вектор развития нашей культуры не проходит через них, он лежит в совсем другой плоскости. Поэтому ожидать их перерождения невозможно, да и не нужно. Должны прийти другие люди, которые будут искать адекватные русской культуре формы хозяйствования - искать, находить и воплощать.

Но и рыночный критерий - это критерий уже вчерашнего дня. Хоть какой-то успех возможен, лишь когда мы будем строить не день вчерашний, а день завтрашний. День завтрашний выдвигает главным критерием не производство, не сбыт продукции, не собственность и даже не технологии. Главным становится способность общества выявлять свои текущие материальные запросы и адекватно их удовлетворять.

Суть самой задачи состоит не в переустройстве производства или собственности, а в совершенно иной постановке проблем. Формирующееся хозяйство должно в первую очередь удовлетворять не конкретным заимствованным механизмам регулирования экономики (тем более что понятие экономики уже включает понятие рынка), а создавать среду для возможного существования множества "экономик".

Это достижимо при развитии специфического интеллектуального производства, производящего сами эти "экономики", - их изучение, выявление принципов существования, источников ресурсов, механизмов управления, взаимодействия с государством и властью. Результатом такого производства становится само формирование этих "экономик": предъявление обществу, обучение конкретным их формам, интеграция в существующие хозяйственные и социальные связи.

Интеллектуальное производство невозможно без новых взаимоотношений с властью, невозможно без готовности власти на само создание такого производства, т.е. невозможно без принятия властью его внутренней логики развития. Идея власти может в этом соединиться с идеей хозяйствования.

Лишь тупик сознания не позволяет нам точно расставлять акценты. Наша культура давно подготовила почву для решения масштабных задач. Наша культура знает не только разрушительность социальной стихии, но и гениальность коллективных решений. Мы способны расширить рамки своих возможностей, но, в первую очередь, нам необходимы усилия самоосознания. Не призыв к разрушению, а призыв к созданию и освоению новых сфер деятельности. Это вопрос уже не макроэкономики, а макромышления, из которого вырастают конкретные шаги в конкретных условиях.

Россия знает богатство территорий и богатство природных ресурсов. Сегодня ей необходимо постичь богатство идей. Это тот бесконечно восполнимый, бесконечно преумножаемый ресурс, который только и может восстановить нашу несуществовавшую "сверхдержавность".

Перед нами не стоит задача поиска желаемого хозяйственного уклада. Перед нами стоит задача поиска и обретения должного: должного понимания, должной воли и должного действия, - как поиска, обретения и исполнения своего долга.

Перед нами стоит проблема переосмысления всей российской хозяйственной деятельности, природной и окультуренной инфраструктуры, форм хозяйствования, которые существуют в России, а главное, которые в ней возможны и мыслимы. На все пространство ныне существующей хозяйственной деятельности необходимо должным образом наложить пространство идей. Необходимо превратить всю природо-хозяйственную деятельность в "идею" и заново обрести "идеальный" хозяйственный уклад, соответствующий нашей культуре.

Пространство идей, входя в конкретику повседневности, наполняет труд повседневный иным содержанием. Труд как бы становится религиозным деянием, столь же необходимым, сколь и повседневным. Принимая социальные формы, такой труд и создает конкретные формы хозяйственных укладов.

Задачи масштабные, но и проблемы наши - масштабны. Без постановки этих задач не найти приемлемых решений, так как полностью исчерпан потенциал традиционного развития и полностью исчерпаны традиционные способы решения подобных задач.

Какие социальные силы способны осуществить эти задачи? Столкновение экономических интересов различных социальных групп, разнонаправленность их целей, как и невыявленность целей самого общества, делает проблему острой. Стихийное согласование интересов, возможное в рыночном хозяйстве, у нас становится невозможным.

Тогда ключевым становится выдвижение и внедрение в общественное сознание "идеальных" целей - идеи "цели" общества в целом. В самом общем виде "идеальная" социальная цель - это благо всех, это возможность достижения благополучия всего общества в целом. Выдвижение и освоение такой идеи позволит ставить все остальные задачи.

Те социальные силы, которые наиболее полно будут следовать этой идее, и есть те, кто способен поставить и решить задачи преобразования России. Внутренний стержень русского характера больше соответствует задачам глобального переустройства, чем "задачам" переустройства прилавка в своей посудной лавке. Но для этих задач, как первый шаг, необходимо, чтобы произошло внутреннее самоосознание этих социальных сил и началось их самодвижение к недостижимому. Предъявляя себя обществу, они становятся точками кристаллизации, точками выявления себя и себе подобных - началом движения к общей идее.

Россия богата людьми, но и русские люди богаты Россией. Значит, есть возможность сделать богатство общим достоянием.

Соединяя несоединимое - сквозь Идею к идее власти, идее хозяйствования, идее культуры, идее морали, мы можем пройти к реальному наполнению наших проблем реальным смыслом. Что и позволит нам дать на них как ответы очень конкретные, так и ответы, суть которых нами сегодня понята быть не может.

Устремляясь в бесконечность идеи, мы попадаем в конкретику повседневности, что и дает нам возможность понять Россию умом.

Мы родом из России. Но это не дает русской мысли успокоения, и потому умом понять ее нам недостаточно. Русское самосознание требует большего - оно стремится к возведению нового храма веры, и оно способно его возвести.

Русская власть, русское хозяйство могут обрести себя в культуре, но для этого необходимы силы тех, кто нашел их в себе и готов строить Россию, которая будет, окунаясь в бесконечный поток все новых и новых идей.

Однако Россия не самозамкнута, в ней спрессованы не только ее проблемы. Мы не были бы русскими, если бы не стремились выйти за ее пределы. Обретая себя, она может и должна вступить в диалог со всем миром - в диалог с другими культурами, в диалог, направленный на поиск мироустройства в целом, в диалог, ориентированный на создание мирового хозяйства.

Русское слово, находя себя не только в себе, но и в мире, может и должно нести миру новые идеи. Русское слово способно к тому разговору, понимание которого не требует перевода.

Развитие же самой русской идеи состоит в смене устремленности - с перечня конкретных действий, планов, молитв и обрядов к принципиальной возможности обнаружения в каждой точке повседневности, в каждом ее запросе многообразия подходов, множества ответов, точности решений.

Причем ключом является сама возможность таких решений - в таком понимании и заключена вся сила веры.

России дано бесконечное постижение идеи при всей невозможности ее обнаружения.

...Но в это можно только верить.