год 2010-й - более 30.000.000 обращений

Из последнего слова подсудимого профессора Николая Дмитриевича Кузнецова

Граждане судьи! Вчера я слышал здесь, что это исторический процесс. И действительно, чем больше я вникаю в то, что происходит, тем больше я чувствую, что он имеет историческое значение не только для нас, представителей православной церкви. Здесь было сказано, что он имеет такое значение, что должен сохраниться в анналах революции. А я скажу, что в настоящее время, когда Советская власть распространяет свое влияние от одного моря до другого, доходит до Великого Океана и до Черного моря, и когда пролетарская революция назревает во всем мире и оплотом ее является Советская власть, поэтому в этом процессе приговор Трибунала должен выступить в виде отношения к религии. Это будет рассматриваться и людьми, которых он захватывает в сферу своего влияния, и тех, которые живут в Западной Европе. Поэтому это значение процесса заставляет отнестись к нему со всем вниманием и заставляет просить обратить внимание на очень важные обстоятельства, которые тоже приговор должен так или иначе направить и обнаружить.

Когда совершалась Октябрьская революция, начался переворот, я, как человек, занимавшийся ученым предметом, церковным правом, имел предложение поехать в Сербию и читать церковное право там в университете. Нет, сказал я, я не поеду, потому что найду возможным жить в Советской республике для того, чтобы развернуть все силы на служение русскому народу. И вот я остался, и когда остался, я не жалел об этом. Ибо 23 января 1918 года появился декрет о свободе совести. А когда после этого декрета последовала и конституция, когда в ней я увидел 13 статью, которая, позвольте напомнить, что в целях обеспечения действительной свободы действий церковь отделяется от государства, а свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всяким гражданином, я чувствовал, что могу жить здесь.

И когда с течением времени я вступил в сношения с Советом Народных Комиссаров, это учреждение стояло на точке зрения свободы совести. Я был спокоен на основании того, что они говорили: там, где происходит нарушение свободы совести, там мы первые будем карать.

И вот журнал "Революция и Церковь", который выражает, очевидно, течение, существующее в мыслях правительственных кругов, вот что он говорит: "Коммунизм есть такой строй, который может развиваться только при полной свободе человеческой мысли, при неуклонном искании ума в области науки и признания природы, при полной свободе человеческой мысли". Человеческая мысль, раз ей дается полная свобода, она и может направляться куда угодно, и поэтому я, как гражданин Советской республики, всегда чувствовал, что живу в стране свободы и что мне не скажут: "А, вы веруете в загробный мир, а мы требуем, чтобы вы веровали в наш мир, и вы наш враг". А между тем я это слышал от представителя общественного обвинения. Поэтому мы подошли к существеннейшему вопросу, и на долю Московского Губернского Революционного Трибунала выпала роль выяснить отношения между Советской властью и свободой совести.

Когда представитель обвинения говорил, что здесь сталкиваются два мировоззрения, между которыми нет ничего общего, кроме того, что одно должно сжечь другое, то я слышу это в первый раз. Когда говорил представитель общественного обвинения, что вы думаете о небесном блаженстве, поэтому вы наши враги, то я скажу: позвольте. Как же так? Как же можно становиться на такую точку зрения при свободе совести? Да, мы думаем о небесном блаженстве и создаем земное. Общественный обвинитель думает, как удовлетворить телесные потребности, а мы думаем, что в теле есть бессмертный дух, который должен стремиться к небесному блаженству. И мы этому духу будем удовлетворять. Вот действительно два мировоззрения, и если Революционный Трибунал полагает, что тот, который думает о небесном блаженстве и есть классовый враг, тогда я виновен. Но мне кажется, что представитель общественного обвинения не совсем выразил те течения, которые существуют в наших правительственных кругах, в коммунизме, в наших законах.

Поэтому я с большой смелостью духа позволю дать объяснения дальше. Когда Московский Губернский Трибунал начал обсуждать вопрос о контрреволюции в церкви, это действительно точка зрения реальная и с точки зрения Губернского Трибунала правильная: если церковь обратилась в контрреволюционную организацию, то ее нужно уничтожить. И я к этому присоединяюсь. Это нарушение законов Советской Республики, но и нарушение церковной жизни, и если она такова, то уничтожайте ее, потому что мы не христиане.

Но что же мы видим? Мы видим выступление разных лиц, которые обнаружили разные темные стороны нашей православной церкви. Да, граждане судьи, я говорил о них гораздо раньше, начиная с 1905 года. Но когда я задал вопрос господину ГАЛКИНУ, что же дальше, он сказал: значит, православную церковь нужно уничтожить. Станем на такую точку зрения: вот по государству много фальшивых монет ходит, и если ходят фальшивые монеты, то неужели по вопросу о деньгах будем говорить: раз есть фальшивые, то все деньги нужно сжечь. В церкви много фальшивых монет, и они есть и в коммунистической партии, это фальшивые коммунисты, о которых Совет Народных Комиссаров говорил, что их нужно уничтожить. Но что же из этого? Такова особенность человеческой организации, и если вы возьмете церковь, найдете темные стороны и скажете, что ее нужно уничтожить, то нечего идти дальше.

К сожалению, люди рассуждают на основании одного факта. И вот те темные стороны, которые были раскрыты здесь, и как я уже говорил, я раскрывал их гораздо раньше. Что же, значит, я с ними солидарен. В течение 20 лет, все время, всю литературную деятельность, вся общественная деятельность моя сводилась к этому. А положение духовенства. Вы увидите, как я восставал против денег, которыми пользуются архиереи, против наград и орденов. Все это мной говорилось в официальных учреждениях. И что же, меня благодарили. Нет. Меня связывают с патриаршеством.

Собор может делать постановления, с которыми я внутренне не согласен. За все постановления собора я не отвечаю. Гражданский обвинитель говорил, что Трибунал - есть мера репрессии против классовых врагов. Это определение Трибунала. Но раз Трибунал обсуждает всю мою жизнь, то он должен принимать во внимание, что фактически принимал я или не принимал участие в тех или других постановлениях, которые были там, и вы найдете, что не принимал. Гражданский обвинитель много говорил об анафеме. К сожалению, многие свидетели не были допущены, но кое-что все-таки просочилось. Вот свидетель ГРОМОГЛАСОВ, что он сказал: "Особенно вы были против всякой анафемы". Да, я был против, и утверждаю, что был против, и считаю это совершенно недопустимым, совершенно невозможным. Но что я мог сделать, раз Собор - коллективное учреждение, и как же можно мне это ставить в вину? Здесь говорилось об акафистах и правильно, их половину нужно уничтожить, но меня не хотели слушать.

Существуют такие монахи, которых нужно призвать к порядку, лишить всяких имущественных прав. Нужно, чтобы монастыри не имели права получать по завещанию, чтобы все штатные монастыри уничтожить, назначение игумена производить в другом порядке... И вот, что замечательно. При САБЛЕРЕ в Москве происходил процесс Петровского монастыря, и что же против него Звенигородский монастырь. Если вы взяли этот процесс, вы бы ужаснулись. Процесс был ужасен настолько, что когда я говорил САБЛЕРУ: послушайте, надо принять меры. Нет, говорит, не нужно, а его нужно слушать при закрытых дверях. И, конечно, все было закрыто. Ну, говорит, доживете до него как-нибудь. И вот дожили до процесса 1920 года, и вот я благодарю Советскую власть за то, что она это сделала, и таким образом налицо факт, что мое предупреждение: доживем до беды, исполнилось. И когда гр-н председатель задал вопрос: что же, вы должны благодарить Советскую власть, то я сказал: да, до известной степени и в известном смысле, например, в отношении к мощам. Но, повторяю, как я указывал ГАЛКИНУ, нужно отличать фальшивые монеты от настоящих. И говорил: есть фальшивые мощи или фальшивое отношение к мощам, и есть такие, которые всегда были в церкви. Вы скажете: я не указывал на это. Нет, позвольте, если бы вы взяли церковное право, то и там указано, что значит почитание святых мощей, и если действительно в некоторых местах вместо мощей, где мы думаем, лежит нетленное тело, оказываются кости, и когда это было раскрыто, я сказал, что это служит к пользе для церкви. Вы скажете: много потеряло истинное учение о мощах, вы кости выдавали за нетленное тело, а это обман, который должен быть судим, и судим, как церковное явление. Советская власть приоткрыла завесу перед всем миром о том, что совершается темного в церкви и, приоткрыв завесу, она заставляет себя до некоторой степени благодарить за это, и это испытание для церкви. И если церковь не имеет сил, то она развалится, и если у нее не все монеты фальшивые, а есть настоящие, то за обнаружение фальшивых я благодарю, потому что то, что я старался обнаружить, от этого ничего не происходило. Теперь остается этим воспользоваться, чтобы так или иначе с этими сторонами бороться.

Я говорил, что патриаршая власть должна быть ограничена до последнего предела, и если кто-нибудь из вас, граждане судьи, будет иметь время, я желал бы, чтобы вы прочли то, что я писал. Почему гражданский обвинитель не изволит обратить внимания на мои программные отношения. Этого ему недостаточно, но я бы объяснил, что этого достаточно, и если бы Советская власть считалась с момента, когда это произошло, то должна была бы сказать: мы благодарим, что вы пробудили мысль. Он говорит, что этого было мало, но не забудьте, что это был момент 1918 года, когда мы только явились от Совета Народных Комиссаров, и когда ЕМЫШЕВ сказал, что мы не можем сейчас обсуждать юридические основания. Во время революции власть переходит из рук в руки, но когда власть держится фактически, было бы странно ее не признавать.

Посмотрите книгу "Церковь и общество", и там я говорил против участия духовенства в политике и т.п., и что же, меня теперь за это судят. Вот при таком положении возникает вопрос о декрете 23 января, неправильное толкование которого мне ставится в вину. Меня спрашивает представитель обвинения: в 1906 году вы не так говорили. Да, потому что если бы во время царизма я говорил, что теперь говорю, мне бы сказали: ступайте в подвал и сидите до конца жизни в каменном мешке. Поэтому на принципе отделения церкви от государства я стоял давно, но с течением времени он реализировался все в большей и большей степени. Поэтому, когда появился этот декрет о свободе совести и меня спросили, какие в нем недостатки, я сказал, что он дает будто свободу совести, а дальше говорится, что свободы нет, может быть, потому, что составители не дают себе в этом отчета. Это не я говорю, а говорит государственная наука о церковном праве в лице моем.

Вот мне говорят: свобода вам полная, только общества вы иметь не можете. Как же можно было бы осуществить эту свободу совести? Она так же не могла бы быть, как если бы сказали: живите, но ничего не ешьте, не одевайтесь. При такой свободе мы бы через три дня отправились на кладбище.

Масса появилась вопросов: кому принадлежит имущество, кому его передать... 26 августа 1918 года появляется инструкция и в инструкции я снова выступил с этим вопросом. Тогда сказали, что собственниками являются граждане. Когда я на это указывал, мне сказали, что я занимаюсь контрреволюцией. Если вы считаете это контрреволюцией, то, конечно, это так, но, я думаю, Совет Народных Комиссаров сказал: мы - власть народная, поэтому дайте ваш проект, укажите, что вы находите возможным сделать, чтобы декрет удовлетворял действительно требованиям. А вы говорите, что вы призывали к контрреволюции. Если это контрреволюция, то я умолкаю. Но что же, представитель обвинения хочет стремления общие свести на классовые интересы? Он говорит: вы хотите имущество, чтобы архиереи могли жить на даче. Конечно, каждый человек может быть грабителем, но это не значит, что грабители все люди. Здесь говорят, что располагал имуществом, его будут употреблять неправильно. Но представитель обвинения может быть спокоен: религиозные общества, получившие право юридического лица, не могут располагать своим имуществом так, как это придет в голову Кузнецову, а так, как установит весь приход, ибо весь народ имуществом не может злоупотреблять. У нас есть французский закон 1779 года. Таким старались бороться с клерикалами и установили контроль над их имуществом. Поэтому, когда мы говорим: дайте церкви права юридического лица, - это не значит: дайте церкви право эксплуатировать народ. Дайте церкви права, чтобы она могла употреблять имущество для своих духовных нужд и интересов. Это не значит возвращение к капиталистическому строю, не значит право эксплуатации. Затем: вы, говорят, участвовали в Христианско-социалистической партии. Это есть, по мнению эксперта ШПИЦБЕРГА, какая-то желтая партия, которая не нравится ему, как представителю Советской власти. В этой партии прямо написано: Советскую власть мы признаем. Когда эти представители пришли и сказали: познакомьте, что такое христианкий социализм, то я читал и читал с профессором Рейснером. Можно с ним не согласиться, но сказать, что это выражение капитализма, это чудовищно. КУЗНЕЦОВ говорил, что право собственности - понятие языческое, не христианское понятие, и наша задача есть создание понятия христианской собственности и на предметы, необходимые для всех. И это называется поддержкой капиталистического строя! Дальше идти некуда.

Говорят, эта партия являлась опасной: она устраивала клуб в Успенском соборе. А я скажу, что эта партия в практическом отношении есть нуль. Но я мог читать там. Представитель обвинения сказал, что это скрытый капитализм. Да зачем мне возвращение прежнего строя? Чтобы религию смешивали с политикой, чтобы возвратилась прежняя буржуазия? Для этого? Я думаю, нет, и поэтому возвращение капиталистического строя недопустимо логически. Когда мне говорят: вы всей вашей деятельностью хотите возврата помещиков и фабрикантов, то я протестую горячо против этого, потому что это не соответствует всей моей деятельности и Революционный Трибунал соблаговолит обратить на это внимание.

Наступает вопрос о применении декрета на местах. Исполкомы сказали: прекращай колокольный звон, обращай церкви в канематорграфы, давайте облачение и превратим его в маскарады. И в журнале "Революция и Церковь" и в Москве, все это хорошо известно. Известно это и 8 Отделу. Как говорил Бонч-Бруевич, у них появилась масса жалоб и помимо меня. И когда применение декрета началось таким образом, то ко мне стали приходить люди и говорить: появился антихрист. Я говорю: никакого антихриста нет, на местах сидят люди, и давайте жаловаться. И вот, если вам угодно учесть все те случаи, когда мне удалось внести успокоение в сердца православных, общественный обвинитель не требовал бы здесь моей смерти, потому что в течение полутора лет было немало умиротворения внесено. Да, я засыпал Совет Народных Комиссаров жалобами, потому что они засыпали меня, а их жизнь засыпала, а я оказался случайно в центре православного русского общества. Я это положение использовал против Советской власти. Никогда. Право, чтобы люди обращались к высшей власти, во всех культурных странах есть, а Советская власть не только не преследует этого, а предоставляет возможность обращаться всем. Устроено Бюро жалоб, предоставляется право не открывать личности. Поэтому говорить о том, что мои заявления - это какая-то мина против Советской власти, является совершенно неожиданным, и если этот процесс имеет историческое значение, то пусть тогда вся Россия знает, что нельзя писать никакой жалобы, которая вами не проверена.

Если вы признаете меня в этом виновным, пусть тогда замолкнут все жалобы, пусть никто не осмеливается жаловаться. Они замолкнут, но все чувства возмущения будут складываться в груди. Точка зрения, на которой стоит обвинитель, односторонняя. Не так рассуждали те, которые устраивали Бюро жалоб. Дайте возможность жаловаться. Если бы вы сказали: я сделал злостно неверное донесение, меня могли бы судить за клевету. Так же и о Рыбинском монастыре. Я не сам писал, ЕВГЕНИЯ приехала, написала, я представил в Совет Народных Комиссаров. Вы, говорят, знаете, как зовут этих агентов? - Знаю. Я и пишу: произведите дознание. Разве это контрреволюционная деятельность? Я уже говорю по отношению к собору, что Собор не есть учреждение, которое есть я, а я есть пятисотая часть его, и меня могли не слушать. Поэтому те, не нравящиеся вам постановления Собора, не могут быть мне вменены в вину, пока не будет доказано, что я не солидарен с ними. Но я их не поддерживаю. Я думаю, что эта роль никоим образом не могла служить к подрыву Советской власти.

Было распоряжение Совета объединенных приходов о набатном звоне. Как само по себе распоряжение о набатном звоне может быть основанием для революции. Говорят, что там, где был набатный звон, то это было по распоряжению Совета Объединенных Приходов; и здесь приводили чуть ли не 68 процессов, где участвовало духовенство. Что же, все это по набатному звону? В Совете ясно сказали: когда будет посягательство на церковное имущество, которое действительно было, пока не появилась инструкция ЗИНОВЬЕВА. Я говорил, что считаю это распоряжение о набатном звоне неосторожным, но и сам Совет не имел в виду начинать вооруженное восстание. Раз нет миссии, нет и преступления. Т. обвинитель делает величайшую логическую ошибку. Нужно установить тесную, непрерывную связь. Где же тут установлена связь: 68 процессов, которые были в разных местах России, с которыми Совет Объединенных Приходов не находился ни в каких отношениях. В Звенигороде связь с набатным звоном совершенно не установлена.

Обыкновенно власть свергают пушками и винтовками. Разве Советская власть боится таких средств? И Трибунал оценит, как это можно при помощи брошюры, которой накрывали крынки, как это может быть свержена Советская власть.

Или представитель Бронницкого духовенства, обвиняемый ТУЗОВ, говорил, что когда они убедились, что можно преподавать Закон Божий дома, и пошли спросить, можно ли, то им сказали: преподавайте, если не хотите угодить в тюрьму. И закона Божия нет в Бронницком уезде. Хорошо это? Как с такими людьми можно начинать восстание на Советскую власть? Это покушение с негодными средствами.

И вот Московский Губернский Революционный Трибунал уже в своих прежних приговорах ясно оттенил значение Советской власти. Вероятно, председателю Революционного трибунала известно, что был в Таганской тюрьме св. ЯХОНТОВ, и этот ЯХОНТОВ считал себя потерпевшим за веру. Я говорил, что нужно отделить веру от политики. Если потерпел за веру, за Христа - это одно, а если за политику - это другое. Когда по вашему вызову он был приведен в Таганскую тюрьму, он говорил одно. Но вы ему сказали: власть не боится таких, как вы, ступайте на свободу. Это произвело сенсацию в тюрьме. Революционный трибунал ясно показал, что Советская власть стоит выше.

Покорнейше прошу обратить внимание на это последнее послание патриарха. Если вы мне ставите в вину те послания, то поставьте в пользу это послание. Под этим посланием я подписываюсь, а под теми никогда не подпишусь, не потому, что я считал их вредными для Советской власти, а потому, что я с ними не согласен. Почему требовали моей крови? За то, что у меня было другое мировоззрение. Граждане судьи Революционного Трибунала! Неужели нельзя иметь другое мировоззрение, мировоззрение, которое имеет в виду не только землю, но и небо, и которое зовет нас к равенству, братству и свободе? Когда я слышал это требование моей крови, моему историческому сознанию представился Галлилей перед судом инквизиции, когда инквизиция говорила: не смейте думать, что Земля вертится. Но та власть была инквизиция. Она Галлилея сожгла. И если действительно представитель обвинения требует моей крови, и члены Революционного Трибунала пожелали бы удовлетворить его требование, то я скажу: что же делать, все бывает на свете, но мое мировоззрение останется при мне. Я не смешивал его с политикой, не свергал никакой власти. И пусть меня сожгут, но я оружия не возьму.

Когда я говорил и писал о недостатках церкви, на это не обратили внимания. Может быть, когда прольется моя кровь, на это внимание обратят. Ничего в жизни не происходит без страданий. Если не подействовали мои убеждения, может быть, подействует моя кровь. Если я желаю отстаивать интересы церкви, как я их понимаю, если в этом отношении будет пролита моя кровь, может быть, она подействует и покажет, что нужно бороться с недостатками, которые обнаружились в церкви. Сейчас в обществе понятие церкви затемнилось, и это затемнение понятия может быть и требует жертв личных; когда вы будете требовать нас уничтожать, тогда народ увидит, что мы любили свою церковь, потому что в этом наша вера и в церкви наше спасение, и от моей крови может сотни человек присоединятся к церкви.

Тертуллиан говорил: чем больше вы нас уничтожите, тем больше нас. Я думаю, Революционный Трибунал не станет на эту одностороннюю точку зрения и по справедливости вынесет свой приговор. Я уверен, что Революционный Трибунал будет бороться за жизнь. САМАРИН сказал: если это расправа, зачем тогда пять дней мы сидим, зачем переживаем и мучаемся. Прямо сделали бы постановление повесить и зарезать, и никто не знал бы, что мы погибли.